– Но я по поводу сына…
– Вы сказали, что Брейтуайт строит на него планы. Какие именно?
– Не знаю наверняка. Брейтуайт-старший хотел принести Аттикуса в жертву в каком-то ритуале. Калеб не так прямолинеен. Пока что он защищает нас – Аттикус для него вроде трофея, чтобы впечатлить других колдунов. Хотя в итоге, я думаю, он устроит какой-нибудь свой ритуал. Пока не поздно, я хочу избавиться от него.
– Вы хотите его убить?
– Да, если бы мог. Но ему нельзя нанести вред, он заговоренный. Якобы неприкосновенность.
Уинтроп понимающе кивнул.
– Как и у моего отца. Ужасно неприятная вещь.
– Есть способы ее обойти?
– И немало, – ответил Уинтроп. – Просто я ни одного не знаю.
– Может, подскажете, кто знает?
– Из живых – никто.
– А как насчет дневников вашего отца? – спросил Монтроуз. – Брейтуайт послал меня за ними, потому что не хочет, чтобы они попали не в те руки. Как думаете, в них могут содержаться сведения о том, как преодолеть эту неприкосновенность?
– Не исключено.
– Вы их продадите?
Уинтроп неопределенно качнул головой.
– В принципе, я готов. Бог свидетель, мне от них ровным счетом никакой пользы. Естественно, – добавил он, – за определенную цену.
– У меня есть деньги. Не с собой, но в машине…
– Деньги – нет. Мне они не нужны.
– А что тогда?
– Ощущения, – сказал Уинтроп.
– Не понял.
Уинтроп снова посмотрел в окно.
– Отсутствие новостей не самое страшное… Да, здесь светит солнце, но оно не греет. Впрочем, мы и не мерзнем. Хуже, что все это, – он обвел рукой чай и печенье, – не насыщает. Сахар несладкий. Соль невкусная. То же и с другими ощущениями. Это лишь бледная тень настоящих чувств. А так хочется, хотя бы на мгновение, ощутить какое-то сильное переживание… Вот это было бы уместной платой.
Лицо Уинтропа исказило неизбывное вожделение. Вновь проснулся внутренний голос, умоляя: беги! это не человек, а вампир, голодный вампир.
– И все равно не понимаю, – сказал Монтроуз. – Каким образом я могу дать вам переживания?
– Расскажите что-нибудь. – Генри Уинтроп вскинул голову, как зверь, учуявший добычу. – Расскажите… про своего отца.
– Нет. Не стану.
Мертвец отказа не принимал.
– Роуланд, верно? Так его звали? Дик Роуланд?
Монтроуз мотнул головой, а внутри все кричало: беги!
– Моего отца звали Улисс.
– Тогда кто такой Дик Роуланд? – не унимался Уинтроп.
Монтроуз попытался встать, однако по телу разлилась слабость. Ноги и руки перестали слушаться.
– Кто это? Ну?
Выхода не было, оставалось отвечать.
– Он был чистильщиком обуви.
– Работал с вашим отцом?
– Нет. У отца был свой магазин. Они с Роуландом не то что не общались, а даже не знали друг друга.
– И все же они связаны, – настаивал Уинтроп. – Чем? Что случилось?
– Роуланда арестовали.
– За что?
– Да как обычно, ни за что, – огрызнулся Монтроуз, и в груди вспыхнул гнев, убивая нежелание говорить. – Это было в День поминовения, в тысяча девятьсот двадцать первом. Дик Роуланд зашел в здание Дрексел в центре Талсы, чтобы воспользоваться туалетом для цветных на верхнем этаже. Споткнувшись, он неудачно упал на лифтершу, белую девушку по имени Сара Пейдж. Та заявила, что Роуланд к ней приставал.
– А на самом деле? – спросил Уинтроп.
Монтроуз с отвращением посмотрел на него.
– Приставать к белой девушке посреди людного здания в центре города? Он что, самоубийца?.. Но это никого не волновало. Она закричала, Дик побежал, а других доказательств вины не требовалось.
Его арестовали на следующее утро. Вечером в «Талса трибюн» появилась статья о «нападении»; авторы писали, что на девушке было порвано платье. Впоследствии они признались, что немного преувеличили, но поздно: как только газета попала в киоски, народ стал готовить расправу.
Шериф держал Дика Роуланда в камере окружного суда. К сумеркам туда подтянулась огромная толпа белых. Однако до негров, живших в районе Гринвуд, тоже дошли слухи о линчевании, и некоторые решили с оружием в руках остановить толпу. Среди них был мой отец. Я так и не успел узнать у него, что случилось, только потом услышал: кто-то из белых попытался отобрать у негра револьвер. Прозвучал выстрел, и началась война.
Негры были в меньшинстве, соотношение почти двадцать к одному. Поэтому те, кто пережил начало перестрелки, отступили к Гринвуду. Белые кинулись в погоню, по дороге решили набрать патронов и оружия. Стали вламываться в близлежащие магазины и ломбарды, хватали все, что гвоздями не приколочено.
Отец пришел домой в двенадцатом часу: рука рассечена, рукав рубашки залит кровью. Велел маме собираться и грузить все самое ценное в машину. Сам он снова уходил – помогать гринвудцам строить баррикады у железнодорожной насыпи, чтобы сдержать белых. Если что, мы должны быть готовы в любую минуту сорваться с места.
Мама не хотела его отпускать, но иного выхода не было.
– Они сейчас грабят своих же. Как думаешь, что они будут делать, когда прорвутся к нам?
Я попросился пойти с отцом на баррикады. В семь лет я считал себя большим и сильным. Отец, конечно же, ответил нет, а он из тех, кто дважды не повторяет. Однако я попробовал спорить, и тогда он ответил иначе. – Монтроуз наклонил голову и указал на шрам на левом виске. – Это от его кольца. Мой отец слыл грубым, бескомпромиссным и порой бывал жестоким, но он всегда рассчитывал свою силу. Он порол меня, не без этого, но ни разу еще не ранил. Да и в ту ночь не собирался. И только почувствовав, как у меня по щеке заструилась кровь, я понял, насколько он сам напуган. Насколько все действительно серьезно.
А потом высунулся мой братец Джордж, сказал, что должен забрать книгу нашей прабабки…
– Книгу? – насторожился Уинтроп.
– Обыкновенный гроссбух, – пояснил Монтроуз, – хранился в сейфе в магазине отца. Отец сказал, что, если все пойдет наперекосяк, он сам ее достанет, но Джордж настаивал, мол, это его обязанность. Я ждал, что и он получит, а отец вдруг взял да разрешил. Я глазам своим не верил. И даже когда мама попыталась удержать Джорджа, отец велел ей заткнуться.
В общем, отец с Джорджем ушли, мама с головой окунулась в сборы. Заставила меня с сестрой бегать по дому, сносить вещи вниз. Упаковывать свадебный сервиз. Как же я был зол! Джордж, значит, в самом пекле, а я пакую тарелки!
Пока мы грузили все в машину, вдалеке послышалась пальба. Мы набили машину под завязку. И вот мама с Офелией вернулись в дом, думая, что еще можно вывезти, а я остался на улице один. Снова раздались выстрелы, и я решился. Я как раз погрузил в машину отцовские инструменты, поэтому взял первое, что попалось под руку – большой старый молоток с гвоздодером, – и побежал на звуки сражения.
Арчер-стрит было не узнать. Защитники Гринвуда разбили все фонари и усадили на крышах снайперов, чтобы следить за железной дорогой. Белые их не видели, но кому-то все-таки удалось проползти с промасленными тряпками и зажигалками. Все сараи на гринвудской стороне насыпи пылали, огонь перекидывался и на крупные дома.
И вот он я: посреди улицы, с молотком в руках, кругом темнота, только всполохи огня и клубы дыма, всюду свистят пули. Кто-то, пробегая мимо, кричал, чтобы я уносил ноги. А я будто в каком-то бреду разыскивал отца.
Я увидел, как через пути переезжает машина, набитая белыми, и тут же попадает под обстрел. Брызнули фары и лобовое стекло. Водитель включил задний ход и поспешно удалился. Я стал прыгать и размахивать руками, крича: «Победа! Победа!» Тут меня кто-то схватил. Отец. В этот раз он меня не бил, просто поднял над головой и встряхнул.
Затем рядом словно разорвалась бомба. Отец перестал меня трясти, прижал к себе и побежал. Знаю, это странно, но пока мы убегали с пожарища, я чувствовал себя таким счастливым – вот так, у него на руках… Мне порой даже снится. Только во сне никто не стреляет, ничего не горит. Просто теплая весенняя ночь, а отец несет меня домой – как будто из кино или с бейсбольного матча.
Где-то на полпути к дому из-за угла вынырнула машина. Когда она поравнялась с нами, я увидел, что она вся прострелена: дырки в капоте, стекол нет. Я хотел предупредить отца, но не успел. С заднего сиденья высунулся белый парень и дважды выстрелил из пистолета. Затем машина скрылась где-то в ночи. Не знаю, кто это был и что с ними стало.
Мне казалось, что пули нас не задели. Я боли не чувствовал, да и отец не сбился с шага. Он пробежал еще где-то с квартал, а потом вдруг остановился. Осторожно поставил меня на землю, оперся рукой мне на плечо, как будто хотел отдышаться. И упал.
Мы были на лужайке перед чьим-то домом. Хозяева услышали мои крики, зажегся свет. Я увидел, что пуля попала отцу в бок и изо рта у него сочится кровь. А еще – взгляд. В его глазах застыл ужас. Непостижимый страх. Я был тогда слишком маленький и не понимал. Мне показалось, что он боится умирать, но я ошибся. Только когда у меня самого родился сын – сын, который не хочет слушаться, – я все понял.
Он боялся не за себя, а за меня. Он хотел меня защитить. И у него получилось: он спас мне жизнь, вынес из той перестрелки. Однако ночь еще не кончилась, а он знал, что больше не сможет меня прикрывать. Вот в чем был ужас: весь мир против твоего сына, а ты не в силах ему помочь. Нет ничего хуже. Ничего.
Монтроуз сморгнул непрошеные слезы и потряс головой, будто выходя из транса. В проеме, ведущем на кухню, стояла женщина, прижимая к себе ребенка. Видя ее испуганное лицо, Монтроуз хотел извиниться, что рассказывает в их доме такие ужасы, но ее супруг, наоборот, наклонился ближе, еще не утолив свой голод.
– И он умер? – спросил Генри Уинтроп.
– Да, умер, – ответил Монтроуз.
За окном по-прежнему было лето, но небо порозовело и золотилось, а тени на траве вытянулись. Монтроуз, с усилием отгоняя видения полыхающей Талсы, даже не удивился, что здесь уже свечерело.