— Пиши, — приказал тот, — сего числа архиепископ Сибирский и Тобольский Симеон совместно с протопопом Вознесенского храма Аввакумом сыном Петровым сняли допрос с дьяка Ивана Струны о преступлении, им свершенным…
Услышав это, дьяк вздрогнул, хотел было возразить, но владыка тут же схватился за посох и погрозил им:
— Молчи! Тебе слово не давали, а воровство твое я терпеть больше не намерен.
Затем владыка вновь призвал к себе Анисима, при этом велев тому наклониться поближе к себе, и что-то тихо прошептал тому на ухо, после чего келейник, как-то странно глянув на Струну, быстро исчез из покоев владыки, на сей раз плотно прикрыв за собой дверь. Струна, поняв, что дело серьезно, дернулся было к владыке, хотел что-то объяснить, но тот зычно гаркнул:
— Стой и слушай мой приговор, наговориться еще успеешь…
После чего он продиктовал писарю свой указ, в котором говорилось, что за все злодеяния, совершенные архиерейским дьяком, повелевает он заключить того под стражу и содержать под строгим надзором, пока будет вестись следствие. В это время в дверь вошли два пристава, которым владыка приказал увести Ивана Струну в подвал и там приковать к цепи. Тут Струна наконец не выдержал, упал на колени, простер руки в сторону владыки и запричитал:
— Владыко, отец родной, виноват я во многих грехах, отпираться не буду: дела запустил, за дворовыми людьми худо следил, попы меня слушать не хотели, но за что на цепь сажать? Я же ваши приказы все до единого исполнить готов! Вам вернее человека, нежели чем я, никогда не найти. Простите, помилуйте грешного, только не в подвал, не заслужил я этого!
Владыка ничего не ответил, взгляд его как-то угас, словно после совершения сложной работы, и отвернулся к слюдяному оконцу, не желая смотреть, как приставы уводят его дьяка. Судя по всему, ему нелегко было решиться на такое наказание. Но с другой стороны, он понимал, иного выхода нет. Оставь он Струну на воле, и тот тут же напишет на него извет самому патриарху. А тот только и ждет, как бы проявить свою власть и тогда ему, сибирскому владыке, точно не поздоровится. А этот хохол опять вывернется и будет ходить щеголем, победоносно поглядывая на него в очередных новых сапожках. Он дождался, когда приставы увели дьяка, и лишь после этого повернулся и посмотрел на Аввакума. Они пристально смотрели друг на друга, и каждый ждал, когда другой скажет слово. Первым решился Аввакум. Он, поднявшись с лавки, низко поклонился и проговорил:
— Да, вижу, тяжело далось вам решение это, ваше высокопреосвященство, но иначе нельзя. Как в Писании сказано: одна дурная овца может все стадо в пропасть увести.
Владыка выслушал его, но ничего не ответил, а потом, тяжело поднявшись, подошел к иконе Спаса, которую он привез с собой из Москвы, поправил фитиль лампады и начал тихо читать молитву. Аввакум решил, что лучше будет оставить владыку одного, и тихонько удалился.
…Уже на другой день слух о том, что архиерейского дьяка посадили в подвал, облетел весь город. Аввакум ждал, что к владыке потянутся просители, желающие заступиться за осужденного, но вышло все наоборот: чуть ли не все приходские батюшки подали владыке жалобы на дьяка, в которых подробно рассказывали о его вымогательствах и иных прегрешениях. Теперь оставалось лишь ждать суда над Иваном Струной. Но суда не случилось. Просидев в подвале несколько дней, тот вдруг исчез из подвала, каким-то образом освободившись от оков.
Узнавшего о том владыку чуть удар не хватил, и он вызвал к себе сторожей, чтоб узнать причину случившегося. Они в один голос заявили, что, кроме келейника Анисима, в подвал никого не пускали, а тот хаживал туда по нескольку раз на дню, якобы по распоряжению самого же владыки. Кинулись искать Анисима, но и он исчез, а вскоре поступило известие, что дьяк Иван Струна и келейник Анисим укрылись на воеводском дворе и оттуда забрать их обратно к себе владыка вряд ли сумеет, поскольку он объявил там принародно «слово и дело государево».
Вот тогда тоболяки, повидавшие в своей жизни всякое, чутьем своим поняли, — назревает нечто, чего им раньше и присниться не могло. Где ж это видано, чтоб против владыки да кто-то голос подал? Воспротивился вдруг словам и действу его!! Ого-го! Ну и времена наступают, не зря старцы о Страшном суде речь ведут, точно, грядут темные силы, никто суда того не минует…
Да и сам архиепископ безошибочно углядел в случившемся неизбежный скандал между ним, пастырем духовным, за души людские пекущимся, и теми, кто на воеводском дворе царскую власть блюдет. А тягаться с царскими слугами не каждый решится. Да и вовсе не сыскать никого желающего кнут на своей спине испробовать. Правда ему, лицу духовному, монаху и молитвеннику за весь край сибирский, ничего такого бояться не следует, но и противиться слугам государевым себе дороже станет. Одна надежда оставалась у него — на слово Божье, сильней и могучей которого ничего на свете пока что не имеется. Вот на это и уповал архиепископ Сибирский, проводя длинные бессонные ночи в тяжких раздумьях.
И, в конце концов, перебравши в голове и то и это, решил не торопить события. Пусть все идет своим чередом… горожане успокоятся, приходские батюшки определятся, с кем и как им дальше службу служить и Бога славить. И воевода возрадуется, что доказал владыке первенство свое. Пусть. Это лишь начало великого раскола, и конца края тому не видно. На чьей стороне Господь, за тем и правда. Только все одно, Бог на небе, а царь на земле управляется всем, что ему, помазаннику Божьему, под начало вручено.
Потому перво-наперво решил владыка к их величеству царю и великому князю всей державы Московской следует челобитную слать… О всех обидах, что ему воевода чинит и людей его на свою сторону сманивает. Что он на другой день и велел писцу своему исполнить. А уже вечером выехал из Тобольска на московскую сторону гонец с челобитной той, самому государю всея Руси предназначенной.
До Аввакума весть о бегстве архиерейского дьяка совместно с келейником владыки дошла не сразу. Когда же он узнал о том от диакона Антона, то лишь хмыкнул в ответ, а после службы, выйдя во двор, глянул в сторону воеводского двора и тихо проговорил:
— Вот оно, значит как, князь-воевода, меня, опального, от убийц сокрыть не схотел, а хитрого хохла и воришку с ним принял охотно. Нет, князюшка, помяни мое слово, даром тебе это не сойдет, силы небесные и тебя покарают, еще помянешь, как гнал меня со своего двора.
А потом он направился прямиком в архиепископские покои и застал там владыку за чтением какой-то грамоты. Еще не остыв от скорой ходьбы, Аввакум, словно забыл, что следовало бы ему поначалу подойти под благословение, прямо с порога заявил:
— Владыка милостивый, вам подлые люди в глаза наплевали, а вы, как вижу, утерлись и ждете, какую еще каверзу они удумают!
— С чем пришел, говори сразу, не до того мне сейчас, чтоб еще и твои речи выслушивать. Без того тошно, — не поднимая глаз от грамоты, отвечал владыка. — Он не только, как оказалось, меня пограбил, но требовал деньги присылать ему и с березовского, тавдинского, казымского и прочих приходов ежемесячно. И никакой росписи им в ответ не давал за то. Вот они теперь спохватились, пишут мне, верно ли поступили. А ты как думаешь?
Аввакум в ответ лишь хихикнул, потом, спохватившись, что может тем самым обидеть владыку, убрал улыбку с лица и серьезно ответил:
— Видно молодца по походке, с какой он сторонки. Я этого хохла сразу приметил, как только привезли меня сюда, он, как на грех, в воротах мне попался…
— И что? — поинтересовался владыка.
— А то, как моя покойная матушка сказывала: не слушай, где курицы кудахчут, а слушай, где Богу молятся. Вот! Я как раз ни разочка его, Струну этого, в храме не видывал, а уж чтоб он святую молитву творил, и подавно.
— Точно подметил, батюшка. И я ведь тоже могу сказать: не ходил Струна в храм, а когда спросил его о том, отнекивался, мол, под горой в куда-то там ходит, к дому поближе. Только спрашивал всех подгорных попов, ни один его у себя не видел. Такое вот дело…
— Вот и я о том же, — согласился с ним Аввакум, — никак нельзя спускать ему и воровство. И то, что он купца Самсонова от наказания покрыл, деньгу с него поимев. Все вместе собрать, любой суд, хоть церковный, хоть воеводский, виновным его посчитают. Что скажете на это, ваше высокопреосвященство?
Владыка, слушая слова протопопа, думал про себя, что без него сам давно понял, не место дьяку при нем состоять, и давно пора к порядку его призвать. То, что суд над ним учредить требуется, оно само собой разумеется. Но как его от воеводы забрать, вот в чем вопрос. К тому же, если разобраться, то, кроме корыстных денег, с купца взятых, ничего иного в вину ему не поставишь: за истраченные деньги у него расписки собраны. А то, что батюшки с приходов пишут, будто бы они ему деньги слали, вместе с нарочными — где их теперь и искать? А без свидетелей какой же суд? К тому же сам Струна, довелись ему предстать ответчиком на суде, наверняка заявит: «Я купеческой дочери не совращал, а потому спросить с меня не за что. Вот с купца и спросите, как то в церковном уставе прописано».
Обо всем этом он и заявил Аввакуму, ожидая, что тот ответит.
— А что тут думать, надо князю воеводе послание отправить и потребовать, дабы он того Струну и келейника Аниську под охраной отправили к вам на двор, владыка, а уж здесь найдете как совладать с ним.
— Э-э-э, — отмахнулся тот, — пустая затея, даже и не думай. Воевода и бровью не поведет, прочитавши грамотку мою. Не впервой, знаем мы их. Они на нашего брата, как на нищих побирушек, глядят, еще и посмеиваются при том тихонько… Тут надо что-то такое ввернуть, чтоб воевода поступил именно так, как нам требуется, только ничего этакого, чем делу пособить, на ум не идет…
Аввакум, успевший за время разговора присесть на лавку, вскочил на ноги и зачастил, давясь словами:
— Да как же такое быть может?! Будь он хоть князь или еще кто, а духовника слова понимать должен, поскольку нет ничего сильнее во всем свете, нежели слово пастырское. Он, поди, человек крещеный, ему ли не знать, как оно бывает, коль зачнешь в колодец плевать. А приспичит, и напиться никто не подаст. От него после того народ отвернется, как же он д