Думая, что правда на его стороне, Аввакум хотел было за подобное действо принародно отлучить мужика от церкви и уже взялся за наперсный крест и высоко поднял его над головой, но тут кто-то толкнул его сзади и он упал, вскочив, кинулся в драку, сбежались все, кто находился рядом, и били его до тех пор, пока он подавал признаки жизни.
Сердобольные соседи сообщили о том Анастасии Марковне, и она, громко причитая, подобрала мужа, притащила в дом, а потом… Потом он, отлежавшись, ушел в Москву, хорошо понимая, что жить дальше спокойно в этом городе ему просто не дадут.
В Москве его приняли, пригрел Иван Вонифатьев и определил на службу в старинный Казанский собор, находящийся при въезде в Московский кремль. Вскоре к нему перебралась и вся семья. На новом месте зажили, казалось бы, вполне благополучно и без помех, если бы не случись патриарху Никону заняться переустройством исконно Русской православной церкви.
Но подумать об этом Аввакум не успел, поскольку в дверь опять постучали, и он мигом юркнул обратно в темноту и стал прислушиваться, о чем жена говорила с вошедшими. Те, судя по всему, решили перехватить Аввакума по дороге и велели Марковне не выходить из дому, чтоб та не смогла предупредить мужа. Она покорно согласилась, дверь вновь скрипнула, и в доме наступила тишина, лишь фитилек лампадки тихо потрескивал, да слышно было, как за окном раздался скрип санных полозьев.
— Что делать станешь? — спросила Анастасия Марковна мужа. — Может, пересидишь, и мне спокойнее от того будет?
— Нет, как решил, так и сделаю. Пойду, покуда они не вернулись обратно.
— Береги себя, — перекрестила та его на прощанье, и на этом они расстались.
Едва Аввакум вышел за ворота, как увидел, что преследователи его, доехав до конца улицы, развернулись и повернули обратно. Нужно было или возвращаться в дом, или бежать от них в противоположном направлении, что он и сделал. Однако едва он отбежал на незначительное расстояние, как понял, что скрыться ему не удастся и, недолго думая, нырнул в первые попавшиеся ворота, вскочил на крыльцо и забарабанил в закрытую дверь. Хозяева, видно, спали, потому что на стук никто не ответил. Он постучал более настойчиво, и женский голос из-за двери осторожно спросил:
— Кого там нелегкая за полночь принесла?
— Сосед ваш… протопоп… — так же негромко ответил он ей.
— Что случилось, батюшка? Заходите в дом, а я сейчас мужа разбужу, если надо чего. Да вы заходите, темно, правда, порожек тут, осторожней…
Голос показался ему знакомым, и он сообразил, что попал в дом Кузьмы Степанова, добывавшего себе пропитание сапожным делом. Правда, стачать добрые сапоги у него вряд ли бы вышло, но поставить на старую обувку заплатку он мог. А голос принадлежал не иначе, как жене сапожника, который, скорее всего, сладко спал и не ожидал к себе никаких гостей.
Меж тем хозяйка слегка отодвинулась, и Аввакум вошел внутрь, осторожно вытянув руки впереди себя, чтоб не наткнуться на что-то в темноте.
— Сюда пройдите, — потянула она его за собой и скрылась в глубине дома. Послышался звук скребущей о дно печи кочерги, которой хозяйка разгребала едва тлеющие угли, в результате чего горница озарилась слабым светом. Затем она зажгла от углей лучину, закрепила ее в поставец и отправилась будить мужа. Тот вскоре вышел, щурясь и позевывая со сна, поспешил под благословение и, не скрывая удивления, спросил:
— Ко мне никак, батюшка? — Словно находился не у себя дома, а в гостях, где его и разыскали.
— Да вот зашел… — неопределенно ответил Аввакум, не зная, как объяснить причину своего появления. Правду говорить не хотелось, а врать — тем более. Потому он спросил первое, что пришло на ум:
— Как жена, дети?
— Слава богу, живы, здоровы, — не скрывая удивления, ответил Кузьма. — Может, надо чего срочно подшить? Вы, батюшка, только скажите, все исполню.
— Кушать будете? — поинтересовалась его жена. — У меня щи со вчерашнего дня стоят, от ужина остались, хлебушек есть…
— Благодарствую, — отвечал Аввакум, — усаживаясь на лавку и давая тем самым понять, что зашел надолго и скоро уходить не собирается.
На какое-то время в горнице воцарилось молчание. Муж и жена в недоумении смотрели на протопопа, не зная, чего бы еще можно ему предложить, а сам хозяин стоял, словно вкопанный, время от времени позевывал, не забывая при этом быстро крестить рот, что он считал необходимым делать в присутствии батюшки. Аввакум же, сознавая неловкость своего положения, напряженно думал, о чем повести разговор, чтоб появление его не сочли чем-то предосудительным или необычным. Не зная, как начать разговор, он спросил:
— В храме давно были?
— Намедни, — в голос ответили хозяева настороженно.
— Я вот и исповедовалась, и до причастия батюшка допустил, а Кузьму моего так нет, — тут же открыла семейные секреты хозяйка дома.
— От чего же так? — напуская на себя строгость, глянул в мужнину сторону Аввакум.
— Пил поскольку на прошлой неделе, — торопливо сообщила его супруга, видно, ожидая поддержки со стороны протопопа.
— В праздник пил или по иной причине? — привычно входил в свои обязанности тот.
— В праздник, а то как же. — Кузьма даже перекрестился для верности. — У ямщика Митьки дочка родилась, вот меня крестным и позвали.
— Как нарекли? — спросил у него Аввакум, хотя, по правде сказать, ему совершенно не было никакого дела до дочери какого-то Митьки, а тем более — пил ли с ним Кузьма. Но и промолчать он не мог, поскольку привык всегда и везде вникать во все тонкости происходящего, пусть даже они его и вовсе не касались. Так и сейчас он решил преподать Кузьме урок, да так, чтоб тот запомнил его надолго, коль тому подвернулся случай.
— Батюшка нарек Пелагеей, — чистосердечно признался тот, бесстрашно вытаращив глаза на Аввакума и не ожидая никакого подвоха с его стороны.
— Это в честь мученицы Пелагеи, которую собственная мать сожгла? Или в честь преподобной отшельницы? — поинтересовался Аввакум, чем озадачил и без того сбитого с толку стоящего посреди горницы Кузьму.
— Да я и не спросил, в честь кого имя младенцу дадено, — смущенно ответил тот. — Не все ли одно, главное, что теперь будет с именем жить.
— А молитвенной помощи родители у кого просить будут? У двух сразу, или как?
— Мне они о том ничего не говорили…
— Да как же ты, крестный отец называется, не уразумел, кому сам молиться станешь! Грех, грех наипервейший, когда забываешь, кому молитву творишь. Так можно Гоге и Могоге молиться, а думать, будто бы к святому угоднику обращаешься. Узнай непременно…
— Прямо сейчас пойти узнать? — поскреб в затылке Кузьма, который, судя по всему, и впрямь почувствовал себя великим грешником и, по своему обычаю, не смел перечить кому бы то ни было, а уж батюшке — тем более.
— Утром узнаешь и мне расскажешь, — остановил его Аввакум, когда тот уже рванулся, чтоб одеться и под удобным предлогом сбежать из дому, пока Аввакум совсем его не застращал.
— А пьянствовал зачем? — продолжил допекать того вполне освоившийся в чужом доме гость. — Разве не знаешь, что ждет тебя на том свете за неумеренное возлияние?
— Да мы и выпили всего чуток, с полведра браги, — откровенно признался Кузьма. — Митька еще предлагал, только за мной баба моя пришла, домой увела. Да я обо всем том на исповеди отцу Вадиму покаялся, — вспомнил вдруг он радостно, — а он велел дома пять раз «Отче наш прочесть».
— Прочел? — строго сдвинул брови Аввакум.
— Не успел, батюшка… работы много было, а как в дом зашел, так и спать бухнулся, не до молитв…
— Ах ты, песий сын! — всерьез вспылил Аввакум. — Не до молитв ему! Нет, ты слышала? — обратился к хозяйке. — Сам согрешил, а каяться не желает.
— Я же уже батюшке нашему, Вадиму, покаялся, — канючил со своего места Кузьма, который уже был не рад незваному гостю и чувствовал себя, словно грешник в аду.
— Грош цена такому покаянию, когда возложенный на тебя обет не исполнил. Становись на колени и читай пять раз по десять молитву. Да читай вразумительно и гласно, чтоб каждое слово слышно было, а я считать стану.
Хозяйка всплеснула руками и тихо попятилась, не смея заступиться за мужа. А Кузьма, как овца перед закланием, покорно опустился на колени, перекрестился и принялся что-то бубнить себе под нос. Аввакум некоторое время слушал его, потом, не выдержав, вскочил, подошел ближе и изо всех сил дернул того за волосы.
— Не годится так, ни словечка не понятно! Ты кому молишься?!
— Господу Богу, — глянул на него с колен Кузьма.
— Думаешь, Богу мурлыканье твое легко разобрать будет? Истово читай, как положено, а то не полсотни раз, а пять сотен читать придется!
— За что, батюшка? — взмолился кающийся, который не смел перечить возвышавшемуся над ним протопопу. — Мне всего-то сказано было пять разочков молитву прочесть, а тут вон сколько, легко и со счету сбиться. Я же не дальше дюжины счесть могу…
— Ничего, а я зачем? Не впервой, не собьюсь, а ты читай, читай, покудова не остановлю.
Аввакум так сосредоточился на покорно стоявшем на коленях Кузьме, что не заметил, как хозяйка, накинув на себя верхнюю одежду, выскользнула из дома и пошла в хлев к скотине, опасаясь, как бы ее не поставили рядом с мужем за какие-то там грехи. Она пробыла там почти до самого утра, а когда решилась вернуться обратно, то, едва открыв дверь, услышала зычный протопопов голос:
—… еще, еще читай, пока сам не почуешь, как грех весь без остатка из тебя вышел…
Кузьма осипшим голосом чего-то отвечал, но разобрать его бормотание было невозможно, и жена его, минуя горницу, пробралась на вторую половину дома, где не спали разбуженные громкими криками ночного гостя дети. Увидев мать, они испуганно потянулись к ней, а она поднесла палец к губам и прошептала:
— Не шумите, не мешайте отцу молитву творить, а то батюшка и вас рядом поставит, не посмотрит, что малы еще…
Дети и не думали шуметь и сидели, замерев, словно понимали, какая угроза исходит из соседней комнаты, где незнакомый человек за что-то громко кричал на их отца.