– Не вернутся, – коротко ответил он.
– Откуда такая уверенность?
– Потому что для этого нет никаких причин. Женщины мертвы, и они забрали ребенка. Что еще можно здесь взять, не говоря уже о том, из-за чего вернуться?
– Деньги? Драгоценности?
– У госпожи Блайт не было драгоценных камней – она в них не нуждалась, а если б убийцы искали золото и серебро, то перевернули бы весь дом перед уходом. Если б я не знал ее лучше, то сказал бы, что единственной целью здесь было убийство, но у госпожи Блайт не было врагов и никто не питал к ней такой ненависти, а Голда, какой я ее знал, по своему характеру была зеркальным отражением своей матери.
– А что, если им требовался только ребенок? – предположила Церера. – Нельзя оставлять его таким людям.
– А кто сказал, что они люди?
Церера собиралась уже спросить, кем еще они могли быть, но, поскольку уже встречала Духа Воды и дриаду, а также говорящих крыс и самодвижущиеся тисовые деревья, вопрос был явно излишним.
– И все равно нельзя позволить им заиметь человеческого младенца, – твердо сказала она, – кем бы они ни были.
Лесник достал из кармана какой-то маленький металлический инструмент, похожий на сплющенный гвоздь, и воспользовался им, чтобы прочистить свою трубку. Вставил острый кончик в черенок и подвигал туда-сюда, после чего подул в отверстие, чтобы рассеять выбившиеся из него темные крошки. Затем плоским концом поскреб внутри чашечки, освобождая ее от частичек пепла и обуглившегося табака. Покончив с этим, начал набивать трубку заново, утрамбовывая табак пальцем. Цереру подмывало заметить, что больно уж много возни ради столь скудного вознаграждения, но, наблюдая за Лесником, она увидела, какое утешение он находит во всем, что делает, – с раскуриванием трубки в качестве финального шага. Для него это было своего рода ритуалом, средством найти успокоение в череде несложных, но близких к сердцу процедур. Раньше она чувствовала то же самое, когда они с Фебой совместно выполняли кое-какие домашние обязанности: лущили горох (обе просто обожали свежий горошек и ели его как конфеты), пекли хлеб и рассказывали сказки перед сном. Такие маленькие дела, такие простые радости, но они делали повседневную жизнь куда более сносной, и так много из этого было отнято у нее после того наезда…
Теперь, когда Лесник поджег от огня в очаге щепку, прежде чем поднести ее к табаку, Церера уже пришла к мысли, что если она не собирается сдаваться после того, что случилось с ее дочкой, если будет жить, а не просто существовать, то ей придется найти способ вновь обрести чувство полноты жизни от этих маленьких ритуалов, включая чтение вслух. Как только она вернется в свой собственный мир, то попытается не только вдохнуть новую жизнь в старые истории, которые читала Фебе, но и откроет для себя новые, чтобы с их помощью они могли вместе пуститься в совершенно иное странствие. И если ей прискучат творения других, она создаст свое собственное. Теперь Церера знала, что способна на это. Она понятия не имела, как это произошло, но ей уже удалось создать целых две истории буквально из ничего. Это была своего рода алхимия, изобретающая сказки там, где их раньше не существовало, – и, как и во всякой магии, лучше было не слишком-то пристально изучать механизмы ее действия. Перерезать горло жаворонку, чтобы посмотреть, за счет чего он так сладко поет, – вот как назвал бы это ее отец, имея в виду: убить то, что ты стремишься постичь.
Правда, сначала ей требовалось найти дорогу домой, но теперь они были уже в дне езды от великого леса, а вполне вероятно, что после убийства госпожи Блайт и ее дочери придется уехать еще дальше от него. Лесник еще раз напомнил ей, что может лишь обработать ее рану, но не исцелить ее, и он по-прежнему был убежден, что Церера не сможет вернуться в свой собственный мир, пока они не выяснят, что привело ее в этот. Кроме того, оставался еще и факт пропажи ребенка. Церера не совсем понимала, что конкретно она или они вместе могут по этому поводу предпринять, – знала лишь, что надо что-то делать.
– Тебе следует отдохнуть, – сказал Лесник.
– Я еще не настолько устала, чтобы хотелось спать, – ответила Церера. – Почему бы вам не рассказать мне еще какую-нибудь историю? Хотя не сказку о фейри – только не в этот раз. Вообще-то почему бы вам не поведать что-нибудь о себе? Я мало что знаю о вас, кроме вашего имени, а оно больше похоже на род занятий, чем на что-либо другое.
Она вернулась к своим воспоминаниям о «Книге потерянных вещей». Особенно запомнилась ей одна из прочитанных в ней историй – о Красной Шапочке. Даже в детстве эта сказка всегда была одной из ее самых любимых.
– Придумала! – оживилась Церера. – Расскажите мне сказку о себе и ликантропах.
После едва заметных колебаний, говоривших о застарелых муках совести, Лесник подчинился.
В какие-то незапамятные времена, когда я был гораздо моложе и практически ничего не боялся (ведь чем старше мы становимся, тем чаще нас посещает страх, сближая нас с детьми, которыми мы некогда были), в мою хижину пришел один крестьянин, который спросил, не могу ли я помочь ему разыскать его дочь, которая пропала уже несколько дней назад. Она пошла в лес за ягодами и не вернулась. Крестьянин и его жена искали ее, но безуспешно. Они опасались, что на нее могли напасть дикие звери, но не видели ни крови, ни следов какого-нибудь всадника, который мог бы похитить ее. И она не была настолько уж недовольна своей участью, чтобы покинуть их, даже не сказав ни слова на прощание. Все ее мирские блага остались в их доме, сказал этот старый крестьянин, и она была любима так, как только может быть любима любая дочь.
Так что я пошел с ним, поскольку не мог повернуться к нему спиной в столь горестный для него момент. Бездействовать перед лицом чужого несчастья – значит быть ничем не лучше тех, кто мог изначально стать его причиной, и мерило лучших из нас – это способность правильно соотнести наши собственные неудобства с тяжестью чужой боли.
Я отправился в деревню и поговорил с теми, кто знал эту девушку, но все подтвердили правдивость слов ее отца: это была счастливая молодая женщина, которую все любили, и она была столь же предана своим родителям, как они были преданы ей. Жители деревни тоже помогали в поисках, но им повезло не больше, чем ее матери и отцу. Их усилия, наверное, даже в чем-то помешали какой-либо перспективе спасения, поскольку в своих неуклюжих попытках помочь они могли скрыть ключи к разгадке судьбы этой девушки: сломанную ветку здесь, отпечаток ноги на мху там… От таких вот маленьких знаков порой может зависеть человеческая жизнь.
С первыми лучами солнца я вошел в лес, а поскольку зрение у меня было острей, чем у жителей деревни, и это была не первая моя подобная вылазка, я скоро напал на след того, кто ее похитил: заметил сдвинутый камень у каменистого русла ручья и часть единственного отпечатка в грязи – глубокого, как будто оставленного человеком с тяжелой поступью или несущим тяжелую ношу. Но след этот вызвал у меня недоумение, поскольку хоть длиной он был с мужскую ступню, а в грязи отчетливо отпечатались босая пятка с подошвой, пальцы ног почему-то оставили и отпечатки длинных когтей. Если это был человек, то какой-то очень странный, а если зверь, то он умел ходить на двух ногах, причем у него хватило ума воспользоваться ручьем, чтобы скрыть свой путь к бегству.
Но теперь у меня был запах, и эта тварь больше уже не могла укрыться от меня. Я нашел то место, где она выбралась из воды, в самой глубине самых старых и темных уголков этого леса, и снял с тернового куста лоскуток ткани – фиолетовый, как и платье похищенной девушки. Я неуклонно продвигался дальше, даже когда начала опускаться ночь, пока не услышал женский плач.
В неглубокой лощине зияли входы в пять пещер, а на самом дне ее лежали три девушки, связанные по рукам и ногам виноградными лозами, и на самой младшей из них было фиолетовое платье. Позади них стояли три фигуры – полулюди-полуволки. Прямо у меня на глазах один из них наклонился и лизнул девушку в фиолетовом платье прямо в губы – только для того, чтобы другой из волколюдей, самый крупный и сильный из них, полоснул его лапой, прочертив на груди своего соперника кровавые полосы.
– Моя! – рявкнул он, и хотя другой зарычал, но все же отступил.
И тут из лаза в одну из пещер донесся женский голос, и на свет вышла женщина в изодранном красном плаще. Следом за ней выбрался огромный серый волк, и она любовно провела пальцами по его шерсти.
– Не ссорьтесь, сыновья мои, – сказала она. – У нас есть по одной для каждого из вас, и все они станут прекрасными женами – а если и нет, то есть и другие аппетиты, которые они способны удовлетворить.
Но в ее тоне слышалось предостережение – мол, если они продолжат препираться между собой, то им придется считаться с ней и они еще больше об этом пожалеют.
Услышав эти слова, ее сыновья одобрительно завыли на луну.
– А как же я, матушка?
Из тени выступила еще одна такая же тварь, только поменьше остальных и женского пола.
– А тебе придется обождать, дочь моя, – ответила женщина, – ибо мужчин трудней поймать, хоть и легче приручить. Настанет и твой черед, обещаю тебе.
Я держался с подветренной стороны от них и старался не двигаться, поскольку звери обладают очень острым чутьем, а здесь были и волки, и кое-что похуже волков. Я уже слышал о Бланшетт – девушке в красном плаще, которая бесследно пропала в лесу много лет назад. С тех пор с юга и востока поползли слухи о фигуре в красном плаще, мельком замеченной среди деревьев; и о волке, трусившем рядом с ней; и о женщинах, которых она уговаривала присоединиться к ней, обещая невиданные наслаждения, которые можно испытать в обществе волков. Теперь выяснилось, что Бланшетт надоели попытки найти пару своим сыновьям вкрадчивыми речами и она прибегла к похищению.