Как всякий нормальный человек, Гаранин испытывал к сумасшедшим легкий брезгливый страх. А дедка он вроде бы вспомнил — кажется, тот работал сторожем на пятой площадке. То-то он знает про «Роланда». Разыгрывает?
— А на стройке я у тебя сроду не работал, — сказал тот.
Гаранину стало не по себе.
— Ну ладно, батя, будь, — сказал он торопливей, чем следовало. Шагнул прочь…
И остановился с маху.
Не было дороги, накатанной однопутной колеи с рубчиком нетронутой, поросшей травой земли посередине. Была глухая поляна, со всех сторон замкнутая непролазной тайгой и залитая серебряным лунным светом. Повсюду лежали четкие тени, и непонятно было, как Гаранин мог здесь оказаться.
Мужичок затрясся в хохоте:
— Ну ты скажи, до чего вы не меняетесь — по старинке я тебя в чащобу и завел, все, как при прадедах…
Страх был липким, подминающим. Гаранин не сомневался в своем рассудке и в том, что это происходит наяву, но дикая иррациональность происходящего не укладывалась в сознании — только что они шли по торной дороге, и вдруг пути не стало. Мистика. Бред.
А старичок заходился хохотом в шаге от него, насквозь реальный, во плоти, пахнущий пыльной одеждой, махоркой и еще чем-то непонятным. Он вдруг оборвал смех, как проглотил, протянул короткую руку, сгреб Гаранина за полу куртки, и в балагуристом тенорке угловато проступили властные нотки:
— Ну пошли, что ли? Заждались нас…
Гаранин тренированно захватил эту непрошеную руку, повел на излом, еще секунда — и провел бы подсечку с болевым захватом, но земля под ногами словно превратилась в дым, дым растаял, и Гаранин, нелепо взмахнув руками, провалился куда-то вниз, упал на спину; всем телом, а больнее всего затылком, он стукнулся обо что-то жесткое, твердое, реальность ослепительно лопнула разрывом гранаты, темнота…
Зажмуренные глаза ощутили свет, тело — твердую гладкую поверхность, ничем не напоминающую землю. Открывать глаза Гаранин не спешил. Над ним переговаривались:
— Вы что, подстелить чего не могли? Ему вон памороки забило.
— Оклемается, чего там. А ты сам что, потише его не мог взять?
— Куда там тише — прыткий, в личность мне чуть не влепил. Вылитый сержант Пашка — помните, при Бирошке? Успел я, однако, калитку растворить…
— Водой его, что ли? Или махры в нос насыпать?
— Не, ресницы вон елозят. Очухался, что ему? Здоровый бык.
— Гостенек! — позвали требовательно. — Мигайки-то раствори, вставать пора!
Гаранин открыл глаза, уперся ладонями в жесткое и сел. Против ожиданий голова почти не болела. Пещера — метров десять высотой и столько же в ширину и длину, полированный пол и нетронутый купол бугристого дикого камня, в два ряда бело-серые мраморные колонны с волокнистым рисунком. И непонятно, откуда сочится бледный свет. На скамье с затейливо гнутой спинкой сидел его попутчик в компании двух таких же, с клочкастыми бороденками, в обтрепанных шубейках. Все трое курили «козьи ножки» и с любопытством разглядывали Гаранина.
— Ожил, крестничек, — сказал «попутчик». — Сам виноват, добром могли доставить. Да не снимся мы тебе, не снимся… Спробовать хошь — согласно традиции?
Он выдернул из-за голенища (старинного какого-то фасона сапоги) короткое шило с толстой деревянной ручкой и подал Гаранину. Гаранин отвел его руку — не понравилось тронутое крапинками ржи железо — достал связку ключей и раскрыл крохотный ножик-брелок. Мякоть большого пальца обожгла едкая боль, набухла капля крови. Никакой это был не сон. Человек в заграничных джинсах и модной куртке того же импортного происхождения, с электронными часами на руке, снабженными микрокалькулятором, сидел на каменном полу странной пещеры перед троицей дымящих махоркой лешаков. Невозможность происходящего занимала больше, чем страх. Рассказать Ветке, поклоннице «Мастера» и «Альтиста», — не поверит…
И тогда вернулся страх, охвативший все тело, до последней клеточки. Он не знал, что ему делать с собой, — это был не его мир. Его мир раскинул на километры заводские корпуса, крекинг-колонны и бетонную чешую аэродромов, его мир состоял из металла и пластмассы, нефти и атомной энергии, все в нем вертелось и крутилось, летало и плавало, перемещалось и появлялось перед глазами в строжайшем соответствии с четкими физическими, химическими и математическими законами. А первозданная природа, считал Гаранин, — это то, что сохранилось от прошлого, но вскорости будет преобразовано в рукотворные фрагменты искусственной среды обитания. Сказки — это то, во что перестаешь верить еще в раннем детстве.
И вдруг — пещера… Всему этому не положено существовать, а оно существует. Иной, хаотический, непредсказуемый, с неизвестными законами мир ворвался в сознание, в саму явь. Эго было неправильно. Это противоречило всем физическим, химическим и математическим законам… Они, эти не имели никакого права вторгаться в его мир — рассчитанный и строгий как механизм. Но они были. И, хоть молчали, не угрожали и не скалили клыки, самим фактом своего бытия, соседства они превращали жесткого рыцаря НТР в заполошно мечущееся существо, состоящее из ужаса и обиды. Его ждалаигра на чужом поле, по неизвестным правилам, с непонятными ставками и призами. Крыса в лабиринте. Загнанный зверь.
Гаранин дернулся, рванулся, метнулся неизвестно куда, шершавые и колючие каменные стены царапали ладони, он скользил вдоль стены, шаря по ней пальцами, как слепой, и никак не мог найти выхода, потому что выхода не было. Не просто крыса. Слепая крыса. Мысли прыгали беспорядочно, он был близок к истерике, к униженным воплям, мольбам — это он-то! — балансировал на краю чего-то неизвестного и позорного, вот-вот мог сорваться.
Чуточку отрезвила боль в ладонях. И приглушенный хохоток за спиной. Страх истаивал по капельке, его вытесняла обида на всех и вся — на Ветку, прогнавшую его в ночь, на то, что это приключилось именно с ним, на собственное бессилие. Но почему бессилие?
Он медленно, очень медленно успокаивался, приходил в себя, тяжело дышал, опустив исцарапанные руки, и взбудораженное сознание шажок за шажком примирялось с неизбежностью, с тем, что так все и есть, и никуда отсюда не деться. Сквозь горячечную волну, сквозь жаркий вихрь в голове и теле понемногу проступали трезвые и спокойные мысли, как на опущенной в ванночку с проявителем молочно-белой фотобумаге возникают и превращаются в четкие контуры силуэты, лица и фигуры.
Это реальность, пусть и такая, которой не должно быть. Он не сошел с ума. Он жив и мыслит. Значит — рано сдаваться, нельзя сдаваться, он — ГАРАНИН. Да и в самом деле, в этом «аду» нет ни жаровен, ни чертей. Одни патриархальные, кондовые, сермяжные — и как там еще? — лешаки.
Он никогда не восторгался тем, что называл «сермяжностью» и «кондовостью» — не в пример иным интеллигентам, которым он, впрочем, не верил. Он не считал себя Иваном, не помнящим родства, но и не собирался «распускать слюни» оттого, что на холме «невыразимо» белеет какая-то церквушка — он сам строил храмы новой эпохи, Барма-1989, Серафим Полубес с микрокалькулятором в нагрудном кармане. При необходимости он ускоренно прокручивал в памяти необходимый минимум, экспресс-прописи о «корнях и истоках», о «величии духа и значении памятников старины», помнил о них легкой, второстепенной памятью, не отвлекавшей от главных задач и жизненных целей. Этого было достаточно.
И вот теперь Гаранина полонило прошлое его прадедов. Несомненно, с какой стороны ни подходи, мир, в котором он очутился, был реликтом, вымирающим на задворках стремительного электронного века. Следовательно, как ни раскинь, эти трое представляли заведомо проигравшую сторону… Нет, одернул он себя, рано, выхода пока не просматривается, так что не следует программировать победу раньше времени. А вот на поединок настраиваться нужно.
Мысли текли уже насквозь деловые, и это радовало, Гаранин понемногу овладевал собой. Отхлынула бросившаяся было в лицо кровь, оставив все же некоторую слабость и, чего уж там, робость. Он поднял голову.
— Уставился… — хмыкнул тот, что сидел справа. — Ну вылитый бироновский Пашка, того и гляди волтузить сейчас начнет от стены до стены.
— Следовало бы, — сказал Гаранин, решив перешибить их хозяйскую уверенность ледяным спокойствием. Сел с ними рядом на скамью и потянул из кармана сигареты. — Постучать бы вас лбами друг о дружку…
— Оно нетрудно. А назад как выйдешь?
— Как-нибудь.
— Как-нибудь и кошка с забора не падает — всегда на лапы. Прыткий…
— Ну вот что, мужики, — сказал Гаранин. — Давайте о деле. Машину мне, как я понимаю, вы испортили?
— Выбирай словечки… Не испортили, а заговорили. Девку портят…
— Так вот, насколько я знаю, людей вы не едите. Для чего-то, однако, я вам понадобился. — Он говорил уверенно и четко, но все же ощущал нездоровое возбуждение, почти истерическую взвинченность. — Выкладывайте, что вам от меня нужно, и объясните, как мне с вами побыстрее распрощаться с наибольшей выгодой для обеих сторон. Итак?
Незаметно было, чтобы тирада сия произвела на них впечатление и заставила признать его Высокой Договаривающейся Сто-ронрй.
— Ишь, чешет, будто дьяк… Грамотей.
— Они там нынче все грамотные. Бабы тоже.
— Все Петькины реформы, видать, то-то борода брита…
— Доложить нешто?
— И то. Он так и велел, чтоб беспременно сразу же, как доставим. Времечко-то его тает…
— Вот ты и иди.
Сидевший рядом с Гараниным проворно юркнул в высокую черную двустворчатую дверь, покрытую квадратами полированного камня, — как плитка шоколада. Остальные присмирели и даже погасили самокрутки о подошвы сапог. Стало немного страшновато, но одновременно Гаранин почувствовал любопытство и, как ни странно, самый настоящий азарт. Если разобраться, ничего повергающего в растерянность или ужас пока не произошло. Никто не собирается раздирать его в клочки и разметывать оные по закоулочкам, пить кровь или пожирать. Всего-навсего другой мир, и в нем тоже должны быть какие-то законы и установления. Свои правила игры. И сильный, уверенный в себе человек, может быть, сумеет включиться в эту игру на равных и, чем черт не шутит, выиграть, добиться своего, не обидев и хозяев. Ведь в сказках, как правило, гибнут слабые и малодушные, а этот мир имеет, похоже, непосредственное отношение к сказке, хотя и насквозь реален.