Нет, она просто увлеклась. И хотя кое-что из этого могло соответствовать истине, оказалась она здесь не по собственной воле. Если верить Охотнице, появление в этих краях Цереры было делом рук Скрюченного Человека. Но шли дни, и по мере того как более непосредственная физическая угроза в виде фейри все больше заявляла о себе, опасность Скрюченного Человека понемногу уходила на задний план. Он и вправду где-то здесь? А коли так, то почему же никак не дает знать ей о своем присутствии? Если Скрюченный Человек жив, то должен чего-то хотеть от нее, иначе не стал бы загонять ее из ее собственного мира в этот – фактически вынудив ее бежать из одного в другой, если Лесник был прав.
Первые капли дождя, холодные и твердые, упали ей на лицо. Церера с Лесником уже оставили равнины позади и снова оказались в лесу.
– Надо где-то укрыться, – сказал Лесник.
– Я не устала, – отозвалась Церера, – и могу найти Калио даже в темноте.
– Может, ты и способна выследить дриаду, но ночью мы оба слепы к другим угрозам, тогда как они могут оказаться не столь слепы к нам.
Остановив кобылу на укромной поляне, он спешился. Церера последовала его примеру, и они привязали лошадей к дереву, прежде чем стреножить им передние ноги. Их не беспокоило, что лошади могут разбрестись по сторонам, – это была лишь мера предосторожности на случай, если ночью те чего-нибудь испугаются и убегут. В полумрак взмыла какая-то невидимая птица. Церера проследила за треском крыльев, пытаясь определить его источник, но безуспешно. В памяти у нее всплыли образы мертвого ястреба и грача, который одолел его. Дождевые облака начали собираться примерно через час после того, как они с Лесником отправились своей дорогой, но она думала, что птица так и летела за ними – просто скрылась из виду, когда небо затянуло тучами.
– Давай не будем шарахаться от теней, – сказал Лесник, – или от каждого взмаха крыльев.
– Звук этих конкретных крыльев становится неприятно частым, – ответила ему Церера. – Я могла бы спросить, насколько это необычно, что нас преследует грач, но в данный момент мы выслеживаем фейри-убийц в краях, где Рапунцель стреляла в нас из арбалета, так что подобное определение вряд ли уместно.
– Известно, что грачи, равно как и вороны, выслеживают добычу для волков в обмен на свою долю добычи, – заметил Лесник. – Когда-то давным-давно их услугами пользовались ликантропы, и я встречал людей, которые приручали этих птиц с той же самой целью. Я даже знавал одного трактирщика, утверждавшего, будто он обучил ворона играть в карты – и, как оказалось, жульничать тоже. Увы, но кто-то убил его.
– Ворона?
– Трактирщика. Ворон улетел – мудрая была птица.
– Ладно, еще раз повторюсь: если под рукой у вас окажется лук и подвернется такая возможность, то будет лучше, если вы просто подстрелите этого грача, чтобы он тут не отсвечивал, – сказала Церера. – Независимо от вашего мнения о его интеллекте.
– Но как я узнаю, что это та самая птица? – спросил Лесник.
– Потому что, – ответила она, – у него будет только один глаз.
В некоем древнем месте, глубоком и темном, – в пещерах, по человеческим понятиям безграничных, – затаилось в ожидании призрачное существо. Оно обитало в этих гротах и галереях, в этих подземных туннелях, наглухо отгороженных от внешнего мира, хоть и знало места, где стены растрескались, а острые обломки камней располагались так, что позволяли свободно проникать внутрь и выскальзывать обратно всяким крошечным юрким созданиям, – где поверхностный слой был настолько тонким, что проскрести его могла любая решительно настроенная мышь, куница…
Или грач.
Здесь, внизу, не должно было быть света – сеть шахт и подземных полостей была слишком запутанной, чтобы позволить ему проникать с поверхности, – и все же свет там был, хоть и довольно безрадостного вида: подарок существу от фейри – подтверждение заключенного договора. Так что, если б какой-нибудь бесстрашный старатель нашел путь в это обширное подземное пространство, в этот лабиринт из тысячи комнат, каждая из которых могла много о чем рассказать, может, ему и было бы позволено стать свидетелем скрытой истории этого царства, написанной Скрюченным Человеком. Но там не было никаких путников – только одноглазый грач, следующий давно проторенным путем.
Грач скользнул под потолком склепа, уставленного большими стеклянными сосудами, в каждом из которых содержался мутный желтоватый консервант с застывшими в нем трупами, едва различимыми во мраке. Химические вещества начали терять свою эффективность много лет назад, и поэтому тела разлагались, но их лица были все еще различимы и оставались отчетливо человеческими, пусть даже те, кому они некогда принадлежали, давно стерлись из памяти.
Рядом располагалась пещера, густо затянутая пыльной паутиной, где пол усыпали высохшие останки пауков, которые некогда ее сплели, – если только это были останки, поскольку с пауками никогда нельзя быть ни в чем уверенным. К северу от их логова штольня вела в дамский будуар, в котором стояло кресло с лежащим на нем богато изукрашенным гребнем, сработанным из бедренной кости ребенка, и парой зеркальных шариков ровно такого размера, чтобы поместиться в глазницах черепа. Кресло, равно как и плиточный пол под ним, покрывал слой пудры и пепла – все, что осталось от женщины, которой эти зеркальные шарики некогда служили глазами. Хотя они по-прежнему сохраняли свою силу, и заглянуть в них означало увидеть свое отражение в момент собственной смерти, заставляющее осознать, когда и каким образом ты расстанешься с жизнью, и тем самым омрачить все оставшиеся тебе годы, месяцы, дни и минуты. Знала ли тогда эта женщина, как и когда и саму ее настигнет смерть? Кто смог бы сказать? Во всяком случае, не она сама, поскольку Скрюченный Человек лишил ее не только глаз, но и языка. Наверное, это оказалось для нее благословением, когда она наконец рассыпалась в прах, хотя общеизвестно, что эта женщина улыбалась, когда Скрюченный Человек заставлял своих жертв смотреть на нее, – так что, может, и нет.
В соседней комнате убранства было еще меньше: состояло оно только из зеркала, осколки которого, теперь разбитого вдребезги, валялись на камнях. Зеркало это позволяло распознать ложь и обман – но не тех, кто заглядывал в него, а тех, кого они любили, таким образом отравляя эту любовь. Скрюченному Человеку вообще всегда нравилось все, что отражает свет, будь то стекло или стоячая вода. Он понимал, что отражение может быть целым миром и само по себе, а лицевая сторона зеркала или поверхность пруда могут в равной степени служить как окном, так и дверью. Вот почему один из его любимых залов был целиком заполнен небольшими бассейнами, в каждом из которых отражалась какая-либо часть королевства, и, нырнув в один из них, Скрюченный Человек мог вынырнуть прямо в указанном месте. Но теперь вода в них застоялась и покрылась толстым слоем зловонной тины.
Грач приближался к самому сердцу катакомб. Хотя он все-таки ненадолго задержался в зале, украшенном маленькими черепами потерянных детей, на каждом из которых было вырезано имя, – потому что даже Скрюченному Человеку было трудно отличить один от другого, а было важно, чтобы он смог вспомнить их обладателей. Мучения его жертв были для него подобны нектару, но мучения детей – особенно сладкими. Грач опустился на один из таких черепов, причем уже далеко не впервые, поскольку за годы его острые когти оставили на кости сеточку мелких царапин. Почему именно на этот череп среди всех прочих? Вовсе не потому, что тот представлял собой наиболее удобный наблюдательный пункт, поскольку этот череп был засунут на самый край одной из полок. Да и имя, вырезанное на его лобной кости – Питер, – вряд ли было чем-то необычным, и даже Скрюченный Человек наверняка затруднился бы припомнить что-нибудь исключительное об этом мальчике и его кончине.
Но грач помнил: доброту, дружеское участие; слова, которым обучился, слова, произнесенные вслух. Грач был очень стар. Он пережил своих родителей, своих детей, их отпрысков, отпрысков их отпрысков, одного за другим: прожил уже восемь жизней или больше, и все-таки отказывался умирать, или же этот мир решил не допускать его смерти – по крайней мере, пока что. На протяжении всех этих лет он не забывал мальчишку, который вырастил его из раненого неоперившегося птенца, – мальчишку, что был ничем для Скрюченного Человека, но всем для грача.
Птица пробудилась – от дремы, от размышлений – и полетела в зал, в котором высились огромные песочные часы, отсчитывающие дни жизни Скрюченного Человека. Нижняя их колба разбилась вдребезги, рассыпав черепа, которые служили здесь песчинками, и вместе с ними утратив свою силу. Даже если б стекло заменили, часы эти послужили бы лишь памятником тому, что было некогда. Это было место мертвых вещей.
По большей части.
Грач опустился на груду пожелтевших костей. Перед ним возвышалась стена, увитая плющом, листва которого была скорее красной, чем зеленой. Плющ не должен был расти здесь, внизу, без солнечного света, но он рос, подпитываемый тем призрачным сиянием, что освещало стены пещеры.
Ветви заколыхались и изогнулись, образуя из своих листьев лицо.
– Говори, – прошелестели они, и грач прокаркал свой доклад.
XLVIIDRAUMUR (древнескандинавск.)Сон, сновидение
Лесник развел костер и теперь жарил на нем кролика. Церера отметила, что, когда он спустил тетиву, стрела попала в зверька в момент прыжка, так что тот был еще жив, когда оторвался от земли, и на землю упал уже мертвым. Лишь разок содрогнулся, а носик у него слегка дернулся, как будто кролик хотел в последний раз принюхаться к этому миру, прежде чем покинуть его навсегда. И хотя она здорово проголодалась, а от аромата жареного мяса у нее потекли слюнки, Церера ограничилась фруктами, а также хлебом и вареными яйцами, которыми они запаслись перед отъездом из деревни. Кролик страдал недолго, но его смерть тяготила ее, потому что в последние дни она слишком уж часто видела смерть.