И тут князя осенило: а не связан ли приезд протопопа с тем убийством? Почему так вышло, что ни днем раньше, ни днем позже произошло все? Именно когда Аввакум провел ночь в монастырских покоях, то на другой день обнаружилось то самое злодеяние. Случайность? Вполне возможно. Понятно, не сам протопоп к тому кровавому делу руку приложил, то были люди, на мир и власть озлобленные. А к чему Аввакум призывал? Идти против патриарха. В открытую. Прилюдно. Могли изверги эти в угоду ему порешить переписчиков чуть ли не на глазах у главного патриаршего противника? Вполне…
Князь еще долго перебирал в уме всевозможные варианты и причины загадочного убийства московских монахов, помешавших кому-то делом своим, и как это все связано с появлением в Сибири протопопа Аввакума. А потом, так ничего и не решив, намекнул приказному голове Матюшкину, чтоб тот нашел протопопа и поинтересовался у него, не может ли он заглянуть в покои воеводские. Для ознакомления с воеводой.
Сам же князь решил перед тем, как встретиться с протопопом, коль удастся, выведать у осведомленных людей истинные причины его ссылки. И уже через пару дней князю Василию доложили, что тот уже который час ожидает его во дворе, не осмеливаясь без приглашения зайти в воеводские покои. Князь удовлетворительно хмыкнул и велел пропустить его к себе.
Войдя в воеводские покои, изрядно промерзший Аввакум и вида не подал, что чуть не окоченел на ветру, ожидая, пока о нем доложат воеводе. Сделав несколько шагов, он широко перекрестился на образа, потом столь же неспешно благословил подошедшего к нему воеводу, и они троекратно облобызались. И хотя ранее в Москве они не встречались, разговор сразу принял дружеский оборот без предварительных оговорок и ненужных словословий.
Князь Василий поинтересовался, как протопоп добирался до Тобольска, на что услышал:
— Честно скажу, князь батюшка, худо мы добирались с домочадцами моими. Никогда не думал, что столь трудна дорога в край этот: где плыли, где на себе телегу тащили, чтоб коням подсобить. Вот только за Уралом, по снегу, вздохнули малость. А протопопица моя и сын младшенький, которому и годика нет, занедужили уже перед самой Тюменью, там и остались, покуда во здравие не войдут.
— Чем помочь могу? — осторожно поинтересовался воевода, опасаясь, что привыкший к столичной жизни теперешний ссыльный запросит слишком многого.
— Ничем, батюшка воевода, помочь ты мне не сможешь, все в руках Божьих. Коль не угоден стал я патриарху нашему, то, видать, за грехи мои покарал меня Господь и устроил испытание тяжкое. Ладно бы мне одному, а то ведь и детишки малые вместе со мной маются. Им-то каково…
Воевода помолчал и некоторое время, оглаживая жилистой рукой окладистую бороду, изучающе смотрел на сидящего перед ним протопопа. Был тот широк в кости, видать, силен, телом строен и производил впечатление человека много знающего, о чем говорили пытливо смотрящие на собеседника глаза. Во взгляде его была сокрыта некая уверенность в себе, умение предвидеть происходящее и непередаваемый интерес к жизни. Волосы его нельзя было назвать черными, поскольку отливали они медным блеском, часто встречающимся среди жителей Поволжья, состоящих в родстве с местными инородцами. Видно, и в Аввакуме наличествовала немалая доля крови то ли мордвы, то ли черемисов, а может, тех и других понемногу. В бороде его уже пробивалась ранняя седина, а лоб избороздили глубокие морщины, выдавая в нем человека думающего, на все имевшего свое мнение и собственный взгляд. Несмотря на правильную речь, пробивалась изнутри него, словно родник через скалу, мужицкая привычка говорить быстро и неотчетливо, словно он боялся, что сейчас его перебьют, не дав договорить.
При всей его открытости жила в нем хорошо скрываемая лукавинка, проглядывающая порой через хитроватый прищур глаз. И хотя на князя он смотрел подобострастно, часто кивал, соглашаясь со всем, что тот говорил, но всем видом своим давал понять, что знает о жизни нечто большее, известное лишь одному ему. Князя это особо раздражало, но вида он не показывал, хорошо понимая, что попик этот ему не ровня и терпит он его здесь до тех пор, пока ему не надоест слушать его витиеватые речи.
«Нет ничего хуже, чем мужик, к власти допущенный», — думалось князю. Видел он не раз, как старосты в имениях его злобствовали, порой и зверствововали, будучи назначенные им для пригляда за крестьянами. Никого не щадили, лишь бы выслужиться перед хозяином. За недоимку могли и семь шкур от того проку или выгоды личной никакой не было. Нет, не за страх, а ради ласкового взгляда хозяина служили они, пытаясь выделиться из некогда равных себе, зная, коль не угодишь барину, то тут же окажешься прежним рабом и холопом и никогда уже на прежнее место не вернешься.
«Вот и протопоп этот, попавший в столицу из глухой мордовской деревни, испорченный близостью к царю и патриарху, возомнил себя пророком, коему все позволено, прикидывается агнецом Божьим, пострадавшим безвинно, — с прищуром смотрел воевода на Аввакума, продолжая думать о своем. — Сидел бы в своем селе и дальше, не высовывался, глядишь, жил бы не хуже других, в довольствии и благости. Ан нет, захотел высоко взлететь, не подумав о том, сколь занятие то опасно и чем закончиться может. А сейчас на Москве много таких новоявленных пророков объявилось, повылазивших из глухих углов, обрядившихся в богатые одежды и щеголявших среди знатных господ с видом надменным. Ох, придет времечко, и кинутся они вон из столицы обратно в свои деревеньки, чтоб никогда оттуда больше носа не высовывать. Поймет царь, кто ему истинный слуга, а кого дальше скотского выпаса пущать никак нельзя…»
— Да уж, не позавидуешь тебе, — согласно кивнул воевода, отводя глаза в сторону, словно опасаясь, что протопоп сможет догадаться о мыслях его, — не всякий человек в Сибири выдержат, многие первый год ломаются, а иные и руки на себя накладывают с горя. Но ничего Бог даст — выдержишь. Царь наш Алексей Михайлович, дай Бог ему здоровья и всяческого благополучия, слышал я, благоволит к тебе, авось и вернет из ссылки.
— Милует царь, да не жалует псарь, — живо отозвался Аввакум. — С царем-батюшкой мы душа в душу жили, сколько раз он меня во дворец к себе приглашал, дарил подарками разными, детками моими интересовался. И все бы хорошо, коль не смутитель веры православной, Никон, с которым мы поначалу тоже дружбу водили, пока он не принялся церковные книги править и иные новшества вводить.
— Как же, наслышан о том, но мое дело — сторона, — улыбнулся в бороду князь Иван, — мне бы со своими делами разобраться, а вы уж, молельщики наши, сами решайте, как вам дальше жить, и нас в свои дела особо не впутывайте.
— Что ты, батюшка, сам понимаю, что в этих делах ты мне не заступник. Даже сам государь не мог меня от гнева патриаршего заслонить. Оно вроде и правильно, со своим уставом в чужой монастырь нечего соваться. Но я вам так скажу, Никон этот на том не остановится, а дай ему волю, то он и царя на короткой привязи держать будет. Истинно говорю, поскольку знаю норов его.
А ведь как все хорошо начиналось, жили с ним в ладу и в мире, а когда ему первый раз указал на неправду его, то он от меня, как от пса злобного, отмахнулся, к себе перестал пускать, начал сторониться во всем. Ладно бы я, а то ведь многие на Москве против его нововведений голос подняли. И что же? Послушал он кого? Да никогда в жизни. Не тот он человек, чтоб чужим речам прислушиваться. Гнет свое и будет гнуть до тех пор, пока Россию-матушку напополам не переломит.
А это грех наипервейший, на том свете Господь с него за все спросит и воздаст по заслугам. Я человек маленький, какой с меня спрос, но далеко вперед вижу и верно скажу, смутное время наступает. Коль дальше так продолжаться будет, то вскоре брат с братом поначалу перессорятся, потом передерутся, а там и до смертоубийства дело дойдет. Кому же от этого польза? Никак не народу православному.
Воевода внимательно слушал Аввакума, глядя прямо в его пылающие праведным гневом глаза, и пытался понять, действительно ли так думает его собеседник, или в нем говорит оскорбленное достоинство отстраненного от власти человека, которого неожиданно удалили и от царского двора, и от патриаршего престола, отправили на жительство в далекую Сибирь. Хорошо знавший царя воевода понимал, что дыма без огня не бывает и не зря патриарх пошел на разрыв с Аввакумом, наверняка прежде этого обговорив все свои действия с державным правителем.
То, что Алексей Михайлович имел натуру изменчивую, мог в одночасье сменить милость несказанную на гнев праведный, князь испытал на себе. Разве спросили его, когда направили воеводой в Тобольск? А причиной тому происки завистливых недругов, пожелавших отодвинуть его от государственных дел, когда заметили, что царь стал приближать князя к себе, советоваться, и уже пошли слухи, будто поставят Василия Ивановича управлять одним из приказов. В том-то вся и причина… Наверняка и с Аввакумом не обошлось без наушничества близких патриарху людей, которым он стал неугоден. Разве могут царь или патриарх знать, у кого что в душе сокрыто? Вот и слушают, что им там нашепчут, накалякают, а потом и люди безвинные страдают от оговоров и не догадываются, с чего это они вдруг в немилость впали.
«Царская воля, то наша доля», — вспомнилось вдруг воеводе слышанная им где-то поговорка. Лучше и не скажешь. На то он и царь, помазанник Божий, чтоб судьбами людскими ведать и за весь народ решать, куда кого направить и как за содеянное спросить. Без этого нельзя, иначе не быть государству, и страна превратится в бедлам, как то было после смерти государя Ивана Васильевича, именуемого в народе Грозным. Тот хоть и жесток был не в меру и многих знатных бояр жизни лишил, но держал народ в узде, не позволял возобладать раздору и вольностям, к чему народ русский склонен. Теперь другие времена, окружил себя Алексей Михайлович лукавыми советчиками, не понимая, чем все закончиться может. Вот и подняли голову люди незнатные. Куда ни глянь, а никого из числа равных себе не встретишь.