И он в очередной раз запутался в своих рассуждениях, вновь не находя ответа на рождающиеся у него вопросы. Но от всего увиденного ему расхотелось ходить на похороны, оставаться на поминки, хотя это была единственная для него возможность хоть изредка поесть досыта.
Зато, уйдя с последних похорон, он впервые в жизни подумал всерьез о своей собственной смерти. И не испугался, как это делают все нормальные люди. В тот момент он даже не заметил, как оборвалась его связь с этим миром, и он стоял уже в шаге от того, что зовется потусторонним.
Неожиданно ему сделалось жалко самого себя, чего ранее с ним никогда не случалось. Он попытался вспомнить о матери, но с удивлением понял, что воспоминания эти, а тем паче ее светлый образ покрылись толстым слоем густой, как деготь, жалости к самому себе. И обиды на всех, кто когда-то находился рядом с ним и не смог объяснить, как жить ему дальше. И вслед за тем у Якова совсем пропало желание возобновлять былые беседы с матерью, а потому он решил, пора начинать заботиться о самом себе, коль никто больше не выказывает своего сострадания и заботы о нем, Якове. И напряженно стал думать он, с чего начать заботу о самом себе. Но ничего определенного на этот счет в его отягощенную вопросами о смысле бытия голову так и не приходило. И родилась вслед за тем обида на людей и раз и навсегда нежелание общаться с ними.
Так прошло несколько дней… И Яшка даже не заметил, как вслед за непрестанными думами и размышлениями подкрадывается к нему великая печаль, все сильнее овладевая им. Незаметно для самого себя все глубже погружался он в тину безысходности, которая еще чуть — и затянет его всего с головой — и тогда он уже никогда не выберется наружу, не станет тем прежним, мало думающим о себе и жизни своей человеком, которому на все наплевать и ни до чего на свете нет дела.
Вслед за тем накатило на него некое оцепенение, словно паралич, поразившее душу. И понял он всю малость свою в этой дальней стране, а поняв, не заметил, как пришла вслед за тем к нему несказанная, непередаваемая словами грусть, граничащая с неземной печалью. Вволю настрадавшись, стал чувствовать он волны тепла, рождавшегося где-то в глубине организма, отчего сделалось ему хорошо и приятно. Так, замерзающему в одиночестве человеку неожиданно становится тепло и приятно, и погружается он в вечный сон, незаметно уходя из жизни в мир вечного покоя…
Именно тогда и открылась ему великая тайна сибирская, что, сколько ни бейся, ни обременяй себя вечной работой, а все зря. Не увидать ему здесь плодов деяний своих, а будут они уходить в землю, как гробы, вышедшие из-под его, Яшкиного, топора, погружающиеся навечно вглубь земли. А вслед за тем исчезнут рухнувшие на осевшие могилки кресты… И оттого еще грустнее и жальче себя стало ему. И он даже не попытался отогнать коварное чувство, а стал лелеять его в себе и жить с ним. И окончательно вытеснила печаль материнский образ, не оставив места для него в сыновьей душе.
Лишь вечерами, оставшись один, он с удивлением раз за разом стал обнаруживать на щеке своей редкую слезинку, являвшуюся, как драгоценный жемчуг, на глухом, не посещаемом людьми речном берегу. Не привыкший к слезам, он не верил, что то есть его слеза, а решил, будто мать каким-то удивительным образом роняла ее, посылая тем самым весточку о своем реальном существовании в этом мире.
Но пришел срок, кончились слезы, и он забыл о матери своей, как постепенно забывает человек обо всем, с ним когда-то происходящим. Зато стал думать непрерывно о своей никчемности, разжигая внутри себя неведомые доселе гнев и злость не столько на людей, сколько на самого себя.
А вскоре не стало в нем ни гнева, ни злобы, зато все больше день ото дня росла печаль и копилась, как зола в печи, изгоняя все другие проявления человеческой души. Самое удивительное, но испытал он от того таинственно-приятное чувство удовлетворения и с нетерпением ждал вечера, когда грусть сковывала члены и окутывала душу приятной истомой, не позволяя встать и стряхнуть ее. Он пытался найти тому объяснение, но мысли работали вяло, и жалость к самому себе гнала их прочь, не позволяя отвлекаться на что-то иное, кроме грусти.
Работа его, за которую он с большой неохотой время от времени все же принимался, стала казаться скучной и ненужной, без которой вполне можно прожить, после того как человек узнал и постиг истину всего сущего на земле. С тех пор Яков сделался окончательно похожим на остальных слободчан, которые ничем особо старались себя не занимать и не обременять. Он стал отказываться от заказов, ссылаясь то на болезнь, то на занятость, то на нехватку нужного материала и через какой-то срок люди совсем перестали к нему обращаться, понимая, что из того выйдет.
Он же с раннего утра шел на улицу и бесцельно бродил по городу взад и вперед, пристально вглядываясь в лица редких прохожих и пытаясь определить, знают ли они, живущие рядом, то, что открылось ему и теперь переполняло, грозя выплеснуться наружу. Но все люди, встреченные им, спешили по своим большим и малым делам и не желали откровенничать с праздно шатающимся человеком.
Тогда Яков без особого желания, а по приобретенной с детства привычке шел в храм и вставал напротив полюбившейся иконы Спаса, спешно крестился, но уже без прошлого трепета и робости, а по-деловому, по-хозяйски и заводил немую беседу со Спасителем, которая начиналась обычно словами: «Ну, что, Господи? Не удалось скрыть от меня главную земную тайну? А ведь распознал я ее. Теперь-то известно мне, как дальше жить…» Какое-то время Яшка напрягал внутренний слух, ожидая хоть что-то услышать в ответ, а, не дождавшись, презрительно хмыкал, взмахивал рукой, поспешно, с оглядкой, словно его могут уличить в чем-то дурном, крестился и шел домой.
Потом он отказался и от этих посещений дома Господня, решив, что свой храм он может вполне создать и прямо у себя в мастерской. Зачем молиться тому, кто не оказал ему никакой помощи, не направил на верный путь в разгадке великой тайны бытия, и ему пришлось долго блуждать в поисках оказавшейся довольно простой истины. Нет, такой Бог ему не нужен! Он создаст свое, лишь ему одному известное божество, которому и станет поклоняться, посвящать в самое сокровенное и просить помощи.
Через какое-то время у него возникло стойкое неверие в божественность того, кому он много лет поклонялся и благоволил. Он усомнился, что здесь, в Сибири, может жить тот Бог, которого он знал там, на Руси. Не зря татары поклоняются своему Аллаху, а иные инородцы верят в своих богов.
Но жило в Якове, как и во всяком русском человеке, стойкое неприятие всего инородного и иноземного, а потому сменить свою веру на их он просто не мог, да и в мысли ему это как-то не пришло. Зато начал он размышлять, что коль открылась ему истина, то, значит, помог ему в том кто-то неведомый до сих пор, бог — хозяин этой земли, о котором другим людям ничего до сих пор неизвестно. А может, и известно, да не решаются они сказать о том вслух.
«Вот-вот, — прошептал он и схватился обеими руками за свою горящую от открывшегося ему очередного откровения голову, — ему и надо поклоняться! Он убережет меня от разных напастей и поможет во всем, чего не сделал тот прежний Бог, живущий где-то далеко, но никак не в Сибири».
Он вытащил из давно нетопленной печи уголек и принялся рисовать на стене своей мастерской разные таинственные знаки в виде кругов и стрел, перекрещивающихся меж собой. Проснулась в нем затаивавшаяся ранее память предков, так же вот искавших образ таинственных богов, живших рядом с ними, у которых просили они защиты и покровительства. Но, не обладая должным воображением, остался Яков недоволен рисунками своими и решил прибегнуть к привычному для него материалу, к дереву, душу которого он знал и понимал. Где же еще быть сибирскому богу, как не в смолистом стволе, вызревшем на древней земле, вобравшем в себя все таинственное и значимое окружаемого мира и сохраняющего силу его.
Не тратя времени, Яшка притащил со двора толстенное бревно, укрепил его и, щуря глаз, привычно прикинул, какого размера выйдет божество из приготовленного на очередной гроб бревна. Меж древесных волокон он вдруг увидел два глаза, напряженно глядящих на него, обозначил крупный нос, плотно сжатые губы и густые пряди бороды. Обозначив все это, он схватил топор и принялся сосредоточенно вытесывать из бревна своего бога, ни на мгновение не останавливаясь, лишь смахивая рукавом рубахи пот со лба.
Когда он вчерне прошелся по означившемуся контуру и увидел проступившие черты, то возликовал от величия своего и закричал во весь голос:
— Мой Бог! Мой и только мой! Он поймет меня и выполнит все, о чем его попрошу! — И сгинула куда-то печаль, уступив место привычной работе, но уже не для кого-то чужого и постороннего, а для самого себя, ради обретения уверенности и жизненной силы, чего он не мог получить больше ниоткуда.
К утру при сумрачном свете шипящих лучин, почти на ощупь Яшка Плотников закончил свою работу и поставил обтесанное со всех сторон бревно в угол, где висела доставшаяся от матери иконка.
После того отступил он на несколько шагов от истукана и залюбовался им: из-под кустистых бровей на него грозно и как-то даже хищно смотрел старик, взгляд которого у любого вызывал бы трепет и поклонение.
Но показался он мастеру чересчур злым, каким-то сердитым, недобрым, и, чтоб хоть как-то смягчить его, Яшка кинулся шарить по углам своей избы, пытаясь найти что-то яркое и красочное, чем можно было украсить новоявленного идола. Но в пустой избе его трудно было отыскать предметы, требуемые для украшательства. Лишь наткнулся он на небольшую груду сосновых шишек, приготовленных им для растопки печи. Глянув на них, решил, что это именно то, что ему нужно, оторвал от старой холщовой рубахи тонкую полоску и связал ею все имеющиеся в наличии шишки. Получилось украшение, похожее на бусы, которое он без раздумий надел на шею идолу. Но добрее от этого тот не сделался. Потом взгляд мастера остановился на доставшейся ему от матери иконке Николая Угодника, и без раздумий он снял ее со стены и прикрепил на груди истукана.