Неподалеку лежала молодая лань с разорванным горлом. Бланшетт и ее семейство стали жадно пожирать ее, и она, как и ее муж-волк и их сыновья-гибриды, употребляла мясо сырым и окровавленным. На глазах у меня они обглодали лань до костей, но и те были разгрызены, чтобы высосать костный мозг. Когда с ланью было покончено, стая настолько насытилась, что все в ней осоловели и вскоре заснули. Убедившись, что они глухи для этого мира, я подкрался к тому месту, где лежали девушки, и, приказав молчать, перерезал им путы и увел их с поляны. Поступь их была легкой, а вот я ступал неосторожно. Невидимая ветка вдруг хрустнула у меня под ногой, и в тот же миг огромный серый волк, любовник Бланшетт, проснулся. Я наложил на тетиву своего лука стрелу и выпустил в него, угодив прямо в сердце. Он тут же умер, жалобно взвизгнув, но его отпрыски были предупреждены, и Бланшетт тоже. Моя вторая стрела попала в среднего сына – того, что облизал девушку и заработал за это порезы когтями от своего брата. Он споткнулся, смертельно раненный, и упал в костер, где и встретил свой конец в пламени.
Погоня продолжилась, но мне не пришлось сражаться в одиночку. Девушка в фиолетовом платье придвинулась ко мне и попросила лук и стрелы. Я отдал их, целиком и полностью положившись на свой топор. Будучи совсем юной, она была не столь искусна в обращении с луком, как я, но стреляла довольно метко, и дочь Бланшетт сразу же пожалела, что опрометчиво выскочила на открытое пространство. Я услышал, как она взвизгнула, и увидел, как она сломала древко стрелы о дерево, оставив наконечник торчать у нее из руки.
Тем временем меньший из двух выживших самцов вырвался вперед, надеясь напасть на нас с обратной стороны, но другая девушка оказалась более ловкой и отважной, чем он наверняка надеялся, поскольку она вытащила из своих волос булавку и вонзила ее ему прямо в глаз, заставив отступить полуослепшим. И все-таки мы уже уставали, и я слышал со всех сторон жуткий вой, который становился все ближе и ближе: нас окружало все больше волков, которых привлек шум, поднятый их собратьями-полукровками. Очень скоро они должны были настигнуть нас – девушек ждала прежняя участь, а мне грозило быть разорванным в клочья.
И тут затрубили рога. Между деревьями замелькали факелы, горящие в темноте, и фигуры мужчин и женщин. Жители деревни пошли по моему следу, и они могли стать нашим спасением. Я позволил девушкам бежать дальше, к ним, а сам остался на месте.
Передо мной возникли три фигуры: один из братьев-волков, его сестра-волчица и Бланшетт. Позади них, скуля и бесцельно кружа на месте, держался их окривевший брат, но никто не подходил ближе. Они знали, что упустили свой шанс. Я ждал, что Бланшетт скажет что-нибудь – ожидал услышать от нее проклятия, угрозы, обещания отомстить, – но вместо этого заговорил ее невредимый сын. Его слова звучали невнятно, гортанно, но я достаточно хорошо его понимал.
– Я знаю тебя, Лесник, – прохрипел он. – Ты убил нашего отца и нашего брата, но нас ты не убил, и мы не забудем тебя. За каждого из моей родни, погибшего здесь этой ночью, я заберу тысячу жизней, и их кровь будет на твоих руках. Зарождается новый орден – орден волков. Мы возглавим его, мой клан и я, и со временем это мы будем править здесь всем – прежде всего потому, что люди недостаточно сильны, чтобы противостоять нам. Посмотри на меня! Запомни мое имя! Меня зовут Лерой, и однажды я стану королем!
А затем все четверо убежали, оставив меня одного.
И это было началом ликантропов и всего, что за этим последовало.
Церера сидела, свернувшись в своем кресле у очага, полностью захваченная этим повествованием. Какой бы страшной ни была эта история, ей не хотелось, чтобы она заканчивалась.
– А что стало с Бланшетт? – полюбопытствовала она. – И с той сестрой и окривевшим братом?
– Сестру убил Лерой, – ответил Лесник, – и брата тоже.
– Но почему?
– Говорят, что сестре, поощряемой своей матерью Бланшетт, захотелось стать королевой. Ее ослабевший брат встал на ее сторону против Лероя, и оба поплатились за это. Когда восстаешь против того, кто сидит на троне или только претендует на него, есть только одно правило: не оступись.
– А Бланшетт?
Лесник вынул трубку изо рта. Во время рассказа та остыла, но он не стал опять разжигать ее и встал. Пора было ложиться спать.
– Тоже погибла, – ответил Лесник. – От руки своего сына, хоть и была волком почище любого из них.
XXIVONCÝIG (староангл.)Страдать от бесплодных стремлений заполучить чего-либо или кого-либо
Поднявшееся на следующий день солнце принесло скудное тепло. Рука у Цереры была скорее просто чувствительной, чем причиняла ей сильную боль в течение ночи, и поэтому она проснулась более отдохнувшей, но кожа оставалась вздутой, а чувство скованности в шее и спине так и не прошло. Лесник, который спал возле очага и поддерживал в нем огонь, чтобы сохранить тепло, выразил сдержанное удовлетворение делом своих рук и приготовил свежую примочку, чтобы перевязать рану. Однако Церера попросила его подождать, пока у нее не будет возможности помыться, поэтому он наполнил железное корыто водой, поставил его на огонь нагреваться и, когда от него пошел пар, опустил его на пол, прежде чем оставить ее приводить себя в порядок.
Церера отыскала тряпку, которую можно было использовать вместо мочалки, грубое полотенце, чтобы потом вытереться, и кусок того, что, по ее предположению, было самодельным мылом – животным жиром, смешанным со щелоком. В воду она добавила мяту, лаванду и немного розмарина из запасов госпожи Блайт. А потом встала коленями на полотенце и вымыла лицо, волосы и торс, прежде чем встать собственно в корыто, чтобы позаботиться об остальном своем теле, пусть даже оно больше и не принадлежало ей или же не было таким, как раньше, – точно так же, как Церера больше не была целиком и полностью в своем уме. Она явственно ощущала, как меняется внутри, возвращаясь к более юной Церере, как будто ее физические изменения отражались и ментально. Ее удивляло то, насколько близко к поверхности оставались переживания юности и как быстро они всплыли обратно – неловкость и замешательство, внезапные всплески эмоций, похожие на беспричинные вспышки фейерверка, и ощущение, будто ее собственное тело настолько взбунтовалось против нее, что она совершенно не способна его контролировать. Появились припухлости там, где когда-то все было ровным; волосы там, где некогда все было гладким; даже кровь и боль – и не оставляло воспоминание о том унижении, которое пришло вместе с ними, потому что фертильность всегда врывается в твою жизнь без твоего ведома. Неудивительно, что в подростковые годы ее на какое-то время увлекли страшные истории, причем чем страшней, тем лучше. Когда в неожиданных местах вырастают волосы, а твое собственное тело стремится к мутации – иногда кровавой, – то почему бы не почитать истории про вампиров, оборотней и монстров: про существ, способных к преображению и метаморфозам? В конце концов, ты с ними одного роду-племени.
Так что Церера была только рада оставить те годы позади – и страшные истории тоже, – редко оглядываясь на них с чувством хоть какой-либо теплоты. Теперь, вновь вернувшись к пубертатному периоду, она вспомнила не только о его трудностях, но и о его лучших сторонах: чистоте и неистовстве тех чувств, их бескомпромиссности, силе возникавших из них дружеских отношений; или об удовольствии обладать телом, которое не омрачено взрослой жизнью: без воспаленных суставов, без нежелательных жировых отложений и – о милость из милостей! – без плоскостопия или повреждений тазового дна в результате родов. Даже поступь ее стала более легкой – неудивительно, подумалось ей, ведь и весила она теперь значительно меньше, чем раньше.
Но тогда как тело Цереры обновилось, вновь неизведанное, ее разум сохранил отголоски злосчастий взрослой жизни: предательство любовников, и не в последнюю очередь отца Фебы – этого инфантильного, никчемного человека; горе после кончины отца, вид его гроба, опускаемого в землю, и стук комьев земли о его крышку; необходимость наблюдать за тем, как ее мать с возрастом все больше слабеет, и страх перед тем, что неизбежно ждет впереди – еще одни похороны и еще одна могила; и Феба – ее сущность, извлеченная из тела и перенесенная куда-то вне досягаемости для всех. Это было бремя зрелости, и оно сделало Цереру той, кем она являлась сейчас. Следовало быть очень осторожной, чтобы не позволить Церере-подростку вычеркнуть их из памяти, даже временно, и тем самым позволить властвовать ее более молодому «я». У нее было то, о чем некоторые могли бы только мечтать – старая голова на молодых плечах, мудрость и опыт зрелости в сочетании с силой и жизнелюбием юности, – но только вот сочетание это не было устойчивым. Напряжение между этими двумя сторонами было слишком уж велико. Та или другая в итоге должна была победить, и борьба между ними становилась уже утомительной.
Церера выбралась из корыта и вытерлась. Ее нижнее белье больше не соответствовало своему назначению, поскольку было рассчитано на зрелую женщину, но она все равно сохранила его, убрав в мешочек, который дал ей Лесник, и теперь наконец постирала в корыте лифчик и трусики и повесила их сушиться у огня – перспектива таскать с собой грязное белье нравилась ей не больше, чем носить его. Перебрав вещи погибших женщин, Церера выбрала две рубахи, которые с некоторыми незначительными подгонками вроде могли ей подойти, а также две пары замечательных мужских бриджей для верховой езды, вероятно, некогда принадлежавших отсутствующему отцу пропавшего ребенка, и тяжелую куртку из воловьей кожи. Штанины бриджей тоже пришлось закатать, а в петли для ремня продеть подвернувшийся под руку шнурок, но она решила, что результат ее вполне устраивает. В нише у кровати лежал костяной гребень, в зубьях которого застряли пряди темных волос. Церера не стала снимать их, а оставила на месте, распутывая свои локоны. Из зеркала на нее смотрело ее молодое «я» – эта знакомая незнакомка.