Дальняя арка уже громоздилась впереди, и стоит им только миновать ее, как у них не будет вообще никакой защиты. Но когда они достигли конца моста, преследовательница Цереры взмыла в воздух и вернулась к своим сестрам, укрывшимся в пещере на склоне скалы. Церера увидела, как она метнулась в темную дыру, где была встречена отдаленными вопросительными криками.
– Почему она не напала на нас, как только мы миновали мост? – спросила Церера Лесника.
– Им принадлежит только ущелье, но ничего за его пределами, – объяснил Лесник. – Таково заклятье, которое связывает их. Бывали времена, когда для пересечения ущелья требовалась оплата пошлины в зависимости от размера группы – в основном едой. Когда власть в свои руки взяли тролли, то чтобы получить разрешение пройти, требовалось разгадать какую-нибудь хитроумную загадку, иначе прохожий рисковал стать жертвой Выводка. Теперь «лорд» Балвейн решил укрепить мост, а не позволять гарпиям получать то, что им причитается.
Лесник остановился, чтобы оглянуться на ту сторону моста, с которой они пришли.
– Смотри, – сказал он.
Дюжина изможденных гарпий теперь парила у противоположного края ущелья, удерживаемая одними лишь восходящими потоками воздуха. Выше остальных реяла седовласая сестра, которая преследовала Цереру. Она царапала когтями воздух, словно пойманное в ловушку животное, проверяющее прочность своей клетки.
– Балвейн нарушил старый договор, – произнес Лесник, – а значит, наверняка ослабил заклятье, привязывающее гарпий к этому ущелью. Их голод может довершить дело.
На сей раз, когда он тронул каблуками свою лошадь, та с ходу пустилась галопом, и маленькому пони Цереры пришлось приложить немало усилий, чтобы не отстать.
XXIXVENERY (среднеангл.)Охота, преследование – в том числе и по зову пола
Церера с Лесником строго придерживались дороги, ведущей от ущелья, избегая приближаться к краю леса, дабы не попадаться на глаза хищникам. Какие-то признаки жизни встречались им лишь изредка – например, когда в просвете между деревьями Церера углядела семь маленьких фигурок, каждая из которых несла на плече лопату или кирку. Последний из этих крошечных человечков остановился на вершине, чтобы посмотреть в их сторону и приветственно поднять руку, и Церера помахала ему в ответ. Потом малютка скрылся из виду, оставив ее с чувством необъяснимой грусти.
Церера знала, что Дэвид тоже некогда прошел этой дорогой – сначала один, а затем со странствующим рыцарем Роландом. Когда день уже клонился к вечеру, она получила этому дополнительное подтверждение, заметив в поле брошенный танк. Дэвид в своей книге описывал, как нашел танк времен Первой мировой войны, но этот был более современным и помечен написанной на башне буквой «Z», обозначающей его как российскую бронетехнику. Церере потребовалось всего несколько секунд, чтобы догадаться почему: Первая и Вторая мировые войны были событиями, близкими Дэвиду, – одна завершилась менее чем за десять лет до его рождения, а на другую пришлась часть его детства. В ее же собственных глаза война выглядела совсем по-другому.
– Кое-что еще из моего мира, – сообщила она Леснику. – Не хотите взглянуть поближе?
– Нет, – отозвался тот. – Как раз наоборот.
Из-за деревьев поднялась какая-то птица и описала круг – только для того, чтобы вновь опуститься в пределах их видимости. Церера почти ожидала увидеть одноглазого грача, но вместо этого на ветке бука сидела сова с мальчишеской головой. Опять-таки благодаря «Книге потерянных вещей» Церера знала, что эти леса некогда были вотчиной Охотницы, которая создавала для себя новую добычу, соединяя тела детей и животных – но только лишь для того, чтобы быть убитой своими созданиями после вмешательства Дэвида. Либо этот гибрид был очень стар, либо выжившие в экспериментах Охотницы произвели потомство.
Мальчик-сова покинул свой насест и скользнул к Церере, после чего выхватил поводья у нее из рук – явно пытаясь увести ее пони с дороги. Церера дернула их назад, и после короткой борьбы, напоминающей перетягивание каната, мальчик с совиным телом сдался и вернулся на прежнее место, чтобы жалобно ухнуть на нее.
– Он хочет, чтобы мы пошли с ним, – сказала Церера Леснику. Ее лошадка теперь стояла задними копытами на дороге, а передними на опушке – с таким безучастным видом, какой только может быть у сбитого с толку пони.
Лесник не спешил соглашаться с ней.
– Женщина, которая охотилась здесь, может, и мертва, – ответил он, – но память о ее зле жива – и, боюсь, нечто большее, чем память.
– Вы считаете, что ее дух по-прежнему обитает здесь?
– Какая-то гадость точно обитает. Я бы предпочел держаться дороги, а ты не ходи туда, куда не хожу я.
Церера подумала, что, по крайней мере, насчет некой гадости он наверняка прав. Стволы и ветви деревьев в этой части леса были такими темными, что казались почти черными, словно лес здесь был выжжен огнем, а их листья были густо-зеленого цвета с красноватым оттенком. Церере сразу припомнился плющ, который начал завладевать ее собственным коттеджем – а тот, в свою очередь, напомнил ей о лице из плюща на чердаке бывшего дома Дэвида. Это предупредило ее – как будто это лишний раз требовалось, – что здесь действовали совсем другие силы, которым вполне могло захотеться разлучить ее с ее опекуном.
Но Церера также ощутила и новый прилив раздражения по отношению к Леснику. «Не ходи туда, куда не хожу я… Чё, правда?» И опять-таки: вел бы он себя настолько же покровительственно, столь же чрезмерно опекал бы ее, будь она мальчиком? Да, молодая женщина уязвима совсем не в тех смыслах, что и молодой человек, но Церера давно уже отказалась позволять этому принципу диктовать, как ей жить. Эдак дальше он посоветует ей ездить в дамском седле или следить за тем, чтобы она не обнажала ногу выше лодыжки в мужской компании.
Мальчик-сова был теперь уже не один, поскольку из своих укрытий появились и другие подобные существа: девочки с кроличьими головами и мальчик с волчьим телом; медведь с лицом старика, а рядом с ним женщина-барсук, волосы у которой были того же черно-белого цвета, что и мех; а еще тело рыси, увенчанное головой юной девушки примерно возраста Цереры, с изуродованными когтями щеками – память о какой-то старой битве. Все давно потеряли дар человеческой речи, если вообще когда-либо им обладали, но человек-медведь поднял одну из своих огромных лап и поманил Цереру к себе, ясно давая понять, что он имеет в виду: «Иди сюда». Ни одно из этих чудищ не показалось ей враждебно настроенным – вид у всех у них был лишь печальным.
– Я не думаю, что они хотят причинить нам какой-то вред, – сказала она.
– Это не то, что меня тревожит.
– А вдруг им нужна наша помощь? Вы же сами говорили мне: бездействие перед лицом чужого горя ставит нас на одну доску с теми, кто его причиняет. Если мы повернемся к ним спиной, то как сможем называться добрыми людьми?
– Но как нам соотнести наш долг перед другими с риском для самих себя?
– А наверное, и не надо ничего соотносить, – ответила Церера, немного поразмыслив.
– И все же иногда это следует делать. Здесь нет простого ответа – а может, даже и правильного. Однако ты права: если мы можем помочь, то должны это сделать.
Так что они сошли с дороги, чтобы сопровождать диковинных созданий. Человек-медведь шел впереди, выискивая путь, наиболее удобный для лошадей. Церера уже обратила внимание на необычайную тишину в лесу. Она замечала птиц среди листвы, но все они вели себя тихо, словно боялись привлечь к себе их взгляды; и хотя всякие мелкие зверьки выглядывали из нор и из-за кустов, они не убегали и не преследовали их, а рассматривали проходящих мимо со сдержанным любопытством, словно прохожие, неожиданно для себя наткнувшиеся на похоронную процессию.
Наконец они подошли к узкой лощине, края которой густо поросли кустами ежевики. На дне лощины лежал олень, шкура которого переливалась красным и серебристым, а голову венчали рога о двадцати пяти, а то и тридцати отростках: настоящий патриарх. Старый олень лежал абсолютно мертвый в широкой и вязкой луже собственной крови, но над ним не вились мухи, и никакие падальщики еще не добрались до него. Его задние конечности были усеяны круглыми ранами, но еще и сухожилия на них были перерезаны, чтобы он не убежал. Церера подумала, что наверняка потребовалось немало времени, чтобы этот олень полностью истек кровью, – ужасный конец для столь почтенного животного.
Она спешилась и прикоснулась рукой к его шее. Вокруг оленя собрались звери – как обычные лесные обитатели, так и гибриды. Наверняка это и было то, ради чего Цереру и Лесника привели сюда. Лесник тоже слез с лошади, но не сразу подошел к оленю, а внимательно изучил края поляны, вглядываясь в землю и прикасаясь пальцами к примятой траве, гнилым пням и наполовину оборванной ежевике.
– Они сидели здесь и смотрели, как он умирает, – сказал он.
– Но это наверняка заняло несколько часов, – возразила Церера. – Кто позволит животному так страдать?
– Они хотели, чтобы он страдал. В этом-то и был весь смысл.
Лесник присоединился к ней возле туши, опустившись на колени, чтобы осмотреть порезы на сухожилиях и пробитую чем-то шкуру на ляжках и позвоночнике.
– Ни один охотник, по крайней мере истинный охотник, не стал бы целиться в эту часть животного. Если им требовалась еда или даже голова с рогами в качестве трофея, они постарались бы добыть его как можно более чисто и эффективно. Они целились бы в сердце и легкие, чтобы смерть наступила быстро. Однако все это, – он указал на повреждения, – было предназначено лишь для того, чтобы причинять мучения. Те, кто это сделал, не нуждались в пище, иначе олень был бы освежеван; и не в трофеях, поскольку голову оставили нетронутой.
Он приложил кончик пальца к одной из ран, прикидывая диаметр – оценивая размер стрелы, которая ее нанесла, прежде чем сравнить ее с соседней колотой раной. Даже Церера, которая никогда раньше не видела, какой ущерб способен нанести большой наконечник стрелы живой плоти, заметила, что они разные.