ебует? А там все пойдут! Кого сосед или недруг какой обидел, застращал, и всем им тоже охрану подавай? Э-э-э… эдак у меня для других дел и людей не останется. Кто будет государеву службу нести? Ответь мне, батюшка?
Аввакум, потупясь, молчал, прислушиваясь, как где-то за перегородкой пел сверчок, не обращавший внимания на людские заботы и причуды, а спокойно себе жил рядом с людьми, против их воли не особо досаждая им своим присутствием. Но и эта божья тварь, малое создание, тянулась к людям, укрыться от зимней стужи в теплом жилье. Может, кого и раздражает, выводит из себя его заунывная песня, но большинство мирится с ней, иные даже и радуются, считая сверчка непреложной данностью своего проживания. Так и существуют рядом человек и незримые для него нахлебники, не создавая друг другу особых неудобств, но стоит человеку захотеть выжить назойливого квартиранта, и он найдет, как сделать это одному ему известным способом. Но без божьей твари осиротеет дом, и непривычная тишина будет лишь напоминать его хозяину о приближении смертного часа.
Аввакум вспомнил, как не так давно, когда содержался он в подвале Андроникова монастыря, где поначалу гнал от себя юрких мышей, что ближе к ночи непременно навещали его. Но потом одиночество взяло свое, и он стал оставлять им кусочки хлеба и смотреть издали, как они торопливо поглощают, совсем не ссорясь друг с другом, нехитрое человеческое угощение. Постепенно мыши перестали бояться его и, когда он делал неловкое движение, не бросались в норки свои, а лишь настороженно смотрели на него блестящими глазками, усиленно шевеля усами. Вскоре Аввакум различал их по едва заметным признакам и даже попробовал дать имена, но подумал, не годится нарекать христианскими именами тех, кто того не заслуживает, и стал звать их на свой манер: Шустрик Первый, Шустрик Второй и так далее. Когда он негромко произносил эти имена, то они поворачивали к нему свои мордочки, словно отзывались на зов, и он тихо смеялся сам над собой, что сумел приручить даже извечных врагов человеческих, получая от того великое удовольствие.
Он вновь прислушался к пению сверчка, не умолкающего ни на мгновение, словно хотел о чем-то предупредить его или дать совет, который он ждал от людей, но те гнали его от себя, не желая вникнуть и понять причины, по которым он не мог с ними ужиться.
Аввакум вдруг представил себя беззащитным и крошечным человечком, почти что насекомым, явившимся под строгие очи сибирского воеводы, который волен был его помиловать, защитить, а мог и выбросить вон щелчком пальца, раздавить каблуком, приложив лишь малое к тому усилие. Или сделать вид, что не заметил невзрачного человечишку, и продолжать жить дальше, поглощенный своими более важными заботами.
От этого Аввакуму сделалось нескончаемо грустно, и в который раз за день непонятная безысходность, печаль и чувство вины овладели им. Он уже было смирился с тем, что суждено ему погибнуть в этом глухом и печальном краю, где, скорее всего, не останется от него и могильного холмика, и супруга с детьми, безутешные в своем горе, не будут знать, куда прийти оплакать своего кормильца.
Если бы он мог, то прямо сейчас убежал бы из Тобольска, как делал это и прежде, но совсем в иных краях, где все ближе и доступнее и можно добраться до той же Москвы в несколько дней, не рискуя жизнью. Но он даже не мог себе представить, как с женой и детьми посреди зимы тайно пустится в обратный путь на свой страх и риск без теплой одежды и гроша в кармане.
И от этих тяжких дум и полной безысходности ему захотелось сжаться, забиться под лавку и превратиться хоть в мышь, хоть в насекомое, лишь бы все окружающие оставили его в покое на любой малый срок.
— Что скажешь, любезнейший протопоп? — услышал он обращенный к нему вопрос, который воевода, судя по всему, повторил не единожды.
— А что говорить? — подавленно ответил он. — Уже все мной сказано: пришел защиты просить и иного ничего сказать больше не могу.
— Плоха та ворона, что вокруг гнезда не держит оборону, — тоже перешел на иносказательный лад князь. — Вряд ли смогу чем помочь в твоем деле. Разве что с обидчиками твоими поговорю, когда время выдастся. А сейчас прощай, дело вечернее, нам с княгинюшкой на покой пора. Надо и честь знать. — И он широко развел руками, приглашая протопопа к выходу.
В это время за перегородкой послышались чьи-то громкие и настойчивые голоса. Князь нахмурил брови и вышел за дверь, где увидел нескольких пришедших с улицы человек, возле которых крутился и его слуга, что недавно вносил в покои зажженные свечи. Он исподлобья глянул на воеводу и указал рукой на дверь, откуда тот только что вышел.
— Там он, там! Только что сам видел, — проговорил он свистящим шепотом.
— Кто такие? И чего вам надобно? — надменно произнес князь, уперев руку в бок.
— Нам бы протопопа Аввакума заполучить, — сказал вышедший вперед Иван Струна, которого воевода тут же узнал.
— Для какой надобности? — чуть помедлив, спросил князь, подумав про себя, что нужно позвать стражников, которые непонятно почему пропустили в его покои этих людей. Но потом вдруг подумал, что не стоит связываться с озлобленными приказными, которые, будучи грамотными, мигом пошлют в Москву жалобу, что он, воевода, вмешивается в дела патриарших людей, а зная нрав Никона, лучше с ними не связываться, и потому легко согласился:
— Будь по-вашему, берите своего протопопа, то в вашей воле.
— Пошли, — скомандовал Струна, и они ввалились в воеводские покои, не обратив ни малейшего внимания на уступившего им дорогу и оставшегося за дверью князя, не желавшего видеть, как будут забирать протопопа, и лишний раз встретиться с ним взглядом.
Какое-то время в покоях, откуда он только что вышел, стояла полная тишина, но потом послышались обескураженные голоса вошедших:
— Где он?!
— Куда делся?!
— Сам видел, как он на этом вот месте сидел, — словно оправдываясь, произнес слуга воеводы. — Здесь он где-то, уйти не мог…
Воевода чуть помедлил и вошел внутрь, глянул по сторонам и тоже нигде не обнаружил протопопа. Он внимательно посмотрел на княгиню, которая почему-то пересела с кресла на стоящий у печи сундук и держала в руке какое-то шитье. Вдруг Ивана Васильевича осенило, что Аввакум не иначе, как и спрятался в том самом сундуке, по-другому и быть не могло. Он улыбнулся и чуть заметно подмигнул жене, которая в тот самый момент глянула на него.
«Что ж, — решил он, — коль моя покорная женушка воспротивилась выдаче этого дерзкого мужика, то так тому и быть. Не пристало мне при этих ярыжках устраивать семейный скандал и извлекать попа из сундука, где он сейчас затаился. Но какова княгиня! Орлица! Такая и за меня, и за себя постоять сумеет, коль случится что…»
— Видать, опоздали вы, ушел батюшка через другую дверь, как только вас заслышал, — нарочито громко и небрежно сказал воевода и указал на маленькую дверь, ведущую в людскую, — может, успеете догнать его, поспешайте.
— Дьявол, а не поп, — выругался Иван Струна и ринулся вперед, а за ним, толкаясь в узком проходе, выбежали и все остальные.
Когда все стихло, князь Хилков осторожно выглянул за дверь, затем прикрыл ее и задвинул на засов. Потом прошел в прихожую, глянул, нет ли там кого, и вскоре возвратился обратно. Княгиня все так же сидела на сундуке, и только по ее дрожащим пальцам можно было догадаться, в каком напряжении она находится.
— Все, душа моя, — ласково обратился князь к ней, — выпускай несчастного из узилища его, а то, не приведи господь, задохнется там и на тебя, голубицу, грех великий в смерти его падет.
Княгиня встала, воевода одним движением поднял крышку, и оттуда показалась всклокоченная голова протопопа, смотревшего на них диким взглядом.
— Я же говорил, — только и произнес он, тяжело дыша, — смерти моей они хотят. Спасибо княгине, что спрятала надежно, век не забуду.
— Ладно, — примеряюще проговорил князь, — не познавши горя, не узнаешь и радости. Жив, и ладно. Значит, батюшка, еще сколько- нибудь поживешь.
Лучше видеть глазами, нежели бродить душою.
Выбравшись черным ходом из княжеских покоев, Аввакум направился в храм, где служил, благо он находился совсем рядом. Там он наказал сторожу, чтоб тот молчал, если кто вдруг начнет им интересоваться, и закрылся изнутри, готовясь оставаться там до утра. Расположившись на лавке возле жарко натопленной печи, он предался размышлениям о своей незавидной доле. Почему же вдруг в очередной раз жизни его угрожает опасность, и он не знает, как тому воспротивиться. Неужели никто не заступится за него, если сильные мира сего отвернулись? Быть такого не может, чтоб Господь не помог и не послал свою незримую помощь.
С этими мыслями он и уснул, а утром был разбужен осторожным стуком в окно. Прислушавшись, он разобрал, что его зовет до боли знакомый голос какой-то девушки, но кто это, он со сна сразу сообразить не мог.
— Дяденька, — разобрал наконец он. — То я, Маринка, к вам пришла, откройте дверь, озябла я тут…
Кого-кого, а вот ее он никак не ожидал. Открыл дверь — и точно, на пороге стояла его племянница собственной персоной с раскрасневшимся лицом и опушенными инеем ресницами.
— Что случилось? Неужто с Марковной что? Или с детьми? — спросил он, подозревая неладное и запуская ту в храм.
— Да что нам станется, все в порядке. Я вам, дяденька, охрану привела, — указала она рукой в сторону двери.
— Кто такие? — удивился протопоп. — Неужто воевода кого прислал? Значит, дошли до Всевышнего мои молитвы, слава те, Господи!
— Эка куда хватили, воевода о себе лишь и печется, то каждый знает, а я вот Тихона привела своего. При сабле и при нагайке. Никого к тебе, дяденька, не подпустит.
— То он тебе так сказал? — усмехнулся Аввакум. — И давно он твоим стал? Когда это ты успела такого парня захомутать?
Но Маринка от слов его ничуть не смутилась, а бойко ответила: