– Посмотри в кустах, – попросил Цереру Лесник. – Убийцы могли обронить что-то, что способно дать нам ключ к установлению их личности. Только далеко не забредай.
Церера выполнила его просьбу, хотя и была уверена, что острый глаз Лесника уже заметил бы любые подобные признаки во время его собственного осмотра. Она начала бегло осматривать окрестности, держа Лесника в поле зрения, и вскоре заметила, что тот ковыряет лезвием своего ножа в одном из отверстий от стрел, разрезая рану. Наконец Лесник залез в нее пальцами правой руки и вынул их все в крови, но с зажатым в них осколком чего-то, который тут же спрятал в кулаке и сунул в карман, прежде чем начисто вытереть руку о траву.
Церера раздвинула заросли, оставив лощину позади. Густая вонь крови, смешанные запахи зверей, и живых, и мертвых, даже сладковатый аромат ежевики – все это вместе вызывало у нее дурноту. Захотелось подышать свежим воздухом и побыть одной. Теперь она знала, что Лесник твердо вознамерился скрывать от нее свои знания. Он не хотел, чтобы она стала свидетельницей его осмотра оленя или увидела, что именно он извлек из раны, – точно так же, как и не желал, чтобы она подслушала его разговор с Гогмагогом. Дело было не в том, что Церера ему не доверяла, – она не стала бы путешествовать с ним или ночевать с ним в одном помещении, если б это было не так, – но все-таки была расстроена тем, что он не доверял ей – или же недостаточно доверял, чтобы быть с ней полностью откровенным.
Церера вдруг замерла. Показалось, будто ее кто-то зовет. Прозвучало это совсем слабо, но она была уверена, что услышала в этом зове нотки отчаяния. Ее первым побуждением было проверить, услышал ли этот голос и Лесник, но когда Церера оглянулась, то больше не увидела ни кустов, окружающих лощину, ни кого-либо из животных, которые привели их туда. Они должны были находиться где-то поблизости, поскольку она знала, что ушла совсем недалеко. Голос послышался вновь, на сей раз громче. Вроде бы женский, и эта женщина определенно звала на помощь.
Церера двинулась дальше и наконец подошла к какой-то старой хижине. Стены ее были густо увиты вьюнками, окна скрыты зарослями ежевики, а общее состояние говорило о долгой заброшенности – вплоть до двери, которая болталась открытой на одной петле. Женщина, кем бы она ни была, явно находилась внутри, но голос ее звучал совсем слабо, как будто она уже отчаялась услышать чей-то голос в ответ.
Церера стала медленно приближаться к хижине, на ходу вытаскивая свой короткий меч. Она все еще не верила, что сумеет воспользоваться им, если на нее нападут, и мысль об остром металле, вонзающемся в податливую плоть, лишь усилила ее тошноту. Она только что собственными глазами видела, какие повреждения способны нанести стрелы и клинки живым тканям и костям. Церере очень не хотелось причинить подобные увечья ни человеку, ни даже животному.
Теперь она была уже у самой двери хижины. Изнутри тянуло каким-то терпким лекарственным запахом, напоминая ей о днях и ночах, проведенных у больничной койки Фебы, и о том, как отчаянно ей хотелось воссоединиться с дочерью. Здесь, в этом месте, она больше не была матерью; а если она не мать, то кто же? Все ее старые страхи вновь нахлынули на нее. Предположим, у нее отнимут даже то немногое, что осталось от Фебы, и что тогда? Есть ли какое-то наименование для того, у кого некогда был ребенок, кто некогда был родителем?
«Чем я буду без нее? Ничем, совершенно ничем…»
– Помоги… Мне…
Голос был таким слабым, что удивительно, как он вообще донесся до Цереры, пока она бродила по лесу. Это было почти так, как если б эта связь была скорее экстрасенсорной, чем голосовой – сознание одной отчаявшейся женщины пыталось дотянуться до другой.
И Церера ступила из вечерних сумерек, угодив прямо в кошмарный сон.
XXХDROXY (котсуолдск.)Гнилое дерево
А тем временем на мосту дриада Калио общалась с гарпиями, своими сестрами по духу. Над головой у нее покачивался один из трупов, подвешенных к аркам по приказу лорда Балвейна. Калио протянула руку, чтобы нежно провести пальцами по волосам мертвой гарпии. Первые лучи лунного света упали на светлые пряди, и их сияние на миг оживило безжизненное лицо.
– Человек сделал это с тобой, – произнесла Калио, обращаясь к мертвой гарпии, словно к живому существу, – потому что ты не подчинилась его воле. Мы заставим его пожалеть об этом.
Седовласая гарпия, самая старшая из Выводка, вцепилась в сетку моста прямо перед Калио. Теперь их осталось совсем мало, и они были настолько слабы и истощены, что их тела больше не были способны даже производить яйцеклетки, которые гарантировали бы выживание их вида. Гарпии размножались партеногенетически – то есть без необходимости оплодотворения яйцеклеток самцом, – но для этого требовалось, чтобы они оставались в добром здравии. Балвейн, не имея возможности напасть на них в их пещерах и исчерпав эффективность гарпунов, решил уморить их голодом, в результате чего этот вид теперь находился под угрозой полного исчезновения.
Гарпия признала кровное родство с Калио, но только лишь по старой расовой памяти, поскольку уже много поколений Выводка успело сменить друг друга с тех пор, как дриада в последний раз бывала в этом ущелье. Гарпия тенью следовала за Калио, пока та переходила его по мосту – точно так же, как всего пару часов назад следовала за Церерой, хотя и не в надежде найти какую-нибудь прореху в сетке, которая позволила бы ей напасть. Калио привлекла ее внимание песней, которую в тот момент напевала. Этот напев – из тех времен, когда мир был стар, а люди молоды, – тоже пробудил древнюю память Выводка. Его не слышали здесь уже целую вечность – с тех самых пор, как те, кто некогда исполнял его, бежали перед лицом человеческой расы.
– Сколько вас? – спросила гарпия.
– Мы – это все, кто есть до сих пор и кто был до них, – ответила Калио.
Если б Церера присутствовала при этом разговоре, то даже она наверняка ощутила бы жалость к дриаде – настолько безутешно прозвучал голос Калио и настолько опустошенным было выражение ее лица.
– Я слышу это по твоему голосу, – сказала гарпия. – Они внутри тебя – словно хор или эхо.
– Когда кто-то из них умирал, ее сущность переходила к нам, – объяснила Калио. – Мы храним память о них внутри себя. Так что мы и все сразу, и при этом все поодиночке. Когда мы уйдем, дриад больше не станет.
– Как они умерли?
– Болезни… Увядание… Некоторых, как мы сами видели, выследили и сожгли. Об остальных мы ничего не можем сказать, поскольку не были свидетелями их конца.
– Ты жаждешь мести, – заключила гарпия.
– Именно так. Те, Кто Вернулся, помогут нам, а потом укроют нас.
– Мы тоже хотим отомстить.
– И что же вам мешает? – спросила Калио.
– Мы привязаны к этому месту.
– Так отвяжитесь от него! Все, что вас удерживает, – это ваш собственный страх.
– Мы думали, что все нас бросили, забыли о нас…
– Не бросили и не забыли, – заверила ее Калио. – Просто время было неподходящее.
– И что же изменилось, что теперь оно подходящее?
– Чужестранка, которая пересекла ущелье прямо перед нами, – та, что путешествует с Лесником. Она – часть ответа на твой вопрос.
– Ребенок, – пренебрежительно бросила гарпия.
– Однажды ребенок уже изменил этот мир.
Гарпия указала на труп.
– И разве нам от этого лучше?
– Дело было не доделано. Плохое правление сменилось полным отсутствием правления. Это следует исправить. Эта чужестранка – ключ ко всему. Она необходима, в ней нуждаются.
– Кто?
– Скрюченный Человек.
Заслышав это имя, гарпия неодобрительно зашипела. Как и все живые существа, гарпии тоже пострадали от рук Скрюченного Человека. Выводок не воспринял известие о его кончине с большим сожалением.
– Он же ушел, – сказала гарпия. – Умер.
– Нет, – отозвалась Калио, – не совсем.
XXXICHAFFER (среднеангл.)Торговаться, обсуждать условия сделки
Даже при перекошенной двери, пропускающей понемногу усиливающийся лунный свет, внутри хижины стояла полутьма, которая сгущалась в углах и под потолком до полной черноты. Впрочем, здесь было бы сумрачно даже без вмешательства природы – настолько крошечными были окошки, а угасание дня лишь усиливало общую атмосферу упадка. Церера заметила кровать, затянутую паутиной, давно заброшенный камин, письменный стол и стул, причем последний лежал на боку со сломанной спинкой.
В центре комнаты стояли два огромных стола, заляпанных застарелой кровью, которая с годами выцвела до тускло-коричневого цвета. В деревянную столешницу каждого было вделано острое лезвие, похожее на нож гильотины. Рядом со столами стояла стойка с ножами и какими-то хирургическими инструментами, еще больше которых было разбросано по полу, тоже потемневшему от ржавчины и крови, а также множество флаконов, колб и пробирок, покрытых налетом пыли. С потолка свисала система канатов и шкивов, тогда как полки были уставлены стеклянными банками и бутылками с пожелтевшим консервантом, в каждой из которых плавали различные части тела: в одном сосуде уши, в другом глазные яблоки… В третьем – единственное неподвижное сердце.
А на стенах были укреплены головы детей и животных – жертв Охотницы, которая некогда называла этот склеп своим домом. И хотя их глаза были сделаны из стекла, Церере все равно казалось, что они хранят какую-то память об их последних мгновениях, полные страха перед всем, что было, и тем, что только могло быть.
– Помоги… Мне… – снова позвал голос. – Пожалуйста!
Доносился он со стены над камином. К Церере обращалась одна из голов, приделанная к своей доске отдельно от остальных. Церера пересекла комнату и встала под ней. Это была голова не ребенка и не животного, а взрослой женщины с длинными черными, белыми и серебристыми волосами; и ее глаза были не стеклянными копиями, а ее собственными. Голова была аккуратно отделена от тела у основания шеи, и обнажившаяся плоть красновато поблескивала.