ого выпадал пока из поля зрения зоркоглазых товарищей с красными книжечками.
Он не сразу заметил, что электронное чудо пылится в углу, а заметив, собрался было прочитать Ленке лекцию о собственном трудном детстве, но не успел, подступили странности.
Сначала о якобы купленном им дочери пуделе заговорила соседка. Митрошкин отделался неопределенными междометиями и поскорее прошмыгнул в подъезд. Назавтра о пуделе заговорил сосед. Потом еще один. И еще. Митрошкин кивал и поддакивал, ничего ровным счетом не понимая.
На время, к вящей пользе для государства, были заброшены пересортицы и усушки-утруски. Митрошкин раздумывал, сопоставлял и анализировал.
Постепенно выяснилось следующее. Два раза в день Ленка подолгу гуляла в скверике с красивым черным пуделем, отзывавшимся на кличку Артемон. На расспросы отвечала, что собаку купил папа. Соседи по площадке несколько раз видели, как Ленка заводила пуделя в квартиру. Происходило это тогда, когда ни Митрошкина, ни его жены дома не было.
Митрошкину казалось, что он спит и видит дурной сон, вот только проснуться никак не удается. На окольные вопросы о пуделе Ленка недоумевающе распахивала глаза, а соседи продолжали выкладывать новые подробности собачьей жизни. Предположить, что они чохом спятили, Митрошкин не решился. В своем рассудке он тоже не сомневался. И тем не менее «купленная им» собака существовала.
Доведенный до отчаяния этой фантасмагорией, Митрошкин однажды нагрянул домой в неурочный час и прибыл как раз вовремя, чтобы увидеть Ленку, входившую с черным пуделем на поводке в подъезд.
Загудел, поплыл вверх лифт, Митрошкин кинулся следом, отмахал несколько пролетов и остановился так, чтобы его нельзя было увидеть с площадки. Щелкнули, разошлись дверцы лифта, собачьи когти процокали по бетону, и Ленка с пуделем скрылись в квартире. Вскоре Ленка вышла одна и спустилась вниз.
Митрошкин отпер дверь. Кухня, комната, другая, третья. Он заглянул в ванную, в туалет, вернулся в кухню, потянулся было к дверце холодильника, но опомнился и выругал себя.
Он сам видел, как собака входила сюда! Но в квартире ее не было. Факты исключали один другой, но ведь он сам видел, видел! «Может, я уже того? — подумал он. — Тронулся? Вообще-то к лучшему, на суде сыграет, если, не дай бог… Нет, но как же?»
Ничего не соображая, он зашел в Ленкину комнату. Огляделся. Выдвинул ящик стола.
Там лежали плетеный кожаный поводок и узкий изящный ошейник.
— Ага! — Митрошкин выдвинул второй ящик. Отшатнулся. Ящик был залит неизвестно откуда идущим светом, и в нем кружился вокруг невидимой оси шарик с небольшой апельсин размером, цвета сочной молодой зелени. Митрошкин не решился дотронуться. Он застыл над ящиком, шарик кружился, и вдруг черное пятнышко со спичку длиной показалось из-за края, пересекло шарик наискось и снова скрылось, но Митрошкин, напрягая глаза до рези, сумел его рассмотреть.
Собака. Пудель. Артемон.
— Па-аршивка… — сказал Митрошкин сквозь зубы.
О странности открывшегося ему зрелища он не думал. Он смекнул, что в принципе такая собака его вполне устраивает: она есть — и ее нет, и дочка довольна, и ничего в квартире не попорчено. Потом спохватился: не о том думает. Уж если Ленка в таком возрасте научилась хитро обходить отцовские запреты, то чего ждать потом? Поблажки тут недопустимы…
Он рывком выдернул ящик; держа его перед собой на вытянутых руках, вынес на площадку. Крохотная планетка безмятежно вращалась, песик, задрав голову, вглядывался в Митрошкина. Клацнула, словно винтовочный затвор, дверца мусоропровода, ящик, гремя, полетел вниз, там, внизу, что-то звонко лопнуло, и пахнуло странным сухим жаром. Митрошкин опасливо приблизил лицо — нет, ни дыма, ни запаха гари. Что ж, тем лучше…
Он обернулся. Сзади стояла Ленка, и глаза у нее были такие, что Митрошкин на секунду пожалел о сделанном, но опомнился и сурово начал:
— Ты что же это всякую дрянь…
Земля ушла у него из-под ног. Все поплыло.
…Свет лился непонятно откуда, он был везде. Митрошкин стоял на жесткой поверхности цвета висевшего у него в гостиной ковра. Шагах в двадцати поверхность покато обрывалась в никуда. И сзади, и справа, и слева — со всех сторон то же самое. Словно он стоял на огромном шаре. Или на крохотной…
Митрошкин все понял и закричал — тонко, испуганно, жалобно.
Крик заглох, словно его растворил и всосал неведомо откуда идущий свет и эти видневшиеся вдали стены, в которых не сразу угадывалась… внутренность ящика. Ящика стола.
Митрошкин отчаянно завопил…
ЛЮБИМЫЕ УЛИЦЫ, ЛЮБИМЫЕ ЛИЦА
Вперед, вперед — и стодвадцатитонное стальное чудовище проламывается сквозь дом, будто пронизывает стог сена, выползает из рушащейся кучи кирпича, окутанное тяжелой пылью, гусеницы мимоходом подминают хлипкий заборчик, и танк, едва не зацепив стволом орудия окна миссис Паунди, ползет дальше, оставляя пожары и развалины, испуганно вопящих, мечущихся людей. Сержант прикипел к рычагам. Дальше, дальше, вот он, дом проклятого старикашки — все мальчишки его ненавидели, — и орудие выплевывает лоскут огня, там, где был дом, вспухает дымно-багровое облако, а танк несется дальше, прямо на белое платье, на девушку, застывшую в ужасе.
— Кэти?!
Но рычаги вдруг перестают подчиняться рукам, и остановить танк, заставить его свернуть — невозможно.
Вертолет скользит над дворами и крышами, свистят лопасти, блещущие стрелки ракет срываются с направляющих, и там, вн/1зу, сгустки желтого огня протягивают во все стороны чадные щупальца, трещит пламя, косыми лентами плывет дым, рушатся стены, взлетают снопы искр. Маленькие человечки бегут во все стороны, но их останавливает с маху, валит, кувыркает, пригвождает к земле захлебывающийся треск бортовых пулеметов. Много огня, много человечков, они уже все неподвижны. А вертолет несется прямо на красно-белый домик в колониальном стиле, на застывшую посреди лужайки женщину.
— Мама?!
Но рычаги не слушаются рук, и последняя гроздь ракет превращает в желтый клубящийся ад и домик, и лужайку.
Грохочет корабельная артиллерия, подпрыгивают посреди улицы 105-миллиметровые гаубицы, захлебываются пулеметы, встают багровые облака от разрывов объемных бомб, ракеты срываются с пусковых установок, цепочки десантников в маскировочных комбинезонах и утыканных ветками касках перебегают вдоль домов своего родного городка и стреляют во все, что движется. Кровь, грохот, кровь, очень много крови, и трупы родных, близких, любимых, убитых собственной рукой.
Вот только кровь эта льется лишь в сознании стреляющих.
Министр обороны восседал особняком в первом ряду. Комната была уставлена легкими стульями из дюралевых трубок и пластика. Визит, вследствие секретности оного, был абсолютно неофициальным (его вроде бы и не было, и никого из присутствующих здесь вроде бы не было: если верить пресс-центру министерства, все они благополучно пребывали кто в столице, кто на отдыхе), но субординация, понятно, действовала и сейчас. Так что свита теснилась за спиной министра, поглядывая на его седой киногеничный затылок. Затылок выражал крайнюю заинтересованность. Впрочем, все это действительно было дьявольски интересно, несмотря на обилие специальных терминов, без которых, как видно, яйцеголовые органически не способны обходиться.
— Иллюзия присутствия, иллюзия реальности полная, — говорил профессор с гордостью человека, знающего, что продает высококачественный товар. — Как могли в этом убедиться те из присутствующих, кто пожелал. Причем, подчеркиваю, боевой вылет, длящийся обычно два-три часа, и другие… акции с применением оружия тренируемый переживает за пять-десять секунд.
— А он не потребует потом оплатить ему два летных часа? — спросил кто-то из генералов.
Все вежливо похихикали. Профессор развел руками и поиграл мускулами лица в знак того, что оценил шутку:
— Господину министру решать.
Министр скорбно вздохнул с кокетливой удрученностью человека, которому приходится решать все. Потом сказал:
— Я восхищен, но… Прошу понять меня правильно. Конечно, ваш фантомотренажер прекрасное изобретение, но, как показывает пример некоторых уголков земного шара… э-э, Азия, Карибский бассейн — наши солдаты и без того оказывались на высоте. Существует ли надобность в дополнительном, э-э, допинге?
Сидевший сзади бригадный генерал непроизвольно засопел. Со словом «допинг» у него были связаны стойкие нехорошие воспоминания. Когда там, в Азии, в джунглях, к югу от 14-й параллели, доведенные до остервенелого отчаяния солдаты, случалось, охлаждали пыл гнавшего их в атаку офицера брошенной в него гранатой, на солдатском жаргоне это как раз и называлось «допингом». Генерал был тогда майором, и от своей порции «допинга» его спасло лишь то, что накачавшийся наркотиков рядовой потерял координацию движений, брошенная им граната упала ему под ноги и разорвала его самого…
— Я понимаю, — сказал профессор. — Но ведь речь идет всего лишь о дополнительной тренировке. Правда, принципиально нового характера. До сих пор солдату внушали, что чем больше врагов он убьет, тем скорее вернется домой. Этот метод не дает должного эффекта, когда боевые действия, подобно азиатским, чересчур затягиваются. Далее. Чтобы приучить солдата стойко переносить лишения и не поддаваться чрезмерной жалости к противнику, его муштруют методами, которые кое-кому кажутся чрезмерно жесткими, однако себя оправдывают. Не так ли, полковник? — повернулся он к коменданту островка.
— У нас в морской пехоте они дерьмо языком лижут, — сказал полковник, собрав квадратную физиономию в упрямые складки, и несколько даже вызывающе повторил: — Дерьмо лижут! Есть и другие методы. И ничего, из хлюпиков людей делаем. Правда, господа, лишний метод не помешает, так что проф здорово придумал — родную мамашу тесаком по брюху. Дрессирует, знаете ли. Оченно.
Он читал на трех языках и не чужд был наукам, так что без труда смог бы объясниться вполне интеллигентно, но с огромным удовольствием играл роль меднолобого солдафона. Его раздражали и министр (насквозь штатская личность, сроду не нюхавшая армейской ваксы), и двое с блокнотами (не удержался, приволок журналистов, фанфарон, пусть и трижды проверенных), и штафирка из разведки (только и умеют пырять отравленными иглами!}, и штафирка-яйцеголовый — психолог. Он и профессора-то ненавидел за то, что без него не обойтись. Лет триста назад было проще, подумал полковн