Я гляжу на дым – и не понимаю, почему люди никак не оберегают зверей.
– Почему не построить для них хотя бы какой-то загон? – спрашиваю я за шахматами у Полковника. – Отчего мы никак не защищаем их от снега и ветра? Ведь вовсе не обязательно строить что-то большое. Простенький забор да крыша над головой спасли бы многих.
– Бесполезно, – отвечает старик, не отрываясь от доски. – Даже если им построить загон, они в него не пойдут. Зверюги спят в долине много веков подряд. И не перестанут спать под открытым небом, даже если это будет стоить им жизни. На морозе, под всеми ветрами, в снегу.
Полковник ставит своего епископа перед моим королем, укрепляя оборону. С флангов меня атакуют два единорога. Старик терпеливо ждет, когда я-таки сделаю ход.
– Вас послушать – получается, они сами ищут страданий и смерти.
– В каком-то смысле так и есть. Но для них это все – природа. И холод, и все невзгоды… Для них это что-то вроде спасения.
Он замолкает, и я подкрадываюсь своей обезьяной под его стену. Хочется посмотреть, чем ответит стена на этот маневр. Старик и в самом деле почти попадается в ловушку, но в последний момент передумывает и вместо стены отводит назад рыцаря, усиливая и без того плотный частокол фигур в обороне.
– Я смотрю, ты тоже привыкаешь хитрить! – смеется он.
– Ну, до вас мне еще далеко… – улыбаюсь я в ответ. – Но все-таки – что для зверей означает «спасение»?
– Возможно, они находят избавление в смерти. Они ведь действительно возрождаются. По весне, в новом потомстве…
– А потом молодняк вырастает – и умирает в таких же муках? Зачем это им нужно – мучиться из года в год?
– Так заведено, – отвечает старик. – Твой ход. Пока не съешь моего епископа, о победе и не мечтай.
Трое суток беспрерывно валит снег, а затем вдруг удивительно проясняется. Солнце выплескивает лучи, и по всему Городу разбегаются искры капели. С веток то и дело на землю шлепаются огромные комья снега. Я сижу в комнате и, плотно задернув шторы, спасаюсь от яркого света. Но толстым шторам вопреки свет все-таки достает меня, как от него ни прячься. Обледеневший Город сверкает, словно бриллиант искуснейшей огранки, преломляя лучи солнца как ему вздумается, посылая их в комнату под кривыми углами, и они-таки впиваются в мои воспаленные глаза.
В ясный зимний день я лежу на кровати, уткнувшись в подушку, и слушаю пение птиц. Прилетают самые разные – садятся на подоконник, перепархивают на другие окна. Они хорошо знают, что жители Резиденции рассыпают на подоконниках хлебные крошки. Я слышу, как во дворе собираются старики – поболтать на закате. И только я лежу здесь один, отрезанный от солнечной Благодати.
Когда солнце заходит, я поднимаюсь с постели, промываю глаза холодной водой, надеваю черные очки и, спустившись с холма, направляюсь в Библиотеку. Но сожженные солнцем глаза все равно болят, и на много снов меня не хватает. Я успеваю прочесть лишь сон-другой, и сияние старых черепов начинает колоть мне зрачки. Голова забивается мокрым песком, кончики пальцев немеют.
В такие минуты Библиотекарша вытирает мне лицо полотенцем и дает выпить жидкого супа или горячего молока. И молоко, и суп вначале кажутся странно терпкими, язык делается шершавым. Но постепенно я привыкаю и различаю вкус.
Я говорю ей об этом, и она чуть заметно улыбается.
– Это значит, ты понемногу привыкаешь к Городу, – говорит она. – Вся пища, что здесь готовится, – не такая, как в других местах. Мы умеем из довольно скудных припасов делать самые разные блюда. То, что ты считаешь мясом, на самом деле – не мясо. И яйцо – не яйцо. А кофе только похож на кофе… Этот суп тебе должен помочь. Ты согрелся? Тебе легче?
– Да, конечно, – говорю я.
И действительно, от супа по телу разливается тепло, а голова проясняется. Я благодарю ее, закрываю глаза, расслабляя и тело, и голову.
– Скажи… Чего тебе сейчас не хватает? – спрашивает она вдруг.
– То есть – кроме тебя?
– Я не знаю… Мне так показалось. Будто тебя ожесточила зима, но… если бы тебе дали что-то еще, ты бы смягчился и отпустил себя на волю.
– Мне не хватает света, – говорю я, снимаю черные очки, протираю стекла и водворяю очки на переносицу. – И я не знаю, что делать. Мои зрачки не выдерживают солнечных лучей.
– Нет, не света тебе не хватает. А чего-то гораздо… важнее. Чего-то почти совсем незаметного, но без чего не освободиться. Ты знай, всегда есть способ выбраться на свободу. Вспомни, как я гладила тебе веки. Что ты делал в своем прошлом мире, когда застывал и ожесточался?
Я копаюсь в клочках своей памяти, но ничего не нахожу.
– Бесполезно. Ничего не вспоминается. Почти вся память пропала куда-то…
– Вспоминай что угодно. Любую мелочь. Вспоминай – и сразу рассказывай. Или давай вспомним вместе. Я так хотела бы тебе помочь…
Я киваю и, собравшись с мыслями, снова пытаюсь раскопать свою память, погребенную в прошлом мире. Но подо мною не земля, а скалы. Сколько ни бей лопатой, не останется даже царапины. Снова болит голова. Видимо, с тех пор, как я потерял тень, и начала пропадать моя память. И осталась только неуверенность в себе. Мое бедное «я» скукожилось от зимнего холода и спряталось в панцирь.
Она приложила ладони к моим вискам.
– Не волнуйся. Подумаем об этом в другой раз. Может, я сама припомню что-то еще.
– Давай, я прочту еще один сон напоследок, – говорю я.
– Ты устал. Может, лучше завтра? Не перегружай себя. Старые сны подождут.
– Наоборот. Чем бездельничать, лучше уж сны читать. Пока читаешь, хоть не думаешь ни о чем.
Она долго смотрит на меня. Потом кивает, встает из-за стола и исчезает среди стеллажей. Я подпираю щеку ладонью, закрываю глаза и погружаюсь в кромешную тьму. Сколько еще продлится зима? Она будет долгой и суровой, как говорил старик. И это – лишь ее начало. Переживет ли моя тень эту зиму? Да что там: доживу ли я сам до весны – со своими болезнями, страхами и сомнениями?
Она приносит следующий череп, ставит на стол и протирает его, как всегда, сперва влажной тряпкой, затем сухой. Подпирая щеку ладонью, я слежу за ее пальцами.
– Что мне сделать для тебя? – спрашивает она, поднимая голову.
– Ты и так делаешь очень много.
Она отводит руку с тряпкой от черепа, садится на стул и смотрит мне прямо в глаза.
– Я не об этом. Я о чем-нибудь… особенном. Ну, скажем, чтобы я пришла к тебе в постель…
Я качаю головой.
– Нет. Дело не в этом… Хотя, конечно, я был бы рад.
– Так в чем же дело? Разве я не нужна тебе?
– Нужна. Но мы не должны с тобой спать. И вся штука даже не в том, кто кому нужен.
Она задумывается, протирая череп. Я же, задрав голову, разглядываю желтую лампу, свисающую с потолка. Как бы я ни окаменел внутри, как бы ни стискивала зима свою Стену вокруг меня, спать с этой женщиной сейчас я не должен ни в коем случае. Если это произойдет, я провалюсь в хаос, и проклятое чувство потери станет просто бездонным. Я уверен: сам Город хочет, чтобы я с ней переспал. Тогда ему будет легче получить меня.
Она ставит передо мною вытертый насухо череп, и я, не двигаясь несколько секунд, разглядываю ее руки. Пытаюсь прочесть в ее пальцах какой-то смысл. Бесполезно. Просто десять пальцев и ничего более.
– Расскажи мне о матери, – прошу я.
– О маме? Что, например?
– Да что угодно.
– Понимаешь… – говорит она, не отнимая ладоней от черепа. – По-моему, к маме я относилась как-то особенно. Конечно, это было очень давно, я не помню, но ни к отцу, ни к сестрам я ничего похожего не чувствую. Странно так…
– Но так уж человек устроен. Никакого равновесия. Как река. Меняются берега – меняется течение.
Она улыбается.
– Но ведь тогда получается несправедливо…
– Вот именно, – киваю я. – Разве ты не тоскуешь по матери даже сейчас?
– Н-не знаю…
Она поворачивает череп на столе и рассматривает его со всех сторон.
– Что – слишком отвлеченный вопрос?
– Вот-вот… Что-то вроде…
– Ну, тогда поговорим о чем-нибудь другом, – предлагаю я. – Ты помнишь, что любила твоя мать?
– Да, очень хорошо. Она любила солнце, прогулки на свежем воздухе, летний пляж на Реке, и еще – повозиться с каким-нибудь зверем. Когда было тепло, мы с ней долго гуляли вдвоем. Люди в Городе никогда не гуляют. Не то, что ты, как я заметила.
– Да, я тоже люблю гулять, – говорю я. – И солнце люблю, и пляж… А что еще ты вспоминаешь?
– Ну… еще мама любила дома разговаривать сама с собой.
– О чем?
– Я не помню. Но это не было обычным бормотанием. Я не могу объяснить как следует, но… для мамы это имело какой-то особенный смысл.
– Особенный?
– Да. Она как-то странно ставила ударения и растягивала слова. Ее голос звучал, как ветер, – то громче, то тише…
Не отрывая взгляда от ее пальцев, я еще раз копнул свою память поглубже. Лопата уперлась во что-то твердое.
– Это песня, – сказал я.
– А ты тоже умеешь так говорить?
– Песню не говорят. Песню поют.
– Ну-ка, спой.
Я набираю в грудь воздуха, пытаюсь припомнить хоть одну мелодию – и не могу. Мое тело растеряло все песни. Я закрываю глаза и выдыхаю.
– Бесполезно. Не помню, что петь.
– А что нужно, чтобы вспомнил?
– Проигрыватель с пластинкой… Хотя откуда он здесь. Или какой-нибудь инструмент. Если найти инструмент, он напомнит, как поются песни.
– А как этот инструмент выглядит?
– Они бывают разные. Сотни видов. Все не опишешь. Играют на них тоже по-разному. И по форме они разные, и по величине: от махины, которую еле поднять вчетвером, до малютки на ладони.
Я говорю это ей, и мне кажется, будто узелки моей памяти понемногу распутываются. Или просто потихоньку налаживается моя жизнь?
– Погоди-ка… Возможно, такие штуки найдутся здесь, в Архиве. Эта комната только называется «Архив» – на самом деле, там просто свалены разные вещи из старых времен. Я сама туда почти не заглядываю, и что там – не знаю… Хочешь посмотреть?