Может, со временем новый поселенец понимал глупость своего решительного поступка, но обратно возвращаться не спешил, живя опять же надеждой и верой в лучшее.
Так каждый стремится непременно в рай попасть. И на смертном одре, смежая очи, верит, быть ему там! Но вот только никто из страждущих тех пока что назад не вернулся, не поведал, как там, на другом свете, нашему брату, по всем статьям грешному, живется…
Так и протопоп Аввакум, сомнений в делах своих не ведавший, пусть не сразу, но понял, прав был везший его Климентий, когда говорил, мол, Тобольск от всех иных городов отличен, ни на один не похож. А вот чем, того сразу не разберешь, пока не свыкнешься с местными порядками и обычаями… Именно об этом думал он, направляясь неспешным шагом после службы в свой необжитой дом, спускаясь по тропинке с верхней части в подгорную.
Нижняя часть города расстилалась перед ним переплетением нескольких десятков улиц, сотнями заметенных снегом строений, из которых вились к небу тонкие струйки сизых дымков, прочертившие себе путь к небесному куполу Наверное, так же вот и Христос смотрел на лежавший перед ним Иерусалим, когда готовился войти в него, чтоб страданиями своими спасти весь людской род.
Так и Аввакуму думалось, что он попал в Сибирь далеко не случайно, а по воле свыше. А потому должен стойко пережить все напасти, выпавшие на его долю, подав тем самым пример всем, кто отшатнулся от Бога и живет не ради спасения души, как то подобает истинно православному человеку, а больше для пропитания своего, а то и вовсе для наживы и стяжания богатств земных, не думая о часе смертном.
«Нет пророков в отечестве своем, — вздохнул он тягостно, — но тогда, может, лучше совсем не иметь отечества, если не готово оно признать правоты твоей и услышать предупреждение, для него уготовленное?»
Чем дальше уносился он в своих рассуждениях от реального мира, тем более тягостные мысли одолевали его: «Неужели каждый, кто видит не дальше собственного носа, будет осмеян, а то и казнен за правду, за веру, за любовь к тем, кто сам не может узреть будущность свою? Почему-то никто не поведет на бойню дойную корову, не плюнет в родник с чистой водой, не срубит плодоносную яблоню? Потому как будет это неразумно и глупо. Но отчего тогда не чтут люди тех, кто указывает им на язвы и пороки душевные? Или они надеются на иное врачевание и пытаются скрыть, утаить их не только от постороннего глаза, но и от самих себя? Неужели всегда будут думать они лишь о сытности телесной и не обращать внимания на душу свою, полагая, будто бы она способна прожить в теле, как медведь в берлоге, без очищения и покаяния? Затем и нужны духовные отцы, чтоб будить спящих и указывать на греховность их помыслов, а кто им не внемлет, не обретет жизнь вечную…»
…Наконец он отвлекся от грустных размышлений и начал замечать проходивших мимо людей, что с интересом поглядывали в его сторону. В самом начале спуска навстречу ему попалось несколько древних старух, шедших одна за другой, закутанных в темные шали так, что видны были лишь узкие щелки глаз и большие мясистые носы, делавшие их похожими одна на другую. Аввакум чуть посторонился, давая им пройти, и при этом машинально поправил серебряный наперсный крест, говорящий о его сане, но, к его удивлению, ни одна из женщин не замедлила шаг и не подошла под благословение, а последняя из них еще и недружелюбно зыркнула на протопопа и сердито что-то прошептала.
Несколько обескураженный, он двинулся дальше и тут же наткнулся на группу нищих и калек, расположившихся на склоне взвоза вблизи от пешеходной тропинки. Двое из них на месте рук имели культи и с непокрытыми головами держали меж жалких обрубков рваные шапки. Один из них, с лицом, закутанным в грязное тряпье, чтоб скрыть следы поразившей его дурной болезни, низко кланялся каждому проходящему мимо путнику и тонюсенько повторял одну и ту же фразу: «Подайте, добрые люди, Христа ради, ратнику, за отчизну нашу пострадавшему». Сбоку от него стояла девочка лет десяти и исподлобья без всякого выражения на веснушчатом личике смотрела на протопопа, придерживая левой рукой нищенскую полупустую суму.
Но тут краем глаза Аввакум заметил, что рядом с нищими стояли трое молодых людей с суковатыми палками в руках. Увидев его, они отделились от общей группы и стали заходить ему за спину, хищно поглядывая на его крест.
«Никак грабители, — быстро смекнул он, — калеки тут для отвода глаз, а эти, здоровехонькие, сейчас снимут с меня все, что можно, ладно, коль не убьют!»
Недолго думая, он прыгнул с утоптанной дорожки в глубокий снег, зацепился ногой на скрытый снегом поваленный ствол старого дерева, упал и покатился вниз по склону, распластав руки. Вслед ему донеслись злобные крики и улюлюканье, но он уже не обращал на них внимания, а думал лишь, как бы не зацепиться за торчавшие из-под снега там и сям древесные пни. Наконец, удачно достигнув нижней Дороги, он поднялся и принялся отряхивать налипший на одежду снег, ощупал крест, зашептал благодарственную молитву и глянул верх, откуда неудачливые грабители взирали на него.
— Уж я вас, — погрозил он им кулаком, — попомните еще меня!
В ответ же услышал лишь залихватский свист и несколько непристойных слов, плюнул в их сторону и покрутил головой по сторонам, пытаясь угадать, по какой дороге ему идти, и зашагал наугад, надеясь, что дорога сама выведет его куда нужно. Обращаться к кому-то за советом он не хотел, опасаясь вновь нарваться на очередную неприятность или презрительный отказ. Немного успокоившись, он выбрал, на его взгляд, наиболее кроткий путь и торопливо зашагал в сторону реки, чтоб ее берегом добраться до монастырской слободы.
…Он продолжал размышлять на ходу, что в той же Москве, где он имел немалое число врагов, было у него и почитателей предостаточно. Каждое сказанное им слово ловили! Готовы были пойти за ним в огонь и в воду. И он отвечал им тем же, опекая всех и каждого, часами стоял на молитве, прося у Господа прощения пасомых своих. Богомольные москвичи буквально друг дружку с ног сбивали, издалека спеша под длань духовного лица, частенько зазывали в гости, норовили сунуть в руки какой-нибудь сверточек с куском капустного или рыбного пирога, не то что угрюмые и неприветливые тобольские насельники. Эти не только дороги ему не уступали, но, наоборот, перли напролом, едва не сбивали с ног, огрызались на ходу на замечания привыкшего во всем и везде верховодить протопопа.
Потому не только дерзкие и самостоятельные сибиряки начали раздражать его, но и сам город представился ему если не библейским Содомом, то уж наверняка азиатским Вавилоном, которому рано ли, поздно ли суждено быть развеянным в прах по воле Господней за прегрешения жителей его.
«Не зря, ой не зря посылаются городу сему пожарища так часто», — думал он, злорадно поглядывая на останки сгоревших домов, в изобилии черневших обугленными стенами с выглядывающими через верх тонкими шеями печных труб, что по какой-то причине были покамест не разобраны. Мелькнула и тут же затерялась мысль о том, что огонь Божий не только карает, но и очищает скверну человеческую, давая ей возможность начать иную, новую жизнь.
«Не суть ли человеческого естества зловонное тело наше, которое во грехи нас и толкает?» — продолжал он рассуждать, все далее уходя от последней, так же свежесрубленной православной церкви и не замечая, что идет уже по незнакомой, тянувшейся вдоль речного берега слободе.
Через какое-то время он поднял вверх глаза, огляделся и удивился, увидев стоящие вокруг него низенькие, обмазанные глиной домишки в одно оконце, затянутое, похоже, бычьим пузырем, а то и вовсе наглухо закрытое тонкой дощечкой. Почти возле каждого невзрачного строения, которое и домом-то назвать язык не поворачивался, лежало приваленное к глухой стене сено, которое прямо под открытым небом мирно щипали расседланные лошади.
Приглядевшись, Аввакум увидел неподалеку от себя невысокий минарет с полумесяцем наверху, истово перекрестился и только тут понял, что, желая сократить путь, попал ненароком в татарскую слободу. Он сознательно старался не смотреть на поблескивающий на фоне скатывающегося за реку солнца чеканный профиль бронзового полумесяца и стал пробираться по узкой улочке, перепрыгивая через многочисленные кучи навоза и сваленных где попало березовых и осиновых бревен. Вдруг, оглянувшись, он заметил, что за ним увязалась ватага татарских ребятишек, что-то лопоча на своем наречии, взвизгивая и тыча в него коротенькими ручонками, то ли дразня, то ли домогаясь подаяния.
«Пшли, пшли, нехристи, вон отсюда», — тихонько шикнул на них Аввакум, но ничего не помогало. Неожиданно к нему бросилась кудлатая черная собака и ухватила за полу подрясника. И тут он не выдержал, подхватил с земли кривую березовую палку и замахал, заорал зычно и на татарчат и на мигом юркнувшую за дом собаку. Вслед за ней умчались, смешно тараща глаза, и напуганные мальчишки, убоявшись его грозного оружия. Аввакум остался один посреди не знакомого и не привычного ему мира и вновь невольно поднял глаза к полумесяцу, который, сколько ему ни грози палкой, не сдвинется со своего предназначенного людьми места. Не отрывая глаз, он внимательно глядел на него, и чем больше вглядывался в бронзовый серп, тем тоскливее становилось у него на душе, и только тогда осознал, что оказался в чужом, негостеприимном городе, где его никто не знает и знать не желает. Его не принял священник, к которому его направили, потом его едва не ограбили, а могли и убить. И в довершение всего он попал к мусульманам, что само по себе по представлению Аввакума было если не наваждением, то, очевидно, происками врага рода человеческого.
Он не сразу сообразил, что остался один посреди не знакомого и не привычного ему мира и вновь невольно поднял глаза к полумесяцу, который, казалось, тоже уменьшился в размерах и благодаря скрывшемуся за гребенчатой кромкой дальнего леса солнцу уже не искрился в его золотистых лучах. Но теперь бронзовый серп полумесяца представился Аввакуму хищным клювом могучего степного орла, раскинувшего над землей крылья, застившие дневной свет и готового заклевать каждого, не склонившегося перед ним в почтительном поклоне. Грудью остроту бронзового клюва ощутил протопоп и невольно торопливо заслонился от него, прижав руку к православному кресту, охватив его всей пятерней. Лишь тогда обрел он прежнюю уверенность и, напоследок окинув торжествующим взглядом незримое поле битвы своей с басурманским племенем, медленно зашаг