В этот момент по поверхности воды скользнула какая-то тень, и Баако учуял запах ладана и гнили вместе взятых. Примитивный инстинкт самосохранения подсказал ему сохранять полную неподвижность, и он уже далеко не впервые возблагодарил цвет своей кожи, успешно помогавший ему прятаться ночью. Притаившегося в высокой траве, с течением реки и игрой лунного света на ее поверхности в качестве дополнительных отвлекающих факторов, его способен был бы засечь только самый зоркий глаз, да и то лишь в том случае, если б он двинулся. Даже естественный запах его тела был хорошо замаскирован: он так долго провел в столовой дома своей матери, что от него пахло в основном древесным дымом, а воздух вокруг деревни всегда был насыщен им в это ночное время. Не шевелясь, Баако попытался разглядеть, что же это там отбрасывает тень на поверхность воды.
Он, как и все представители его поколения, равно как и множества сменившихся до него, ни разу не видел никаких фейри. Однако его детство было наполнено историями о них, которые рассказывались как для того, чтобы отбить дурные привычки, так и чтобы просто напугать или развлечь. Не таскай еду из кладовой после наступления темноты, иначе фейри – ведь едят они только по ночам – унюхают ее, а вместе с ней и тебя. Не лги матери и отцу, иначе фейри отрежут тебе кончик языка. Не бросай домашние дела незаконченными, иначе фейри, которые терпеть не могут все незавершенное, могут закончить их за тебя, а после украдут тебя и сделают своим рабом, чтобы преподать тебе долгий и трудный урок касательно лени. Не делай того, не делай этого… Если верить его матери и отцу, фейри тратят столько времени на исправление непослушных детей, что просто удивительно, как у них хватает его на что-то еще.
С возрастом Баако начал сомневаться в том, что фейри вообще могли когда-то существовать, хотя даже самые скептически настроенные и смелые из деревенской молодежи воздерживались от того, чтобы заходить в грибные кольца или подниматься на старые курганы, под которыми, как говорили, спят фейри. Но благодаря подобным историям все прекрасно знали, как, по слухам, выглядят фейри, с их расположенными по бокам от головы глазами и отсутствием выступающих ушей.
Голова у этого была совершенно лысой, но украшена замысловатыми татуировками с изображениями каких-то перекошенных лиц. Воин фейри был так близко, что Баако мог разглядеть мельчайшие детали этих татуировок при свете луны, причем какое-то колдовство оживляло эти лица, так что глаза у них бегали в глазницах, а рты открывались и закрывались. У темнеющей неподалеку ивы фейри остановился, держа в руках длинный черный лук, стрела которого с каменным наконечником была наложена на тетиву. И он был не один. Сняв руку с тетивы лука, лысый подал какой-то знак пальцами, после чего мимо проскользнули еще два фейри, направляясь к мосту. Рядом с ними бежала пара сгорбленных фигур с бесформенными черепами, и о них Баако тоже слышал, поскольку такими издавна было принято пугать непослушных детей – хобгоблины, собиратели человеческих костей.
Баако знал, что надо предупредить деревню. Если он достаточно громко заорет, то, может, и выйдет разбудить дремлющих стражников и даже быть услышанным кем-нибудь за стенами, кто выйдет из дома подышать воздухом. Но с этим были связаны сразу две проблемы. Во-первых, Баако был так напуган, что не был уверен, что сможет найти в себе силы на нечто большее, чем сдавленное карканье; а во-вторых, стоило бы ему только пикнуть, как фейри сразу же набросились бы на него. Оставалось только молчать и остаться в живых, но только пожертвовав всеми и всем, что он любил, – или же подать голос и тем самым пожертвовать собой.
После недолгих колебаний Баако сделал свой выбор. Дождался, пока лысый фейри не отойдет на некоторое расстояние, прежде чем сменить позу, дабы ослабить давление на легкие и сделать вдох, необходимый для того, чтобы крикнуть через реку. Он сделал этот вдох, но прежде чем успел выпустить воздух из легких, услышал единственную музыкальную ноту, прозвучавшую резко и визгливо. Лысый фейри неподалеку остановился как вкопанный: одно из лиц, вытатуированных у него на затылке, что-то предупреждающе выкрикнуло, уставившись прямо на Баако. Фейри крутнулся на пятках и тем же движением выпустил стрелу, но скользкий берег подвел его – стрела на дюйм разминулась с целью, вонзившись рядом с левой ногой Баако. Когда фейри выдернул из колчана еще одну стрелу, юноша воспользовался случаем.
– Фе…
Шепот, едва различимый… Остальное заглушила ледяная ладонь, прижавшаяся ему ко рту, и сильная рука, обхватившая его сзади.
– Тише, дитя мое, – произнес женский голос, и Баако никогда еще не слышал такого ужасного голоса, поскольку тот нес в себе эхо каждого последнего крика умирающих с тех самых пор, как в мире появились люди. Лицо и шею ему обдало холодом, который быстро распространялся по плечам и груди, смыкаясь на своей добыче.
– Закрой глаза, – приказала женщина. – Не смотри на меня.
Веки у Баако опустились, повинуясь как ее воле, так и его собственной.
«Ничего у меня не вышло, – промелькнуло у него в голове. – Когда это было так нужно, ничего у меня не вышло!»
Женщина, словно прочитав его мысли, отозвалась:
– Да, дитя мое, именно так. – И тут яростное, холодное жжение охватило сердце Баако, замедляя его биение и погружая юношу в беспамятство.
Которое было почти что благословенным.
XLIUHT (староангл.)Время прямо перед самым рассветом
Меч Табаси был у него в руке, да только что толку… Вокруг него собрались вооруженные мужчины и женщины, готовые действовать, хотя все продолжали смотреть на гору, вершина которой напоминала острую насечку в небе. Одна из женщин подошла к Церере и Леснику – лицо у нее исказилось от горя, перед ее платья был испачкан кровью, но кровь была не ее собственная.
– Это все из-за вас… – произнесла она. – Это вы натравили на нас фейри! Это за вами они сюда заявились, и теперь мы должны хоронить наших мертвых из-за вас!
Лесник ничего не ответил. Он был слишком мудр и слишком преисполнен жалости, чтобы отвечать. Это пришлось сделать Табаси, который и сам переживал свою потерю.
– Нет, Рехема, – сказал он. – Они с Церерой пришли только для того, чтобы предупредить нас. Что бы за этим ни последовало, винить их не в чем.
Женщина по имени Рехема вроде была готова возразить, пока не смирилась либо с тщетностью подобных попыток, либо с правдивостью слов Табаси. Какова бы ни была причина, лицо у нее вдруг опустело, когда вся ярость оставила ее. Перемена была настолько внезапной, что она едва не рухнула без чувств, и лишь вмешательство Цереры удержало ее от падения. Немного придя в себя, Рехема уставилась на правую руку Цереры у себя на предплечье, потрясенная дерзостью этой девчонки, которую она буквально только что обвинила в своем горе.
– Простите, – произнесла Церера, убирая руку. Рехему немедленно окружила группа женщин, и их балахоны покровительственно сомкнулись вокруг нее, словно лепестки цветка, чтобы защитить ее от дальнейших страданий.
– Мы должны вернуть Сааду, – решительно произнес Табаси, но Церера услышала в его голосе надлом, порожденный отчаянием.
– Саада мертва, – сказал Лесник так мягко, как только мог.
– Мы этого не знаем.
Но Церера думала, что он знал. Все они были свидетелями того, как в глазах у Саады потух свет, когда гарпия вздернула ее в воздух, выдавливая из нее последние остатки жизни. Вроде как послышался глухой треск, когда сломался позвоночник Саады, но Церера не могла быть в этом уверена – или же просто пыталась убедить себя в этом.
– Табаси, – произнес Лесник, – посмотри на меня.
Убитый горем муж повернулся к нему.
– Ее больше нет, – продолжал Лесник. – И то, что было уже сказано, остается в силе: попытки выйти в ночь, полную фейри и гарпий, принесут лишь больше смертей.
– Я слышу тебя, Лесник, но я должен быть уверен, – ответил Табаси. – Если Саада мертва, то ее тело надобно вернуть и надлежащим образом похоронить. Я не допущу, чтобы ее кости были брошены в ущелье. Но все-таки согласен подождать до рассвета.
Церера понятия не имела, как именно Табаси предполагает извлечь останки Саады из пещер Выводка. Даже с веревками спуск был бы очень опасным, и это еще до того, как гарпии начали защищать свою территорию. Но Табаси готов был попытаться, даже если и всем, что ему удастся добыть, будут отдельные фрагменты тела. Это было ужасно, просто ужасно…
– Давайте немного отдохнем и восстановим силы, – предложил Лесник. – Я бы посоветовал выставить дозорных, хотя сомневаюсь, что фейри вернутся.
Ему не требовалось добавлять, что благодаря нападению гарпий фейри частично достигли того, что намеревались сделать. Не упомянул он и о самих гарпиях – им тоже уже не было нужды возвращаться в деревню, по крайней мере, при наличии трупа, который мог занять их.
– А Баако? – спросил Табаси. Он огляделся, ища своего сына среди присутствующих, но так и не смог его обнаружить. – Разве его еще не нашли?
Последовало всеобщее покачивание головами.
– Его мы тоже будем искать при свете дня, – сказал Лесник.
– Я хочу убить их, – произнес Табаси. – Я хочу убить их всех до единого!
Лесник ничего не ответил, но Церере не потребовалось особых усилий, чтобы прочесть его мысли: «Значит, у тебя с фейри очень много общего».
Рядом стоял Дэвид. Как он мог любить это место – такое опасное, столь полное всяких несчастий? Но потом Церера вспомнила свою собственную жизнь в… Она собиралась уже назвать это «реальным миром», но кто теперь мог сказать, что было реальным, а что нереальным? Лучше было назвать его «прежним» миром, с ее прежней жизнью. В том мире тоже хватало страданий, и Феба – лучшее тому доказательство. Для некоторых людей в нем все это становилось совсем уж непосильным, да и сама Церера была уже близка к тому, чтобы почувствовать то же самое. Что поддерживало ее на плаву, так это любовь к дочери и обязанность не бросать ее, а также те моменты покоя и красоты, которые дарованы каждому, – те радостные события, сколь бы мимолетными они ни были, которые делают жизнь более-менее сносной и позволяют нам жить дальше. Дэвид научился мириться с ужасами этого места, этого иного места, потому что оно позволяло ему снова быть со своей женой и сыном. Если сосредоточиться только на худших аспектах существования, они становятся всем, что ты видишь, хотя они – это далеко не все, что в нем есть, пусть даже все и представляется в самом мрачном свете.