лся там стоять, хорошо слыша каждое слово, доносившееся до него.
Марковна открыла дверь, и в избу с ругательствами ввалилось несколько человек, рассмотреть которых из своего закутка Аввакум не мог.
— Ты, что ли, жена Протопопова будешь? — спросил один из них, обладавший сиплым голосом.
— Я и есть, — спокойно ответила та, — а вы кто будете? Чего добрых людей посреди ночи тревожите?
— Это где ты добрых людей видишь, карга старая? — зло выкрикнул обладатель петушиного тенорка, в котором Аввакум по голосу признал архиерейского подьячего Захария Михайлова, ближайшего помощника Ивана Струны. Захарка тот отличался дурным нравом, часто появлялся в архиерейских покоях полупьяным, но все ему прощалось за то, что он мог лучше других выправить долг со всякого, кто не спешил тот долг возвращать. Для него было все равно, вдова ли это или немощный калека, и стоило лишь Захарке узнать о недоимке, то он по собственному разумению отправлялся к тому во двор и тащил оттуда все, что представляло хоть какую-то ценность. Иван Струна неизменно пользовался его услугами и сам не раз участвовал в подобных вылазках. Верно, и теперь он отправил этих двоих за Аввакумом.
— Ты, мил-человек, чуть поостынь и голос сбавь, а то у меня детки спят, разбудишь еще, — спокойно пыталась урезонить их Марковна. — Объясните лучше, зачем среди ночи явились?
— Не твоего бабьего ума дела, — заговорил первый, голос которого Аввакум никак не мог узнать, — зови мужика своего, он нам нужен. Дома ли он? Пусть выходит по-хорошему, а то мигом перевернем все, вам же хуже будет.
— Нет его, — невозмутимо отвечала Марковна, — со службы еще не пришел, а может, зашел к кому, мне то неведомо.
— Не врешь? — с недоверием спросил Захарка.
— Слушайте, добром говорю, не вводите во грех, а то сейчас ухват возьму и так вас попотчую, сами не рады будете.
Тут подала голос Маринка, молчавшая до этого:
— Где это видано, чтоб посреди ночи к добрым людям вламываться?! Я вот сейчас добегу до казачьего атамана, обскажу ему все, а он казаков отправит, те вас так нагайками отхлещут, своих не узнаете…
Вряд ли на вломившихся мужиков особо подействовала угроза молодой девушки, но вести себя они стали тише и о чем-то зашептались меж собой, потом послышался скрип открываемой двери, и все стихло.
Аввакум вышел из своего убежища, проходя мимо Маринки, погладил ее по голове, чуть улыбнулся и на цыпочках прокрался к не закрытой до конца двери, посмотрел в щель на улицу. Сани все так же стояли подле ворот, а рядом собрались в кучку четверо мужиков, совещаясь меж собой. Они явно не торопились уезжать, собираясь дождаться его возвращения. В доме оставаться было опасно, потому как в любой момент они могли вернуться, а выйти на улицу и пробраться мимо них тоже не было никакой возможности. Правда, можно было попытаться, если получится, пройти огородами и спрятаться у кого-то из соседей…
Или же отсидеться дома в надежде, что эти четверо вскоре уедут. Но и тот и другой план не вызывали у него воодушевления, поскольку если даже он незамеченным сумеет выбраться из дома, то придется пробираться через сугробы по пояс в снегу; а если остаться дома, то те рано или поздно обыщут избу, и тогда не миновать расправы.
То, что расправа будет жестокой, Аввакум знал по рассказам знакомых, которые говорили ему, что в Тобольске частенько исчезают люди, которые не угодили кому-то из сильных мира сего. Иван Струна при помощи своих подручных, не гнушавшихся выполнить любое его порученье, мог расправиться практически с любым рядовым жителем, если у того не найдется заступников. А заступников у Аввакума как раз и не было. Единственный, кто мог взять его под свое покровительство, владыка Симеон, отбыл в Москву и неизвестно когда вернется оттуда.
«Значит, сейчас нужно искать кого-то другого… Такого, чтоб Струна с дружками прижал хвост. А кто это может быть? И тут Аввакум вспомнил про воеводу Хилкова, что милостиво принял его. К тому же он был его прихожанином, хотя пока что не спешил подойти к нему на исповедь. Точно! Воевода! Князь Василий Иванович. Он не даст меня в обиду», — твердо решил для себя Аввакум. Повеселев от пришедшей ему на ум спасительной мысли, он шепотом подозвал жену:
— Подай мне одежду.
— Это куда же ты собрался?! Не пущу! Чует мое сердце, убьют они тебя там, лучше дома отсидись. Бог милостив, авось да пронесет беду стороной.
— Сиди, не сиди, а куда-то подаваться надо. Знаю я их, они от своего не отступят. Попробую через огороды в дом к воеводе пробраться, авось он не откажет, укроет до поры.
— Может, мне и впрямь до казаков податься? — спросила Маринка. — Я мигом…
— Сиди уж, не бабское это дело — ночью по темноте бегать. Мало ли что у этих на уме, — осадил ее Аввакум. — Сам разберусь.
В это время на печке заворочался один из их сыновей и тяжело закашлял, «видимо, дальняя дорога все еще давала о себе знать», — на ходу подумал протопоп, натягивая впопыхах одежду. Ему вдруг вспомнилось, что каждый раз, когда кто-то из детей болел, то у него всегда находились неотложные дела, и ему было не до их болезней. А вспоминал он о том, лишь когда благодаря хлопотам любезной его Марковны они выздоравливали и продолжали как ни в чем не бывало заниматься своими детскими играми.
Почему-то именно в этот момент Аввакуму вспомнилось и его детство, промелькнувшее, словно тень ястреба, тенью прочертившего небесную синеву, и в памяти всплыли отнюдь нерадостные воспоминанья: о том, как их родной батюшка по большим и малым праздникам зачастую приходил после совершения мирских треб навеселе. И увидев их с братом, принимался бранить за какие-то давнишние проступки, отчего они тут же прятались от него кто на чердак, кто в подполье, страшась отцовского гнева.
Может, уже тогда развилась в Аввакуме непокорность, неуступчивость и желание делать все по-своему, наперекор. Проживи отец чуть дольше, то наверняка смог бы переломить характер сына, выправить каким-то образом, объяснить, к чему ведет подобное противостояние.
Но этого не случилось. Аввакум остался после смерти отца в семье за старшего, когда ему едва минуло двенадцать лет. С тех самых пор он стал еще задиристей, упрямей и все делал так, как считал нужным. Соседи лишь посмеивались, видя, как попович до хрипоты спорит со своими сверстниками, убеждая их во время мальчишеских игр выполнять все его приказы. Но каждый из сверстников видел сам себя атаманом и не желал подчиняться чьим-то там приказам. Не раз Аввакуму случалось доказывать свою правоту с помощью кулаков, хотя этим он мало чего мог добиться. Кроме угроз и озлобления. А потом, повзрослев и став диаконом в той же церкви, где когда-то служил отец, он уже одним этим возвысился над бывшими друзьями и соперниками и теперь уже мог поучать их с полным правом, ощущая за собой негласную поддержку старших.
Уже в ту пору он не только трудно сходился с людьми, но так и не обзавелся настоящими друзьями, с кем можно было бы поговорить по душам, спросить совета, ожидая поддержки и понимания. Потому он невольно тянулся к старшим, но и те не желали признавать его равным себе, и постепенно он обособился, как бы затаился и даже озлобился. Стал искать ответ на мучившие его вопросы в чтении церковных книг, где праведники всегда побеждали. Со временем именно они и стали его друзьями, с которыми он вел незримую беседу, спрашивал совета, рассказывал обо всем, что с ним случалось.
Любимым его библейским героем стал царь Давид, которого он боготворил за ум и настойчивость в исполнении задуманного. Он неоднократно перечитывал описание его подвигов, представлял себя на его месте и даже не заметил, как походка его сделалась более ровной, а поступь стала тверже, речь весомее. Теперь, когда он начинал говорить, то собравшиеся невольно прислушивались к произносимым им выдержкам из Святого Писания, начинали задумываться и верить, что это и есть истина, которая через уста молодого диакона ниспослана им свыше. И мало кто решался усомниться не только в речах, но и поступках Аввакума.
Так было, пока он оставался в родном селе Лопатище. Но когда он был рукоположен в священнический сан и перебрался в злосчастный город Юрьев, то почему-то все переменилось. С первых дней он ощутил холодок со стороны прихожан. Мало кто становился к нему на исповедь, а старались обратиться за отпущением грехов к старому батюшке, под началом которого и служил Аввакум.
Такое положение дел невольно задевало Аввакума, и вместо того, чтоб разобраться в происходящем и найти общий язык с прихожанами, он стал напускать на себя еще большую строгость, отчитывать за малейшие проступки всех, кто признавался ему в своих грехах. А как-то раз даже наложил епитимью на целую семью одного состоятельного человека за то, что вместе с ними в доме проживал чужестранец, приехавший в город по торговым делам. Глава семьи не пожелал смириться с наказанием и пожаловался настоятелю. Епитимью сняли, и как Аввакум ни старался доказать, что действовал во благо, но настоятель лишь сурово отчитал его и пригрозил более строгим взысканием.
Но это не помогло. Молодой священник продолжал обличать и даже преследовать всех тех, кто, по его мнению, недостаточно истово каялся в своих прегрешениях. Мало того, по своему усмотрению Аввакум ходил по домам, где пытался беседовать на богословские темы с теми, кто не посещал службу хотя бы в раз неделю. А таких среди торговых людей, прибывающих беспрестанно в отлучке по разным делам, насчитывалось великое множество.
Не помогали уже и жалобы тех настоятелю, поскольку тот к тому времени тяжело заболел, и сил продолжать борьбу с молодым и энергичным соперником у него с каждым днем становилось все меньше. К тому же Аввакум заручился поддержкой архимандрита из соседнего монастыря, водившего дружбу с московским духовенством. Он тоже был сторонник жестких мер и держал монастырскую братию в строгости, загружая работой и ночным бдением.
Но однажды терпению жителей Юрьева пришел конец, когда Аввакум отказался венчать молодую пару лишь за то, что они состояли меж собой в дальнем духовном родстве. Может быть, другие и поискали бы иной приход с менее строгим священником, но отец невесты не пожелал поступить подобным образом и прямо возле храма, дождавшись, когда Аввакум выйдет вон, ухватил его за бороду и пообещал достойно наказать за несговорчивость.