Все ее победы на церковном поприще рано ли, поздно ли становились достоянием слободских кумушек, тем более что сама Глафира вовсе не собиралась отрицать деяния свои. Варвара с Устиньей единственные из слободских баб, относящиеся к ней с сочувствием и покровительством, во время вечерних своих посиделок с плохо скрываемым любопытством пытались разузнать у нее подробности тех похождений. Но Глафира, напуская на себя таинственность и истому, лишь отмахивалась от их щекотливых вопросов и особо делиться греховными деяниями своими не желала.
«Да ничего такого и не было», — обычно отнекивалась она, опустивши скромно глазища свои вниз, так, что если бы кто не знал ее и увидел в первый раз, то принял бы вовсе не за великую грешницу, а за деву, себя блюдущую в постах и молитвах и ни о чем греховном не помышляющую.
«Так уж и не было», — дергала ее за одежду Устинья, знавшая толк в любовных утехах, но и на мгновение не представлявшая себе, как это можно пойти и завязать знакомство с незнакомым прежде человеком.
Так называемые мужья ее, через короткий срок бесследно исчезающие, обладали неистребимым чутьем и немалым опытом отыскания на короткий срок прибежища и приюта близ одинокой женщины, которая неизменно нравилась мужикам той породы, прозванным за повадки свои шатунами. И она, ничуть тому не дивясь, принимала очередного горемыку, как бы ненароком, попросившегося на ночлег, а потом задержавшегося по обоюдному согласию на зиму, а то и на две, полагая, что то и есть промысел Божий — оказывать сострадание и помощь ближнему своему. А куда ж деваться, коль ласками мужскими она особо никогда не бывала избалована и по-своему ценила их, понимая хорошо, что бабий ее век давненько начал клониться на закат и вскорости последние сумерки сменятся долгим ночным мраком.
Варвара же в отличие от нее худо-бедно прожила со своим казачком почти десяток годков, из которых, если посчитать, когда видела его дома, и годика по дням не наберется. Все-то он был в походах да разъездах, ладно, хоть неизменно привозил с собой каждый раз какое-никакое барахлишко, о происхождении которого рассказывать особо не любил.
Если Варвара не успевала спрятать привезенные им из очередного похода изрядно поношенные, еще носящие чужой запах вещи, то он их неизменно пропивал. Она же брезговала оставлять себе чего из плохой одежонки и выменивала ее на что иное, чем и жила, пока муж ее, чуть погостив и от души погуляв, опять отправлялся, как он заявлял, «по делам государевым». Не говори он каждый раз при коротком прощании слова эти, может, и нашла бы она иного кого, будучи бабой домовитой и хозяйственной. Но эти его слова о службе государевой заставляли и ее думать, будто бы и она причастна к той службе, дожидалась помногу дней возвращения надолго запропавшего мужа.
Она и представить себе не могла, что бы случилось, застань ее казак с кем другим. Вряд ли он стал бы осуждать бабу свою за случившееся и сам наверняка имел жен таких почти что в каждом городке, куда его направляли. Может, даже обрадовался бы случившемуся. Ну, отвесил бы оплеуху, погрозил для острастки саблей, хлестанул плетью напоследок и подался бы восвояси к такой же, как Варвара незамужней бабе.
Нет, другого боялась Варвара. Ждала она, как бы после того не пришли люди военные или приказные чином повыше и не осудили ее за измену государю и всему отечеству, которому мужик ее служил верой и правдой столько лет. Вот эта-то боязнь и не позволяла ей в свое время приголубить иного мужика, чтоб жил он подле нее, а не наездами не боле недели, пусть бы и сбежал он потом, как то случалось с приживалами соседки Устиньи. Только бы не было того вечного ожидания, в котором она пребывала все это время, и прошла бы у нее приобретенная с годами привычка вздрагивать и выбегать на порог от бряцанья лошадиной сбруи подле дома, от любого стука и голоса, раздававшегося под дверью. И трудно сказать, опечалилась ли она или обрадовалась, когда известили ее, будто бы казак ее убит был в короткой стычке со степняками, завещав перед смертью не ждать его больше и жить дальше как ей вздумается.
Некоторое время она сомневалась в смерти мужа своего невенчанного, а потом решила, что так-то оно, глядишь, и легче, но по непонятной причине мужиков стала вдруг сторониться, храня сперва положенный срок верность по покойному, а потом, уже по окончании срока того, поняла неожиданно для себя, что душа ее покрылась невидимой коростой и не то что плотского желания, а даже мыслей о нем внутри ее не осталось.
И тогда посетил ее долгий испуг своей ненужности и никчемности в этом мире, постепенно сменившейся успокоенностью и тихой печалью о быстро истекшей бабьей доле. Потому, узнавая о любовных похождениях Глафиры от кого-то их соседок, не осуждала ее, но и не завидовала, как это откровенно читалось в глазах Устиньи, сладостно закатывающей их при расспросах грешной уже видом своим соседки.
Втроем они встречались не так уж часто, но сейчас, с появлением нового в их слободе человека, был для того повод не только посудачить, но и оттаять душой от беспросветной участи невест соломенных, прозвание которых они, как и многие в сибирском неприветливом краю, носили. Так полублаженный рьяный инок-молитвенник таскает на плечах пудовые вериги, напоминавшие ему о накопленных им больших и малых грехах. Потому, когда Устинья обсказала им о своей встрече с протопопом, то каждая заинтересовалась им по-своему, примеряя новость ту соразмерно представлениям своим.
— Каков он собой? — повторила свой вопрос Глафира, смачно облизнувшись, будто в рот ей попал кусок пчелиных сот, и слегка повела узким плечиком. — Хорош, или так себе, плюгавенький?
— Не знаю, как и описать, — с готовностью отозвалась Устинья, — высок, голос зычный, взгляд строгий имеет. Но вот глаза какие-то… — запнулась она вдруг, не зная, как передать подружкам протопопов строгий взгляд.
— А чего у него с глазами такое? Косой, что ли? — простодушно спросила Варвара, уже загодя пожалев незнакомого ей протопопа.
— Тьфу на тебя, — слегка обиделась хозяйка дома, — сроду не встречала попов косых. Как к такому на исповедь подойдешь, когда у него глаза в разные стороны глядят? Тоже мне сказанешь, словно воздух испортишь…
— Гы-гы! — рассмеялась Глашка, при всей своей внешней привлекательности, имевшая смех неприятный, похожий на гусиное гоготание. — Это верно! Варька наша, праведница великая, иногда такое выдаст, что хоть стой, хоть падай.
— Ага, тебе лишь бы упасть под кого, — быстро нашлась Варвара, — себя-то со стороны не видишь, зато над другими горазда шутить…
— Ладно, успеем еще поругаться, — примирительно ответила та. — Ты, Устья, про глаза того попика что-то сказать хотела, — напомнила Глафира. — Что там у него с очами? Может, чертики пляшут, а? Гы-гы! — У нее вновь прорезался неприятный смешок, который она тут же в себе погасила, видно, зная, какое впечатление он производит на других, и чинно застыла на лавке, положив обе тонкие ручки свои на колени.
Устинья чуть задумалась, восприняв вопрос Глашки всерьез, а потом, кивнув в знак согласия, сдержанно ответила:
— Может, и права ты, Глашуня, чего-то у него в глазах есть этакое, но точно не скажу. Не вправе я о батюшке говорить нехорошее что. Это ты у нас без узды живешь, кнута Господня пока не пробовала, можешь и не такое сказануть, а я вот не буду. Но глаз таких сроду не встречала. В них будто огонь полыхает, того и гляди, обожжет, а то и совсем спалит. Уж этак он глядит…
— Да как «этак»? — передразнила ее Глашка, далеко выпятив нижнюю губу, как это делала обычно Устинья. — Все мы «этак» глядим, а никого не сожгли, не запалили. Сказывай ладом.
— А что сказывать? — в недоумении пожала плечами Устинья. — По-особому он смотрит, вот и все. Как иначе пояснить, и не знаю.
— Со строгостью? — переспросила Варвара.
— Со строгостью, — согласилась тут же Устинья, — но только словами это не опишешь, то видеть самой надо.
— А глаза у него какие? Черные, как деготь, или такие, как у меня. — И Глашка хитро усмехнулась. — С кошачьим отливом? Вот удивлюсь, коль со мной схож попик тот глазом будет.
— Нет, не смоляные, но и не кошачьи, как твои. Глаза у него обычные, васильковые, как у многих. Но огонь в них есть, горят изнутри.
— Свят, свят! — перекрестилась тут же Варвара. — Страсти-то какие. Может, показалось тебе все?
— Сроду не замечала за собой этакого, а тут на тебе, казаться вдруг стало, — с обидой в голосе заявила Устинья. — Да вон, Фомку моего спросите, он его больше видел, пока с ним в монастырь ходил за поклажей.
— Фомушка, касатик, покажись незамужним бабам, скажи словечко, — с напускной лаской в голосе позвала того Глафира. — А то сидишь там, как сыч в дупле, и к нам даже не выйдешь.
— Чего надо? Спать мешаете, — сонным голосом отозвался тот, но тут же поднялся и вышел к ним.
По всему было видно, что он совсем не спал, а наоборот, внимательно прислушивался к бабскому разговору, потому что сразу же заявил:
— В глаза ему не смотрел. И ничего в них необыкновенного нет. Глаза, как глаза. Насчет строгости не знаю, меня их поповская строгость не касается. Пусть иных стращает, а мне они не начальники.
— Знаем мы тебя, — состроила рожу Глафира, — сидишь под кустом, накрывшись листом, и ничегошеньки на свете не боишься.
— Точно сказала! — прыснула со смеху Устинья. — Таков он и есть. Ничегошеньки знать не желает, лишь бы его не трогали.
— Ой, ну чего вы к мужику привязались? — заступилась за Фому сердобольная Варвара. — Оставьте его в покое. Иди, Фомушка, отдыхай, не слушай их, охальниц.
— Ну вас, прежде чем с такими говорить, нужно ведро гороху съесть, — отмахнулся от баб Фома и, глянув напоследок в сторону тут же состроившей ему глазки Глафиры, поплелся обратно на свою лежанку.
— А лучше тебе два ведра гороха умять, — не замедлила высказаться вслед ему Глашка, — чтоб сразу и напополам разорвало. Гы-гы!
Тут уже засмеялись все сообща, и раздосадованный Фома чего-то забубнил, сожалея, что встрял с ними в разговоры, которые для него в таких случаях ничем добрым не заканчивались.