кульминации, а потом…
Юношу и девушку затолкали в клетки и приподняли над сценой. Девушка истошно кричала. Юноша держался отважно, как и подобало мужчине. Под висящими клетками расстелили вощеную ткань.
На сцену выкатили жаровни с раскаленными углями. Затем вышел огромный мордоворот с бритой головой. На нем был длинный передник. Повязка на глазу не полностью закрывала уродливый шрам, занимавший треть его лица. Зал огласился криками «Браво, Морфо!»[63]. Похоже, популярный актер. Морфо ухмыльнулся, наслаждаясь аплодисментами. Затем он расстелил на столе клеенчатый сверток, гордо демонстрируя множество острых, крючкообразных, изогнутых, колючих приспособлений. Подхватив отброшенную Гиньолем гнутую кочергу, он резким движением выпрямил ее – к ликованию публики – и положил на жаровню.
Возможно, этот громила и главный актер враждуют? В театре такое бывает. Морфо не было на афишах, но у него были верные почитатели.
– Кого будем пытать первым? – осведомился у публики Гиньоль. – Дона Бартоломео или прелестную Изабеллу?
– Наподдай этой шлюхе! – крикнул кто-то из партера. – Наподдай всем шлюхам!
– Нет, вначале вспори брюхо парню, этому красавчику! – Голос был женский. Не Клара, но кто-то со сходными вкусами. – Давайте полюбуемся его кишками!
– Да какого черта, задай жару им обоим!
Зрители участвовали в представлении, как на шоу Джуди и Панча, только тут звучали голоса взрослых.
Актеры в клетках выглядели по-настоящему испуганными. Они ничуть не переигрывали. Согласно программке, роли Изабеллы и дона Бартоломео исполняли актеры с псевдонимами Берма[64] и Фрозо[65]. Мало кто в этом театре решался озвучить свои настоящие имена. Актрисы из кабаре «Мулен Руж» и «Ша Нуар» поступали так же.
Морфо снял с жаровни раскаленную кочергу и ткнул ею в мозолистую ногу одного из актеров второго плана в клетках. Мужчина завопил. Claqueurs[66] принялись насмехаться над ним, передразнивая крики боли. Никто на сцене Театра Ужасов не мог испугать Кэйт больше, чем его публика.
– Вот вы, мадам. – Глаза Гиньоля поблескивали за маской, их взгляд уперся в Кэйт. – Мадам с рыжими волосами и яркими очками. Кого вы предпочитаете?
Кэйт оцепенела. Она ничего не ответила.
– Бартоломео, Изабелла, оба… или никто?
Кэйт кивнула, почти невольно.
– Гуманистка, дамы и господа. Редкий гость в этом квартале. Итак, мадам… нет, мадмуазель… вы слишком мягкосердечны, чтобы навлекать пытки на этих невинных, так? Быть может, вы предложите себя в качестве замены? Ваша нежная плоть вместо их тел? У нас найдутся клетки для птичек любого размера. Морфо превратит вас в прелестную канареечку, и вы запоете, ощутив прикосновение его раскаленного железа и острых лезвий. Неужели такая перспектива не манит вас?
Кэйт вспыхнула. Ее лицо словно горело. Пожилой господин рядом тяжело задышал. Он искоса поглядывал на нее, словно она была праздничным пирожком с пылу с жару. Его длинные, тонкие пальцы судорожно сжались. Кэйт захотелось поменяться с кем-то местами, только чтобы не сидеть рядом с ним. Она повернулась к семье дородных бюргеров с другой стороны – все они восхищались Морфо, до последнего, самого толстенького, ребенка – и с изумлением увидела, что и они в восторге от происходящего.
– Итак, мадемуазель, не присоединитесь ли к нашему веселью?
Кэйт отпрянула, качая головой. Морфо нарочито нахмурился, выпятив нижнюю губу, точно обиженный ребенок.
– Я так и думал! – рявкнул Гиньоль. – Всякому гуманизму есть предел, даже когда речь идет о лучших из нас.
Он встал между подвешенными любовниками и поднял руки, словно изображая весы.
– Нужно получить признание Изабеллы, чтобы сжечь ее как ведьму. Тогда церковь наложит лапу на ее богатства, – напомнил он. – Думаю, самый простой способ получить признание… это выжечь глаза ее возлюбленному раскаленным железом!
Морфо ткнул кочергой в клетку дона Бартоломео… дважды.
В нос Кэйт ударила вонь паленой плоти. Молодой человек завопил, его крик подхватила Изабелла, за ней закричали и несколько зрителей.
На лице юноши – пустые окровавленные глазницы, из них валит дым…
Или так кажется. Тут должен быть какой-то фокус.
Всхлипнув, Изабелла обмякла в своей клетке, затем принялась рвать на себе волосы от горя, сраженная ужасом. В таком состоянии она не могла подписать признание – и в этом был изъян коварного плана ее жестокого дядюшки. Впрочем, как и говорил Гиньоль, зрителям было все равно.
Они пришли сюда только для ужасов. Морфо взял в руку маленькие щипцы, потом покачал головой и заменил их самыми большими клещами. Его сторонники зааплодировали, засвистели. Клещами он вырвал кусок плоти с предплечья дона Бартоломео и бросил окровавленный ком на жаровню. Раздалось шипение…
Действо продолжалось. Кэйт не могла отвернуться, но и смотреть ей не хотелось. Она сняла очки, и зрелище, к счастью, сменилось чередой размытых пятен… но она все еще могла слышать происходящее – и чувствовать запахи.
Когда она решилась надеть очки и зрение сфокусировалось, на сцене как раз доставали из вспоротого живота дона Бартоломео длинную гирлянду из кишок и внутренностей. Ее бросили на дно его клетки, вниз закапала кровь, а гирлянда все подрагивала, покачивалась…
«Это просто колбаски в соусе», – напомнила себе Кэйт. Театр Ужасов покупал свиную кровь и лошадиные внутренности на окрестных скотобойнях. Хорошо одетый пучеглазый буржуа в переднем ряду подхватился на ноги, возмущенно заявляя, мол, это все – сплошное надувательство. Гиньоль выдернул наглеца с его места и острыми, как нож, когтями, торчавшими из перчаток, ударил мужчине в горло прямо над воротником. Голова оторвалась и покатилась по залу. Подсадная утка в зале пожала плечами, сбрасывая окровавленный торс, и из костюма выскочил ухмыляющийся карлик. Верхняя часть тела буржуа на поверку оказалась плетеной рамой, обтянутой костюмом. Гиньоль забавлялся с оторванной головой, тыча носом в стеклянные глаза.
По крайней мере, этот номер был фокусом.
– Это наш старый приятель, Крошка Цахес![67] – объявил Гиньоль, отшвырнув голову в сторону. – Как вы себя сегодня чувствуете, месье Цахес?
Карлик, улыбнувшись еще шире, кивнул.
– Что-что? Я вас не расслышал. Вы хотите, чтобы я вспорол вам горло и высвободил ваш голос?
Карлик резко замотал головой.
Гиньоль схватил Крошку Цахеса за шею – точно так же, как хватал до этого шею поддельного буржуа.
– Какой вы у нас непослушный, – приговаривал Гиньоль. – Вас нужно прооперировать, друг мой.
Челюсть Гиньоля опустилась, в маске теперь зияла дыра. В ней что-то блеснуло. Язык? Пищик? Затем наружу выдвинулась серебристая бритва. Должно быть, актер удерживал ее ручку зубами.
Лезвие скользнуло по горлу Крошки Цахеса, оставив тонкую багровую линию.
– Я могу говорить, могу говорить! – воскликнул карлик. Голос у него был низкий и густой.
Резкое движение – и бритва вонзилась глубоко в плоть, следуя намеченной линии на шее Крошки Цахеса.
Фонтан крови ударил в зал, залив на этот раз не только передние два ряда.
Очки Кэйт забрызгало красным.
Морфо ломал Изабелле пальцы на ногах щипцами, но представление продолжалось. Была в Гиньоле анархическая жилка – он не терпел порядка, и новые игрушки всегда привлекали его внимание. Потребовалось много времени, чтобы вся «кровь» вышла из Крошки Цахеса. Он трясся, и красная жидкость проливалась на сцену, а затем каскадом текла с ее края, точно багровый водопад. Карлик бился в агонии, превратив свою смерть в шоу.
Гиньоль затянул бессмысленную песню:
– Кобер-добер, увы, Цин-Циннобер!
Опять последовали аплодисменты.
…и так это представление продолжалось. Менялись декорации, ставились новые «пьески» – простые ситуации, позволявшие демонстрировать жестокость. В интерпретации «Системы доктора Смоля и профессора Перро» Эдгара Аллана По[68] Морфо выступил в роли маньяка, который становится главой психбольницы, лоботомировав главврача. С Изабеллой и доном Бартоломео было покончено, но Берма и Фрозо вернулись под иными личинами – и вновь их пытали и избивали. Они играли роли пленников в гареме жестокого восточного владыки… учеников английской школы-интерната, где директор-карлик (Крошка Цахес, целый-целехонький) не уставал лупить их розгами и палками… пассажиров в спасательной шлюпке с голодными матросами, где им приходилось выбирать, кого съедят первым, когда припасы иссякнут… брата и сестру, сшитых вместе цыганами, которым нужна была новая диковинка для шоу уродов. Кэйт даже показалось, что Берме, хоть та и великолепно отыгрывала страдания, немного наскучило все это… а вот красавчик Фрозо, похоже, радовался каждому новому унижению. Он едва ли не умолял ударить его ножом, цепом или дубиной.
В начале представления Морфо строил из себя силача, но его энтузиазм угас, когда оживился Гиньоль. Маэстро лично победил медведя, задушил младенца, убил польского короля…
Выступление прервал Святой Дионисий – его отрубленная голова вдруг принялась читать проповедь о греховности этого представления. Гиньоль схватил голову и зашвырнул ее за кулисы с громогласным презрительным улюлюканьем, усиленным пищиком. И почему в Париже были так важны отрубленные головы? От Святого Дионисия до доктора Гильотена – у этого города одно обезглавливание на уме.
Обезглавленное тело святого комично замахало руками – и его подхватило и унесло прочь на театральном подъемнике. Поскольку за шиворот его поддеть было нельзя, крюк подъемника пришлось крепить к диафрагме.
Кэйт сверилась с программкой. Антракт не предполагался.
Берму как раз погружали в банк с электрическими угрями, когда растрепанный юноша, похожий на поэта-декадента, вскочил на ноги – и упал в обморок. Медсестры унесли его в медпункт, а Гиньоль мановением руки остановил представление на сцене. Угри извивались и потрескивали. Актриса поерзала – ее рубашка пропиталась водой и стала почти прозрачной. Доктор ослабил воротник юноши и приложил стетоскоп к его груди.