— Сразу после праздников выезжать нужно, чтоб на собор успеть.
— Не успокоится наш патриарх никак, — заметил Аввакум, надеясь узнать, как прореагирует на это владыка. — Один собор за другим созывает, словно и заняться ему больше нечем.
— Чем же тебе патриарх наш не угодил? — спросил архиепископ и внимательно глянул на него. — Рассказывай, все одно рано или поздно узнаю о том, когда до Москвы доберусь.
— А чего рассказывать, — нехотя отозвался Аввакум, хотя понимал, владыка прав и лучше рассказать обо всем произошедшем самому, чем тот услышит об этом из чужих уст. — Известно вам, что собирались мы с протопопами Стефаном Вонифатьевым и Иваном Нероновым да еще несколько служителей ревностных, рядили, судили, как в церковной службе благочестия наивысшего достичь. А по смерти патриарха Иосифа, в апреле прошлого года, было предложено стать патриархом всея Руси не кому другому, а именно протопопу Стефану, если он постриг монашеский примет. Он же, подумав короткий срок, отказался от чести этой и сказал нам: «Есть человек, как и мы, с тех же самых краев, а ныне митрополит новгородский Никон. Его и следует приглашать на Святой престол». Мы же, не смея перечить ему, согласились с тем и царю о том свое послание отправили. А когда избрание Никона патриархом случилось и начал он старые церковные правила менять и новины разные вводить, то отец Стефан первым и воспротивился, за что и пострадал и в ссылку направлен был. А потом и до меня, грешного, очередь дошла…
Аввакум, во время своего рассказа смотрел чуть в строну от архиепископа, почему-то не желая встречаться с ним взглядом. Но, остановившись, твердо глянул на того, желая прочесть поддержку или, наоборот, осуждение в глазах сибирского владыки, но обнаружил лишь живой интерес, который тот проявлял к нему, и, спустя какое-то время, подбодрил протопопа:
— Что же остановился, батюшка Аввакум, продолжай, что с тобой дальше-то приключилось, а то мне добрые люди разные разности про ссору твою с патриархом нашим рассказывали? Интересно было бы и твой рассказ услышать. Говори смело.
— А никакой ссоры и не было, — с досадой сжал кулаки Аввакум, — обошелся со мной Никон жестокосердый, как с кутенком слепым, которого за ненадобностью в реку бросают, полагая, что так для всех лучше будет. Так и меня он сюда в Сибирь отправил, не спрося о том.
— То, что не спросил, мне понятно. А причина какая тому? — подтолкнул его Симеон к более подробному изложению предшествующих тому событий.
Аввакум чуть помялся, поняв, что от серьезного разговора не уйти. Владыка явно был уже раньше осведомлен о том, что случилось с ним, протопопом, в конце лета в Москве, и желал сличить все сказанное им с россказнями наушников своих.
— Когда отца Стефана из столицы выслали, то поехал я его провожать, а вернувшись, не стал вместо него служить в Казанском соборе, как то мне было по положению моему должно, а служил полуночницу в церкви Аверкия, что в Замоскворечье стоит. Но и там делать это мне не дали враги наши, и пришлось мне тогда служить всенощную в доме отца Стефана, где и жил тогда.
— Как же в дом прихожане твои вмещались? Полагаю, немало их было, что за тобой туда пришли.
— Немало, — согласился Аввакум, — человек с полсотни, иногда и поболе того, — в очередной раз горестно вздохнул Аввакум. — Только службу вел я не в самом доме, а в сарае, где обычно зерно сушат, так сушильней и называемой…
— Как в сарае?! — ахнул владыка Симеон. — В неосвещенном сарае всенощную? Сроду мне подобного слышать не приходилось.
— А куда было деваться? — развел руками протопоп. — Другого ничего мне не оставалось. А я вам, владыка, так скажу: в некоторое время и конюшня иной церкви лучше бывает. Вспомните, как поступил святитель Иоанн Златоуст, когда изгнан был. А мне, горемычному, что оставалось, когда меня из всех храмов выбили?
Но и этого им показалось мало, призвали пристава Борьку Нелединского и с ним стрельцов, а те во время службы ворвались в молельню нашу, обступили, словно басурманов каких, со всех сторон, книги служебные на землю поскидывали, а меня, раба Божьего, схвативши за волосы, хоть и был я в облачении священном, тузить не на шутку начали, а потом и прихожан моих похватали и в застенок кинули. Об остальном вам, владыка, и без меня известно.
Аввакум вновь замолчал и исподлобья глянул на архиепископа. Но на этот раз нашел во взгляде его отнюдь не сочувствие, а начальственное осуждение и полное непонимание. Он в очередной раз тяжко вздохнул, словно пытаясь вздохом этим дать понять тому, насколько нелегко ему пришлось.
— Вижу, раскаяние тебя пока что не посетило, — словно подводя итог их разговору, проговорил архиепископ, — но ничего, край этот как нельзя лучше для раскаяния создан. Поживешь тут — и на многое иначе смотреть начнешь.
— Ваша правда, — легко согласился Аввакум, — раскаяние есть первейшее средство к очищению души, в том не сомневаюсь. Но можно ли и мне вопрос задать вам, владыка? — И, не дожидаясь ответа, тут же спросил скороговоркой: — Перед Богом готов хоть сейчас ответ держать, но как мне раскаяние принести тому, кто, словно волк, в овечью шкуру влез и церковью нашей святой управляет?
— О ком это ты? — спросил его архиепископ, хотя прекрасно понимал, на кого намекал протопоп. — Ты, батюшка Аввакум, того, язык-то попридержи, а то… Разных смельчаков мне видеть приходилось, но мало кто из них своей смертью умер. Так и ты о семье, о детях малых подумал бы. На кого их оставишь, когда с тобой что случится?
— На Божье заступничество уповаю, — без раздумья отвечал протопоп, не желая прислушаться к осторожным намекам сибирского владыки, который был совсем не в восторге от подобных высказываний. — Нет никого сильнее на земле, чем Господь, и ему вручаю душу и жизнь свою. Ему судить, кто из нас прав, а кому… — Аввакум вдруг поперхнулся и прервал свою страстную речь на полуслове и тяжело закашлялся.
— Вот и весь ответ Господа на слова твои, — указал владыка вытянутым пальцем на него, — негоже вступать в спор с патриархом нашим, который от Бога над нами поставлен, и не где-нибудь, а на соборе архиерейском избран на пост сей…
— Он?! От Бога?! — взорвался Аввакум, с трудом уняв кашель. — Никитка этот, блудень великий, не Богом, а противником его извечным поставлен, а потому, скажу я вам, вслед за тем грядет антихрист, и с ним конец света явлен будет!
— Полегче, полегче, сын мой, — попытался урезонить его архиепископ, с опаской поглядывая на дверь, — а то слова твои мигом патриарху известны могут быть…
Но Аввакум, впав в привычное ему состояние, когда он готов был обличить всех и каждого во всех смертных грехах, не желал слушать предостережений, а наоборот, стремился высказать все, что накопилось у него на душе за все время путешествия из Москвы в Тобольск.
— А мне нечего бояться. Самому Никону не побоюсь в глаза все высказать. Да и кто он таков, чтоб мне, русскому протопопу, выскочку этого опасаться? Я этого бродягу давненько приметил, еще когда он в Макарьевом Желтоводском монастыре на клиросе подвизался, книжки разные читать начинал. Только они для его умишка тяжелы оказались, вот и повело Никитку в крайность, решил упростить их, поисправлять на свой манер, на что никто до него не решался.
Аввакум, войдя в раж, не мог видеть самого себя со стороны и даже не догадывался, как неузнаваемо исказилось его лицо: запали внутрь щеки, нос стал походить на птичий клюв, а глаза буквально вылезли из орбит, и казалось, вот-вот выскочат совсем. Он уже не говорил, как ранее, обдумывая каждое слово, а сыпал обвинения, словно горох из ведра, теряя при этом саму нить разговора.
— Он ведь кто есть сам, Никон этот? Детинка крестьянская. Отец его — черемисин, а мать то ли Минкой, то ли Мариамкой звали, из татар… Люди, знающие ее, болтали, будто она с русалками зналась и прочей нечистью, колдовала, отчего и погибель свою нашла. Никитка же от нее колдовство перенял, с девками и бабами распутными блудил, пока не застукали его почтенные люди с дочерью своей. Жениться заставили, к священству определили, не знаю уж каким путем. А потом Господь его покарал, призвав к себе деток его безвинных. Грешно, конечно, так говорить, но иначе не скажешь. Так он ведь уговорил после этого женку свою в монастырь уйти и сам постриг принял на Белом озере в скиту. И все мечтал, как бы ему наверх выбиться-пробиться. Так все выше да выше, да и попал к чертям в атаманы…
— Стой, погоди, — попытался урезонить его владыка, подбирая различные доводы в свою пользу, — мало ли что до того было, но теперь-то он жизнь праведную ведет, и с ним сам царь советуется…
— Он?! Жизнь праведную?! — Аввакум соскочил с лавки и вздел обе руки к небу, отчего рукава его рясы сползли по локоть, обнажив кисти рук, на которых отчетливо обозначились едва затянувшиеся рубцы. — А это как назвать? — указал он владыке на них. — Не приходилось подобного видеть? От наручей остались следы на память о том, когда он, Никишка, мордовская морда, велел меня в железа заковать и в темницу монастырскую упечь. Тоже от мыслей его праведных?! Иначе не назовешь!
Владыка озабоченно смотрел на распалившегося Аввакума, который, несмотря на все его советы, и не думал скрывать своего отношения к патриарху и не знал, как его утихомирить. Он понимал, что перед ним находится униженный человек, который не желает мириться с участью изгнанника, а будет и дальше винить во всем и патриарха и всех, кто с ним заодно. Хорошо понимая все это, архиепископ начал опасаться, как бы с протопопом у него на глазах не случился припадок, что он не раз наблюдал с людьми несдержанными и экзальтированными, излишне верящими в собственную непогрешимость.
Аввакум же явно принадлежал к числу тех, кто ни за что на свете не откажется от своих убеждений, хоть все вокруг будут говорить ему обратное. Владыка за свою долгую службу сталкивался с людьми разными, бывало, и с безбожниками, которых трудно призвать не то что в храм, а и крестное знамение на себя наложить. Видел он и последователей различных ересей, где каждый второй считал себя Христом или Иоанном Крестителем и пытался убедить в том всех, с кем его жизнь сводила. Отвратить таких от ереси не помогали порой ни пытки ни узилище, ни молитвы, читаемые над ними. Они могли часами говорить о скором конце света, об очищении и спасении души, не замечая, как сами погрязли в грехах, создавая из самости своей кумира, коему требовали поклоняться.