— А я-то вас за владыку нашего принял, — и повторил еще раз: Виноват ваше…
— Хватит виниться, айда на колокольню — звонить будем вместе, пора народ на службу звать.
— Так рано же… Третьи петухи еще не пропели, — попытался возразить тот, но Аввакум не дал ему договорить:
— Вот и разбудим их нашим звоном.
— Слушаюсь, — покорно согласился звонарь и нырнул обратно в сторожку, тут же выйдя оттуда с ключами от колокольни.
Пока они шли к ней, он постепенно приходил в себя и наконец, уже вставив ключ в замок, повернул к Аввакуму голову и осторожно спросил:
— А вы кто будете, батюшка? Раньше я вас не замечал здесь.
— Протоиерей ваш, — со значением ответил тот и поторопил звонаря: — Открывай, открывай, чего копаешься.
— Замок, видать, замерз, — ответил он и вдруг удивленно вновь глянул на Аввакума, произнеся тихо: — А как же батюшка наш Аверкий? Его куда?
— То не твоего ума дело. Как владыка Симеон решит, так и будет. Ты лучше поторопись с замком.
— Нет, — решительно заявил тот, — без отца Аверкия и его благословления открывать не стану. Мало чего вы тут мне наговорите. Пока что он настоятель и пусть мне скажет, что звонить нужно, а так… — И он выразительно затряс головой, давая понять, что выполнять указания Аввакума отказывается.
— Где живет настоятель ваш? — тоном, не допускающим возражений, спросил Аввакум, поняв, что спорить со звонарем бесполезно.
— Недалече живет.
— Вот и дуй за ним, скажи, что протопоп Аввакум из Москвы прибывший ждет его. Пусть поторопится, а то так и всю службу проспать недолго.
Служитель спрятал ключ от звонницы у себя на поясе и нехотя пошел к церковным воротам, постоянно оглядываясь, словно опасался, как бы незнакомый человек не совершил без него что-то предосудительное. Аввакум же, уже изрядно замерзший, направился в сторожку, сердясь на себя, что служба его начинается совсем не так, как ему хотелось бы.
Иерей Вознесенского храма отец Аверкий прибыл в Тобольск вместе со всем своим семейством еще во время управления Сибирской епархией владыкой Герасимом, и надолго в этом городе задержался.Архиепископ благоволил и покровительствовал ему, несмотря на различные прегрешения того по части сбора пожертвований с прихожан, великая толика от которых оседала в иерейском загашнике. «Кто безгрешен, тот пусть первым в меня камень кинет», — любил он повторять на жалобы, долетавшие до него то от одного, то от другого страждущего справедливости сибирского жильца.
Ходили разговоры, что владыка, сам обремененный хлынувшими за ним на сытые епархиальные хлеба многочисленными родственниками, с участием относился к отцу Аверкию, произведшему на свет четырех дочерей, попечительство о которых и была его главной заботой. Уже перед самым своим отъездом архиепископ поставил отца Аверкия городским благочинным, сделав его тем самым недосягаемым для жалобщиков и недоброжелателей, мигом ставших частыми гостями в просторном его доме. Хаживали они туда не только угоститься малосольной рыбкой и попить клюквенного морсика с сочными расстегайчиками, сколько полюбоваться на пышнотелых дочек его, прислуживающих гостям. Батюшка Аверкий при том радостно потирал руки в преддверии скорого появления сватов и вдруг… Все неожиданно поменялось в один день после скоропостижной смерти владыки Герасима.
С прибытием почти через год архиепископа Симеона произошли многие перемены. Коснулись они и отца Аверкия, отстраненного от благочиния. Нашелся на его должность иной претендент из числа прибывших с новым пастырем людей. Едва лишь владыка Симеон обосновался на Тобольской кафедре, как вскоре вслед за ним потянулись в Сибирь на церковное служение его земляки и знакомцы в надежде занять особо хлебные приходы. Так и вышло. Старых батюшек потеснили, кого на покой отправили, а иных перевели в захолустные приходы, где в окрестных деревеньках проживало не более полутора десятка крестьян, которые сами едва перебивались с хлеба на воду.
Зато вновь прибывшие в короткий срок обзавелись прочными связями с состоятельными сибирскими жильцами и повели жизнь сытую, славя пригревшего их владыку Симеона. А вскоре грянули перемены в службе и разные нововведения. Старые служители глухо роптали из дальних уголков преогромной Сибирской епархии, но кто их слышал, а тем более прислушивался. Зато земляки Симеоновы восприняли новшества без особых возражений и слова не сказавши против. Будто давно их ждали, и с готовностью стали вести службы по новым правилам и учить прихожан, как креститься тремя перстами.
Старые батюшки ждали: взбунтуется своенравная Сибирь, даст отворот новинам тем, но обошлось. Иные заботы были на уме у сибирского православного люда, а потому пошептались меж собой и до поры до времени затаили обиду на духовников своих, надеясь, авось да само рассосется, поменяется в обратную сторону.
Вот тогда-то и стал отец Аверкий подумывать о возвращении обратно в родную Тверь, откуда и был взят на сибирскую службу. Но прошел один год, за ним другой, а он все никак не мог решиться подать прошение о своем переводе.
Поначалу матушка-попадья худо себя чувствовала и боялась, что не пережить ей трудной обратной дороги на родину. Но это еще полбеды, а главное, подошел срок выдавать замуж дочерей, которых у них было четверо, и возвратись они на Русь обратно, где отца Аверкия наверняка в самой Твери не оставят, а непременно направят в какой-нибудь сельский храм, тогда о подыскании поповнам добрых женихов можно и не мечтать. Может, и сыщется кто желающий для одной, но всем четверым где там в деревне женихов сыскать? Ладно бы, одной или двум замуж пора приспела, а то ведь вышло так, словно по заказу чьему, что все они погодки! Одна другую ровно на годик старше, выбирай любую, все девки давно уже в соку и полной девичьей красе: бери, не ошибешься! Только вся беда в том, девичья краса быстро сходит. На такой товар спрос короток: год-другой — и никто не глянет, еще и пристыдят, коль предлагать станешь. Потом матушка-попадья на все разговоры мужа своего о переезде отвечала коротко: «Как дочек замуж отдадим, то, коль живы будем, тогда о том и поговорим».
И отец Аверкий хорошо понимал, права она. Здесь, в Тобольске, молодых парней хоть пруд пруди, а вот добрых девок или баб на выданье днем с огнем не сыщешь. Не каждая мать согласится с дитем в Сибирь студеную ехать и растить его здесь. Одни мужики и живут, да парни молодые. На десятерых из них, коль посчитать, едва ли одна невеста найдется.
Есть, конечно, бабы гулящие, которых служилый народ по необходимости в дом приводит, но живут с ними тайком, без церковного венчания, а случится ехать в иное место, то с собой не берут, передают со смехом, словно вещь ненужную, дружкам за разовую добрую выпивку. Но, надо сказать, парни, что на сибирской службе состоят, хоть бабским вниманием и не балованы особо, но обжениться не спешат, полагая резонно недолгое время пребывания в этих краях. Почти у всех там, на родной стороне, зазнобы остались, может, и дождутся женихов своих. Это, опять же, надо родительское благословение получить, а то привезешь с собой молодую жену, а там ее в мужнину семью и не примут. Тоже закавыка непростая, которую сходу не решишь.
Уже пару раз заявлялись сваты, от таких, намекали, мол, хорошо бы сговориться… О приданом выведывали, думая, что батюшка наверняка скопил тут немало, будет, чем жениха порадовать. Но отец Аверкий знал цену таким женихам, поскольку сам обвенчал не одну сотню молодых, а потом невольно узнавал на исповеди о житье их совместном. Надо сказать, счастливых браков он для себя не отметил, хотя кто его знает, где оно, женское счастье, запрятано. А дочек своих любил, жалел и лихой доли им, само собой, не желал. Потому сватам не говорил ни да, ни нет, решивши повременить в надежде на более достойных женихов, желательно из своего же духовного сословия.
Хотя и знал наперечет всех городских и служителей, и диаконов, и пономарей, среди которых тоже особо достойных женихов назвать не мог: такие, как он, иереи, само собой, все женаты, да и другие церковные служители тоже. Поповичей же в возрасте достойном было всего двое, но, судя по всему, отцы их желали видеть невестками своими отнюдь не дочек отца Аверкия, поскольку все знали о его несложившихся отношениях с владыкой. Не то чтоб шарахались от него, но и дружбу особо не заводили. Потому вряд ли когда решатся породниться с ним, надеясь на более выгодные партии для сынов своих.
А время шло, и поповны день ото дня все более и более наливались спелыми соками, глаза у них становились какими-то масляными, речи томными и, не ровен час, недалеко и до греха. Тут глаз да догляд нужен. Потому и решил отец Аверкий вместе с матушкой, что сразу после Святок, если только вновь пожалуют прежние сваты или иной кто, не мешкая соглашаться на свадьбу, а там как Бог даст…
К тому же преклонный возраст отца Аверкия не давал возможности надеяться на хорошее место в родных краях. И сам он в глубине души понимал, что служит уже не так, как ранее, без былого огонька и благочестия, больше надеясь на помощь диакона Антона, который в нужные моменты подсказывал ему, что за чем следует. Память-то стала далеко не та, что ранее и порой он вдруг во время акафиста с удивлением останавливался и долго соображал, какой канон сейчас требуется ему читать. Благо, что Антон службу знал хорошо и, однажды заметив сбой, стал сам без смущения помогать настоятелю, ничуть не сетуя на него. Был он к тому же парнем малообщительным и вряд ли выносил сор из избы, то есть не трезвонил направо и налево о немощах престарелого иерея.
Так или иначе, но пока что отец Аверкий продолжал служить в одном из самых почитаемых в городе приходов при Вознесенском храме, куда хаживал на службу сам сибирский воевода князь Василий Иванович Хилков и все его близкие. И не просто хаживал, но не раз удостаивал отца Аверкия чести великой, подходя к нему исповедоваться, а затем и причаститься. Поначалу батюшка смущался от того, что волей-неволей, а узнавал о таких делах, о которых простому смертному знать и вовсе не положено. Воевода временами пускался в перечисление грехов, совершенных им не только в бытность свою в Сибири, но вспоминал многое из юности и каялся при том истово, со слезой, ненамеренно хватая батюшку за рукав и притягивая к себе. Нет, и на Страшном суде не признался бы отец Аверкий в откровениях тех, но носил их в себе ежечасно, и если исповедные слова иных людей быстро выветривались из памяти, то грехи воеводы никак не желали оставлять его, и мучили донельзя, лишая сна и покоя.