— И что с того? — махнул рукой Аввакум. — Когда мне в Москве служить в Казанской церкви запретили, то все прихожане мои в храм ходить и перестали.
— Это как же? — изумился староста. — В другой, что ли, перешли?
— Зачем в другой? Ко мне и ходили, туда, где я службу вел.
— Это куда же?
— В пустой овин, рядом с домом моим, — широко улыбнулся Аввакум, — вам ли не знать, что служить и в чистом поле можно. Или как первые христиане в подземельях служили, лишь бы служба та действительно святой была, без лукавства. А церкви наши испоганены теперь происками антихристовыми.
— И долго ли служили в овине своем? — хитро поинтересовался неугомонный дьячок, который, как понял протопоп, больше всех был с ним не согласен.
— Сколько мог, столько и служил, — сердито ответил он, — пока слуги антихристовы не заковали меня в железа, да сюда не сослали.
— Вот-вот, — засмеялся диакон, — вас сослали, а там, глядишь, и нас всех по медвежьим углам разгонят и иных, согласных, на наши места поставят. Нет, вы как хотите, а мне ваши речи не по нраву, с властью ссориться себе дороже выйдет.
— Да и мне негоже, — развел руками отец Мирон, — о детках своих подумать надо, да еще теща моя с нами в дому живет… Как их без куска хлеба оставишь… Вы, батюшка Аввакум, может, и правы, что времена нехорошие наступают, но пока человек жив, у него мысли о земном, и ничего с этим не поделаешь. Коль, как вы говорите, конец света грядет, то помешать тому мы вряд ли сумеем. Будем на Бога милостивого уповать, авось да пощадит, помилует нас, грешных. Есть и посильнее нас Божьи заступники: не стоит город без святого, а селение без праведника. Станем молиться за спасение душ наших, чтоб не наступило время то…
— Грош цена словам вашим, — вскочил со своего места Аввакум и, не удержавшись, со всего маха брякнул о стол стоявшую перед ним большую глиняную кружку с квасом, отчего квас из нее расплескался и окропил сидящих поблизости. Те испуганно отшатнулись, принялись стряхивать с одежды квасные капли, с удивлением смотря на разгневанного, казалось бы, без особой причины протопопа, а тот продолжал: — Известно вам, что случилось с Содомом и Гоморрой, которые, в грехах погрязнув, по гневу Божьему, обращены были в прах и только один лишь Лот с семейством своим спасся. Так и вы ждать будете появление антихристово беззаботно, пока не падет на вас кара небесная. Только поздно будет! Все сгорите и не видать вам спасения, как ушей своих! Не хотите меня слушать, думая о животах своих, живите как есть! Но, вижу, поднимется народ против супостата и сметет прочь и церкви ваши, и вас самих вряд ли минует кара сия.
С этими словами он выскочил из-за стола и, отойдя на несколько шагов, простер в сторону изумленных слушателей свою правую руку с поднятыми двумя перстами и, словно клеймя, перекрестил их, дополнив свой жест громкими словами:
— Проклинаю всех вас за дела ваши неправедные! И пусть гнев Божий падет на вас самих, дома и семейства ваши!
С этими словами, не помня себя, он буквально побежал к выходу, сбив на ходу стоявший подсвечник, свеча из которого упала на пол и, крутясь, покатилась к стене, грозя пожаром, о котором только что предвещал Аввакум.
Горе тем, которые думают скрыться в глубину,
чтобы замысл свой утаить от Господа…
Раздосадованный столь неудачной беседой, Аввакум долго не мог уснуть, соображая, где и в ком ему найти поддержку сторонников в борьбе за старую веру. Он перебирал в уме знакомых ему тобольских пастырей, прикидывая, к кому их них стоит обратиться, кто не побоится гнева владыки, сможет вступить в противостояние с властями и пойти до конца. Дело это, понимал он, затянется не на один год, а потому единомышленники нужны крепкие и несгибаемые, готовые за веру не пощадить не только самих себя, но и жен и детей своих, чтоб добиться цели, ради которой и стоит жить на этом свете.
В Москве, где народ не был так подвержен влиянию и зависимости от верховной власти и всегда можно сменить один приход на другой, найти духовника, близкого тебе по взглядам и убеждениям, всегда была возможность выбора. Там он быстро собрал вокруг себя таких же, как он, непримиримых борцов за старую веру. Потянулись к нему люди со всей Москвы, возбужденные недоверием ко всему, что в последние годы вводил патриарх Никон. Конечно, большинство москвичей остались равнодушны к переменам, посчитав, что так и должно быть, коль приказано сверху. Но немало оказалось и таких, которые не приняли новые обряды и крещение щепотью, разумно полагая, что коль вера едина и несокрушима, то и должна она оставаться такой испокон века.
Не кривя душой, Аввакум лишь самому себе признавался, что не раз переживал сомненья в правильности своих действий, подолгу размышляя, а не принять ли все как есть и начать вести себя, как покорная овца, гонимая в общем стаде. Но что-то мешало ему поступить именно так. А потому чем дальше, тем больше нарастала в нем уверенность и убежденность в собственной правоте…
Если подумать, то может случиться так, что завтра тот же патриарх прикажет брить бороды всем православным или читать «Отче наш» сзади наперед, а там недалеко и до латинства, до папы римского, который только и мечтает, как бы подмять под себя православную церковь и управлять всем миром. Пример тому — земли Малороссии, где давно идет распря между православными и католиками не столько за веру, сколько за главенство над местной паствой. И к чему это привело? К смертоубийству и войнам, которые начинались с малых селений, а заканчивались долгими сражениями с тысячами смертей и невиданным кровопролитием.
«Если они не хотят признать правоту нашу, то почему мы должны воспринять инородную веру? — думал Аввакум, сосредоточенно глядя на мерцающую под образами лампадку, в тусклом пламени которой виднелся лик Спасителя. — Скажи мне, Господи, как быть? Прав ли я в деяниях своих, подай знак…»
Но не было ответа на его вопросы, и лишь ветер уныло нес за окном крупинки снега, срываемого сильными порывами с соседних домов и уносимого куда-то вдаль, где они должны будут найти свой приют. И Аввакуму представилось, что его так же вот по чей-то высшей воле несет, словно снежинку по Русской земле… Но не просто так, а с великой целью проповедовать истинную веру, призывать заблудших вернуться в лоно истинной церкви, идти следом за ним, пробуждая других людей.
Подобные сомнения овладевали им почти каждый вечер, и видел он в том дьявольское наущение, к которому часто прибегает искуситель рода человеческого, дабы поколебать человека в убеждениях его, отвратить от истины и ввергнуть в пучину страстей, попав в которую он уже не волен принадлежать Богу и самому себе, а лишь думает о том, как остаться живому и готов отдать за это что угодно.
Но утром, едва лишь он просыпался, видел огонек растопленной печи, свою Анастасию, которая доставала свежеиспеченный, пышущий жаром ароматный каравай хлеба с хрустящей корочкой, смотрел на мирно сопящих носами детей, а через окно мелькал первый лучик утренней зари, сомнения исчезали. Он тут же забывал о ночных своих размышлениях, видя себя главой семейства. И не только своего, но и тех, пастырем которых являлся по долгу службы. И им тут же овладевала тревога за судьбы и будущность тех, кто свято верил в него, поскольку именно он и должен указывать путь тем, кто не обладает священным саном.
Разве не сам Господь направил его, Аввакума, бороться с напастями, которым подвергнуты его прихожане, и защищать их? Разве не он на исповеди узнает о самом сокровенном и дает им советы в правильности пути? Отвернись он от их страждущих душ, оставь хоть на малое время, и к кому же им тогда обратиться? У кого искать заступничества? Потому и должен он быть тверд как камень, несокрушим, как скала, во время бурь житейских, не дать сомнениям овладеть им, и как кормчий на челне, привести их к долгожданному спасительному райскому берегу. Может ли рулевой судна, не зная пути своего, рыскать по водной глади, направляясь то в один, то в другой конец? Так недолго потерять не только веру, но и себя самого. Нет, не должно быть сомнений в душе идущего к раз и навсегда намеченной цели. А цель у него одна — Царство Небесное.
Избегал Аввакум делиться сомнениями своими и с ближним к нему человеком, Анастасией Марковной, которая могла изначально промолчать, тем самым выразив сомнения словам его, а потом и вовсе усомниться в правильности мужниных слов и поступков. А кончится тем, что и совсем откажет в доверии и распадется одно целое, единая их семья, на две половинки, став навеки чужими, а то и вовсе врагами друг дружке. Если муж не может сам решить, как он должен жить и поступать, то можно ли считать его главой и достоин ли он носить это звание? Потому он даже вида не показывал, как нелегко порой приходилось ему, и вел себя, как ни в чем не бывало, словно и не было жарких споров с теми, кто не разделял его призывов и считал едва ли не крамольником.
…И только ангел небесный, бессрочно подле него пребывающий, знал о тех сомнениях и пытался всеми силами помочь, вразумить его, призвать к покаянию и извечной Божьей милости, чтоб понять: все, что происходит в мире этом, делается по воле Господа. И будь то великий грех или богоспасительное благодеяние, не подлежит суду людскому. Наступит великий час, когда все дела людские будут взвешены и оценены Великим Судией. Он и только Он даст им Свою оценку. А человек смертный, что былинка степная, то расцветает под лучами яркими, то засыхает, потеряв прежнее обличье, потому как нет в мире ничего вечного, неизменного. Так и дела людские, а тем более помыслы их, тленны и не вечны, и не смертным людям решать, как они оценены будут Творцом всего сущего.
Но глух был раб Божий Аввакум к тихим почти неслышным речам ангела своего, хотя и понимал порой: кто-то пытается заговорить с ним, направить по иному пути. Но, поди разберись, чей то шепоток слышится: небесный ангельский или, не приведи господь, дьявольский?! Потому и пер он свой воз с поклажей сомнений и раздумий долгих, порой совсем из сил выбиваясь, душу вон из себя вытряхивая, по непроторенной целине, без дороги, наугад… Не веря никому, кроме себя самого, надеясь, как и любой русский мужик, на извечное авось и… чудо…