Оглушенный услышанным, с минуту я шел по коридору молча, руки в карманах. Западня, в которую я попал, превосходила границы моего воображения. И продолжала расти у меня на глазах. До таких размеров и глубины, каких человеку и знать не дано.
– Отчего они умерли? – спросил я.
– Причину смерти точно не установили. Перестала работать какая-то функция мозга, но какая и почему – не понятно.
– Что, даже гипотезы никакой?
– Ну, в общем… Дед мне так объяснил: дескать, обычный человек не должен выдерживать путешествия в ядро своего сознания. И когда оно все-таки происходит, нейроны ядра пытаются выставить против пришельца блокаду. Но сама эта реакция происходит настолько стремительно, что мозг переживает страшный шок, и человек умирает. На самом деле, все гораздо сложнее, но в целом примерно так.
– Почему же не умер я?
– Вероятно, у тебя имелась способность выставлять такую блокаду безболезненно. Эмоциональный панцирь, о котором я и говорю. По неизвестным причинам он сформировался в тебе еще до Эксперимента. Благодаря ему ты и выжил. Дед пытался выстроить такой же панцирь искусственным путем и спасти тех, кто еще оставался в живых, но его защита оказалась слишком слабой.
– Этот панцирь – что-то вроде корки у арбуза?
– Если упрощенно – да.
– И что же, – продолжал я, – он у меня врожденный или приобретенный?
– Как будто частично врожденный, а частично приобретенный… Но больше дед не стал ничего объяснять. Сказал, что чем больше я об этом узнаю, тем опаснее мне будет жить на свете. По его гипотезе, на свете таких людей, как ты, – один из миллиона, если не из полутора. И, что самое ужасное, вычислить их возможно лишь одним способом: опробовать на шаффлинг.
– Значит, если предположить, что гипотеза твоего деда верна, сам факт, что я затесался в группу из двадцати шести человек, – просто случайность?
– Ну конечно. Именно потому ты был для него бесценным образцом. Ключом для всего Эксперимента.
– Что же именно собирался сделать со мною твой дед? Что общего может быть у обработанной мною информации с черепом единорога, и какой, черт возьми, во всем этом смысл?
– Если бы я это знала, я б тебя сразу спасла, – вздохнула она.
– А может, и белый свет заодно…
Офису старика повезло ненамного больше, чем моей злосчастной квартирке. Весь пол был усеян документами, столы перевернуты, сейф взломан и выпотрошен, из шкафов с корнем выдраны ящики, а на раздавленном в щепки диване покоился гардероб со вспоротым брюхом, из которого разноцветными кишками вывалилась одежда Профессора и его внучки. При этом ее вещи – все до единой! – действительно были розовыми. Всех оттенков: от лиловатого до почти кремового.
– Кошмар, – покачала она головой. – Они пробрались сюда снизу, из Подземелья.
– Кто? Жаббервоги? – уточнил я.
– Да нет. Жаббервоги так близко к земле подниматься не любят, а если и поднимаются, то оставляют после себя запах.
– Запах?
– Такой неприятный – рыбы и болотной тины… Нет, это не жаббервоги. Я думаю, это те же, кто поработал у тебя в квартире. Те же приемчики, если приглядеться.
– Похоже на то, – согласился я и еще раз осмотрел помещение. С полпачки канцелярских скрепок, ссыпавшись с перевернутого стола, поблескивали на полу под флуоресцентными лампами. Почти машинально – по старой привычке думать о смысле скрепки – я наклонился, зачерпнул с дюжину скрепок и на всякий случай сунул в карман.
– Здесь было что-нибудь ценное? – спросил я.
– Нет, – ответила она. – Только счета, квитанции да разные сметы. Принципиального важного – ничего.
– А этот наш… изгонятель жаббервогов цел?
Она подошла к огромной куче мусора на полу, порылась в магнитофонах, фонариках, будильниках, таблетках от кашля и письменных принадлежностях, извлекла на свет аппарат, похожий на небольшой прибор для измерения громкости, и пощелкала кнопкой у него на боку.
– Излучатель в порядке, работает. Они явно не поняли, зачем эта штука. А устроен он слишком просто, чтобы сломаться при падении.
Она прошла в дальний угол, присела на корточки, сняла крышку с розетки в стене, щелкнула встроенным выключателем, после чего поднялась и слегка надавила на стену ладонью. В стене открылось отверстие размером с телефонный справочник, в котором я различил нечто вроде потайного сейфа.
– Оцени! Сюда залезть они бы в жизни не догадались, – торжествующе произнесла она, набрала на железной дверце четыре цифры, и сейф открылся.
– Ты можешь вынуть все отсюда и разложить на столе? – попросила она.
Морщась от боли в животе, я перевернул стол, поставил на место и разложил на нем одну за другой вещи из сейфа. Перетянутая резинкой пачка банковских книжек пальца в три толщиной, какие-то акции, векселя, два или три миллиона наличными,[53] что-то увесистое в полотняной котомке, толстый блокнот из черной кожи и коричневый пакет. Она вскрыла пакет и выложила содержимое: старые мужские часы «Омега» без ремешка и золотое кольцо. Циферблат у часов был покрыт мелкими трещинами, а металл по всему корпусу почернел.
– Это самое драгоценное, что есть у деда, – тихо сказала толстушка. – Колечко мамино. Все остальное сгорело.
Я кивнул, она положила часы и кольцо обратно в пакет, взяла со стола увесистую пачку денег и затолкала в карман.
– Ну вот, а я и забыла, что деньги здесь тоже есть! – воскликнула она.
Затем развязала котомку, вытащила что-то плотно обернутое в старую рубашку, развернула и показала мне. Маленький автоматический пистолет. Не какая-нибудь игрушка – реальный пистолет с патронами. На мой непросвещенный взгляд – что-то вроде «браунинга» или «беретты». Видел такой в кино. К пистолету прилагались запасная обойма и коробка патронов.
– Ты, наверное, хорошо стреляешь? – спросила она.
– С чего бы? – удивился я. – Я и оружия-то в руках никогда не держал.
– А я – отлично, – похвасталась она. – Дед тренировал меня на даче, на Хоккайдо. С десяти метров в открытку попадаю. Здорово, да?
– Здорово, – согласился я. – А откуда он у деда?
– Нет, ты точно ненормальный, – обреченно сказала она. – Когда есть деньги, можно достать что угодно. Ты что, не знал?.. Ладно, если с тебя толку мало, я сама его понесу. Согласен?
– Сделай милость. Только не вздумай случайно подстрелить меня в темноте. Еще одна рана – и я больше не ходок.
– Не беспокойся, я осторожная, – заверила она меня и затолкала пистолет в карман куртки. Я с удивлением отметил: сколько ни набивает она карманы всякой всячиной, ее фигурка вовсе не становится плотнее или неповоротливее. Тут явно какой-то фокус. А может, просто куртка хорошо сшита.
Она взяла блокнот из черной кожи, раскрыла ближе к середине, подвинула к лампе и впилась глазами в страницу. Я посмотрел туда же, но ничего не понял. Вся страница была исписана арабскими цифрами и буквами латиницы в сочетаниях, каких я отродясь не встречал.
– Рабочий журнал деда, – объяснила она. – Заполняется шифром, который знаем только мы с ним. Здесь – записи о намеченных делах и о том, что случилось за день. Дед велел, если с ним вдруг что-то случится, сразу проверить журнал… Погоди-ка! Двадцать девятого сентября ты закончил стирку и подготовил данные к шаффлингу, так?
– Точно.
– Это у него помечено единицей в кружочке. Возможно, как первая стадия чего-то большого. Под номером два написано, что в ночь с тридцатого сентября на первое октября ты закончил шаффлинг. Так?
– Да, все верно.
– Значит, это вторая стадия. Так… Дальше – полдень второго октября. Под номером три. И приписано: «Остановка программы».
– В полдень второго мы с ним должны были встретиться. Видимо, он собирался предотвратить запуск какой-то особой программы в моей голове. Из-за которой и должен наступить конец света. Но ситуация резко изменилась. Профессора либо убили, либо похитили. Это и есть самое непонятное на сегодня.
– Погоди-погоди! Тут дальше еще записи. Ужасно торопливым почерком…
Пока она копалась в журнале, я заново упаковал рюкзак и заменил батарейки в фонарике. Все дождевики были сорваны с вешалок и разбросаны по полу, но, слава богу, вполне пригодны. Без дождевика в водопаде я промокну и окоченею так, что боль в животе меня просто парализует. Затем я выудил из кучи на полу ее кроссовки – конечно же розовые – и тоже запихал в рюкзак. Часы на руке показывали полночь. Ровно двенадцать часов до остановки неведомой программы в моей голове.
– Дальше идут какие-то вычисления… Запас электричества, скорость распада, сопротивление материала, допустимая погрешность и так далее. Я этого не понимаю.
– Что не понимаешь – пропускай, у нас мало времени. Попробуй расшифровать то, что имеет хоть какой-нибудь смысл.
– Да тут и расшифровывать нечего.
– То есть?
Она протянула мне раскрытый блокнот и ткнула пальцем в страницу. Никакого шифра на странице не было. Я увидел там лишь огромный крест, дату и время. После обычных столбиков цифр – плотных и мелких, хоть разглядывай в микроскоп, – этот крест смотрелся таким огромным и корявым, что делалось не по себе.
– Ну и как это понимать? – спросила она. – «Срок истекает»?
– Может, и так. Но я думаю, это и есть пункт четыре.[54] Он случится, если не остановить программу, как в пункте три. В противном случае, программа автоматически запустится, и «крест» наступит неизбежно.
– Значит, нам во что бы то ни стало нужно отыскать деда до полудня?
– Если мои догадки верны – да.
– А они верны?
– Скорее всего, – тихо ответил я.
– Тогда сколько у нас времени? – поинтересовалась она. – До Армагеддона, Большого Взрыва или чего там еще…
– Тридцать шесть часов, – сказал я, даже не взглянув на дисплей. Земля пробежит вокруг Солнца полтора круга. Людям доставят по две утренние газеты и по одной вечерней. Будильники мира два раза прозвенят, а мужчины два раза побреются. Кому повезет, успеют потрахаться дважды или трижды. Такой уж это срок – тридцать шесть часов. Если человек живет семьдесят лет, тридцать шесть часов – это семнадцать тысяч тридцать третья часть жизни. Но теперь, когда они пройдут, случится нечто вроде конца света.