Его зовут капитан Ершек. В период нацистского господства он находился в английской эмиграции, а теперь вернулся домой в рядах британской армии как освободитель. Ее зовут Хильда, и при нацистском режиме она возглавляла местное отделение Союза немецких девушек, служила надзирательницей в концлагере и была причастна к убийствам, там совершавшимся.
Поскольку оба персонажа символизируют Австрию, две ее разные стороны, обнаружившиеся в те времена, то автор делает их братом и сестрой. Но поскольку они (боец Сопротивления и нацистка) так непохожи друг на друга, они, по замыслу автора, единоутробные брат и сестра. Ершек любит Хильду не просто как свою сестру, не так, как любят родственников люди, помнящие о своем счастливом детстве, нет, он любит ее, символизирующую темную сторону Австрии, его родины, потому что он страстно любит саму эту страну, со всеми эротическими импликациями чувства любви к родине, которую он несмотря ни на что хотел освободить, рискуя собственной жизнью. Невозможно освобождать кого-то и одновременно ненавидеть того, кого освобождаешь. Стало быть, он обязан любить ее, добиваться ее любви и ее очищения.
И Хильда любит Ершека не потому, что она просто испытывает сестринскую привязанность к своему сводному брату, напротив, идеологическая установка заставляет ее видеть в нем «предателя», «свинью», «дезертира», возвращение которого к тому же влечет за собой осложнения, связанные с разделом семейного имущества. Хильда любит Ершека, потому что она, опять же в силу своей идеологической установки, любит победителей, любит героев, а еще потому, что она после всего, что произошло, испытывает в конечном счете тоску по возврату во времена своего детства и юности, тоску по невинности, когда окрашенные эротикой отношения отталкивания и соперничества между ними представали грехопадением, которое по сравнению с тем, что произошло с героями потом, казалось теперь вполне преодолимым. Разумеется, здесь ощутимы отсылки к ситуации, связывающей послевоенную Австрию со временами Первой республики. Итак, оба героя любят друг друга, при этом амбивалентность их отношений приобретает еще большую остроту из-за того, что у Хильды уже есть любовник: военный преступник и нацистский бонза Хиндлер («смесь Гитлера и Гиммлера»), а также из-за эмоциональной и идеологической поддержки, которую оказывают героине жители этих мест. («Все мы здесь — нацисты!» — «Все?» — «Да, все!») То, что за спиной у Ершека — английская армия, естественно, только обостряет ситуацию, вместо того чтобы ее сгладить.
Постепенно выясняется, что избавление от разрывающего героев взрывоопасного напряжения инцестуального желания возможно лишь в том случае, если дать любви выход, если освободитель и обвиняемая соединятся воедино. Более того, эта любовь, эти влюбленные, сама эта страна, которую символизируют отношения героя и героини, может выжить лишь в том случае, если невиновный брат возьмет на себя вину виноватой сестры и тем самым преодолеет пропасть, разделяющую их, а виноватая исчезнет вместе со своей виной как грешница в чистилище, возникающем в кульминационный момент, исчезнет в горящем доме, который идеально бы подошел для переоборудования в гостиницу для иностранных туристов.
В интервью, данном газете «Ди Прессе» после выхода романа в свет, Ганс Леберт сказал: «Действие романа глубоко символично. Его трудно пересказать». На примере «Кошачьего концерта» Фрича мы уже могли убедиться, что насыщение повествования символическим содержанием представляет собой адекватную реакцию литературы на символизм австрийской жизни. Однако, как и в случае с «Карнавалом» и «Кошачьим концертом» Фрича, критики не оценили художественного достижения Леберта, который сумел создать дерзновенный и одновременно достоверный универсальный символ Австрии и убедительно и разносторонне представить его в своем романе.
Эта книга радикальным образом противостоит официозному автопортрету Австрии, с ликованием и повсеместно воспринятому. Леберт обнаруживает истинную природу австрийской диалектики в отношении к проблеме жертвы и преступника, демонстрирует сущность освобождения Австрии. Большинство австрийцев были совиновны в преступлениях того времени, и только незначительное меньшинство содействовало освобождению страны, то самое меньшинство, которое для того, чтобы освобожденная страна могла жить дальше, взяло на себя вину виноватых и тем самым обнаружило собственную виновность. Их «вина» — в их «братании» (в том смысле, в котором «брат» представлен в «Огненном круге»), в их «инцестуальной» любви к своим «родственникам», в их соединении тесными узами с виновными и не в последнюю очередь в том, что они своей своеобразной любовью вызвали к жизни Чистилище, по выходе из которого все оказываются не только виновными, но и, как известно, жертвами.
Мертвы ли они? Нет, они живы. Роман завершается тем, что по прошествии многих лет Ершек возвращается на место событий и встречает юную девушку, которую он принимает за дочь Хильды. На шее она носит маленький крестик, но не золотой, а стальной, явно вырубленный из нацистского опознавательного жетона. Ершек хочет рассмотреть его поближе, и девушка снимает крестик, протягивает его Ершеку на раскрытой ладони. Ершек замечает, что у девушки та же линия жизни, что и у Хильды, линия, которая, резко обрываясь, затем вновь отчетливо продолжается.
«— Этот крестик у меня от мамы, — говорит девушка.
— Она умерла? — спрашивает Ершек.
— Нет, — отвечает девушка. — С чего бы ей умереть? Она жива».
Девушку зовут Вероника, что значит «Приносящая победу», и ее чудесную невинность, которой она явно обладает в глазах Ершека, может оценить лишь тот, кто признает диалектику коллективной вины, представленной в романе именно в связи с образом главного героя.
Как «оправдательный приговор» освободитель Ершек воспринимает то, что некая Хильда жива, жива «она», которая участвовала в преступлениях, перешила свою нацистскую форму в штирийский национальный наряд, а опознавательный жетон повесила своему ребенку как крестик на шею.
Существует только одна невинность — невинность смерти. И только одно оправдание — оправдание жизнью. В финале романа Леберт дает потрясающее описание сцены, в которой Хильда «убивает словами» своего любовника Хиндлера, бросая ему в лицо обвинения в совершенных им преступлениях, одновременно беря ответственность за них на себя и заканчивая словами: теперь он может уходить и делать, что хочет, «займись, как ты хотел, туристским бизнесом, займись демократией и гуманизмом. Нам это безразлично. Мы тебя убили… Ты мертв. Понимаешь? Мертв! Ты — мертвое ничто. Мертвое пустое место. Ты — невиновен».
Настолько же мертв или настолько же невиновен, как красоты родной австрийской природы, как горы, которые Леберт называет однажды «горами трупов», а потом вновь описывает их, описывает эту угнетающе-умилительную панораму, о которой патриот Ершек говорит: «Панорама — это еще не родной дом». Настолько же мертв или настолько же невиновен, как вырубленные леса на склонах горы, с которых «доносятся бодрые и восторженные возгласы лыжников».
Глава девятая
В мае 1992 года ведущие австрийские политики взяли на себя почетное покровительство над встречей ветеранов, воевавших в войсках СС.
В этот день, когда газеты были переполнены дискуссиями о том, не является ли данное решение (по мнению федерального канцлера Враницкого) «не слишком продуманным», а если воспользоваться формулировкой политически менее корректной, не является ли оно скандальным, в Маутхаузене состоялся вечер памяти, посвященный годовщине освобождения находившегося здесь концентрационного лагеря. Разумеется, ни один австрийский политик не взял на себя почетное покровительство над этой встречей, о которой одна из австрийских газет упомянула в разделе «Короткой строкой».
Незадолго до освобождения концлагеря Маутхаузен, в ночь на 2 февраля 1945 года, около 500 заключенных предприняли попытку побега. Жители соседних деревень и хуторов, простые люди, которые, по собственному их пониманию, были «вне политики», участвовали в преследовании и почти полном уничтожении беглецов. По их собственной оценке, эти люди были «вне политики». Это, пожалуй, единственный случай в современной истории, и прежде всего в сравнении с подобными событиями, происходившими в то же время в Германии, поскольку участники этого преступления вовсе не выставляли в качестве смягчающего вину обстоятельства свое «политическое ослепление» в какой-либо форме.
Они претендовали на право непосредственного, так сказать, «чистого» зверства. И они в самом деле получили это право: никто из них не был после войны осужден или наказан за эти убийства. Элизабет Райхарт написала об этом роман «Тени в феврале», высшая кульминация которого связана со словечком «забудь». В это «забудь», которое, как известно, составляет самую большую главу австрийской истории, убийства заключенных из концлагеря вошли под названием «Мюльфиртельская охота на зайцев». Да, охота на зайцев. Когда в мае 1992 года усилилась критика в адрес австрийских политиков, взявших на себя почетный патронат над войсками СС, в «Кронен Цайтунг»[34] появился броский заголовок «Охота на ведьм по отношению к поколению, пережившему войну».
Конечно же, в этом заголовке особенно отчетливо проявляется тот механизм, благодаря которому в Австрии преступников невозможно отделить от жертв. К примеру, войска СС, которые в ходе Нюрнбергского процесса были осуждены как преступная организация, в Австрии считаются лишь pars pro toto[35] «поколения, пережившего войну». В этом понятии «поколения, пережившего войну», совиновность и бессилие, совершенные преступления и перенесенные мучения слились воедино таким образом, что любая критика в адрес этого поколения сразу же предстает как обвинение по отношению к жертвам. Самое отвратительное в языке «Кронен Цайтунг», которая в этом вопросе может считаться подлинным выразителем австрийского самосознания, заключается не в том, что эта газета претендует на одновременное владение и истиной, и ее противоположностью. В этом смысле «Кронен Цайту