– Ты наслаждаешься смертью.
– Нет, я и есть Смерть.
Женщина выступила вперед, рассеивая тьму, – чернота опадала с нее, словно обугленные листья, когда она приближалась к кровати: Бледная Дама Смерть, открывшаяся во всей своей красе. Губы у нее приоткрылись, когда она наклонилась, чтобы поцеловать Фебу.
– Нет! – выкрикнула Церера. – Я этого не допущу!
И бросилась навстречу Смерти.
Церера, раскинувшаяся на соломенной кровати под бдительными взорами Лесника и Дэвида, мучительно вскрикнула. Дэвид склонился над ней, словно чтобы разбудить ее, но Лесник остановил его.
– Не надо, – сказал он.
– Но ей же больно!
– Ей было больно и когда она появилась здесь, и задолго до этого – точно так же, как и тебе, когда ты попал сюда в первый раз. Ты был ребенком, который искал свою потерянную мать. А она – мать, которая ищет своего потерянного ребенка.
Дэвид неохотно отступил назад. Зубы Цереры были стиснуты, сухожилия на шее напряглись, а все тело выгнулось от мучительной боли, которую она испытывала. Место укуса Калио на ее обнаженной левой руке вновь покраснело и воспалилось. Опухоль увеличивалась прямо у них на глазах, и на ней вылезла белая головка гнойника.
– Но она ведь может умереть! – встревоженно произнес Дэвид.
– Было время, когда она, может, была бы только рада умереть, – сказал Лесник. – Но теперь, я думаю, она хочет жить, какие бы страдания это ни принесло.
Он положил ей руку на лоб, и Церера издала крик, который был одновременно агонией и освобождением, как финальное усилие при родах – последний отчаянный толчок, который привел ее дочь в этот мир. Набухшая плоть у нее на руке лопнула, источая запах, похожий на кислое молоко, и выбросив поток гноя, за которым последовала струйка ярко-красной крови. Тело Цереры расслабилось, и она испустила единственный тихий вздох. Прошла минута, и затем Церера заговорила.
– Балвейн, – произнесла она.
Церера вновь стояла перед портретом хозяина замка, упрятанным от посторонних глаз за кухней. Она почти ничего не помнила о том, что произошло после того, как она встала между Фебой и Бледной Дамой, но сразу же перестала тревожиться за свою дочь. Смерть удалось удержать на расстоянии, пусть даже ненадолго.
Услышав у себя над головой какое-то движение, Церера подняла взгляд и увидела Калио, прилепившуюся к потолку – внимание дриады было сосредоточено на проходе впереди и удаляющихся спинах воинов фейри, вооруженных длинными луками. Калио поползла за ними, оставив Цереру в одиночестве.
Иногда – и в жизни, и во сне – мир пытается донести до нас истину, но настолько завуалированно, что нам требуется время, чтобы понять ее.
«Портрет, – подумала она. – Они вылезли из портрета. Теперь я понимаю».
Церера открыла глаза и посмотрела на Лесника с Дэвидом. Рука у нее была перевязана чистым обрывком простыни, испачканным красным, и она чувствовала себя очистившейся.
– Я знаю, как добраться до детей, – сказала она. – Но сначала нужно предупредить Балвейна. Фейри уже здесь.
LVSWICERE (староангл.)Предатель, изменник
Знать собралась в Большом Зале замка, который был более скромным, чем можно было предположить из его названия. В нем с некоторым комфортом могли бы разместиться человек пятьдесят, собравшихся на банкет, но этот зал не был свидетелем подобных торжеств со времени смерти жены лорда Балвейна. Теперь он использовался исключительно с властными целями: для проведения всяких совещаний, трибуналов и урегулирования различных претензий цивилизованным путем; а если претензия уже была урегулирована путем, явно не относящимся к цивилизованным – к примеру, при помощи меча, кинжала или топора, – то для вынесения наказания, если таковое требовалось или запрашивалось. Таким образом, Большой Зал не раз слышал, как под его сводами выносится смертный приговор – однако лишь тем, кто не располагал богатством или властью. Правосудие, может, и слепо, но в его мантии есть потайные карманы, способные вместить немало денег. А тем, кто беден и никак не защищен, приходится мириться с законом, каким бы суровым и непреклонным тот ни был.
В настоящий момент в Большом Зале стоял только один стол, окруженный шестью стульями. Горели свечи в двух канделябрах и факелы в железных держателях на стенах, а еще огонь в каменном камине, причем последний был достаточно высок, чтобы в нем во весь рост мог встать взрослый мужчина, не просовывая голову в дымоход. Подобный характер освещения означал, что центральный стол кольцом окружала полутьма, а галерея для менестрелей, которую уже много лет не тревожила музыка, оставалась в тени.
На столе стояли только два кувшина красного вина и простые кубки, в которые его можно было налить. Да и вообще многое в замке Балвейна было простым и незатейливым. Балвейну нравилось быть богатым, потому что богатство означало власть, а власть означала выживание, но он не был сторонником вульгарной демонстрации материальных благ. Они говорили о незащищенности, поскольку только те, кто втайне уязвим, ощущают потребность бахвалиться тем, чем владеют. А кроме того, в мире, где царит насилие, людей с дорогими кольцами на пальцах частенько просят снять эти кольца, а вместе с ними могут снять и голову.
За столом, ожидая появления Балвейна, сидели пятеро вельмож, которые правили этой частью королевства – с разной степенью преданности, зависти и придушенного негодования по отношению к своему сюзерену, в зависимости от уровня их амбиций. Самой расчетливой и трезвомыслящей, а следовательно, и самой опасной из них была графиня Кристиана, которая, как поговаривали, отравила своего мужа, графа Ганса, заодно приходившегося ей племянником, – сложная схема, которая мало кого устраивала, а меньше всего графиню, отчего она и сочла нужным избавиться от него. Слева от нее сидел барон Вильгельм, а рядом с ним – его младший брат Якоб: жадные, праздные, но легко управляемые люди, хотя не так давно оба выразили недовольство своей долей доходов от рудника «Пандемониум» и подумывали добиться пересмотра своего контракта с Балвейном. Оба были женаты на столь же жадных и праздных женщинах и начали заводить детей, которым, судя по всему, предстояло ничем не отличаться от своих родителей.
Напротив Якоба сидел Карл – герцог Перро, сводный брат покойного и не особо оплакиваемого графа Ганса, который считал Кристиану убийцей, но предпочел оставить это мнение при себе, поскольку не испытывал желания быть в свою очередь отравленным, отчего даже нанял недавно целую команду дегустаторов, пробовавших его еду, прежде чем он садился за стол. И, наконец, по соседству с Карлом устроилась маркиза Дортхен, свояченица Балвейна, – представительница дворянского рода, теоретически наиболее тесно связанная с ним узами крови и верности, хотя ни то, ни другое не имело большого значения для знати, поскольку кровь при нужде всегда можно пролить, а верность – это лишь предмет торга ради обретения какой-либо выгоды.
– Он опаздывает, – недовольно произнесла Кристиана. – Точность – вежливость королей, или он про это не слышал?
– Балвейн – не король, – отозвался Вильгельм. – Даже в собственных мечтах.
Его брат рядом с ним хихикнул.
– Последнего короля съели волки, – вступил в разговор Якоб, – а Балвейн просто скормил им свою семью. Наверное, он ошибочно истолковал это как признак принадлежности к венценосным особам.
– Это плохая шутка, – сморщилась маркиза Дортхен, – весьма дурного вкуса.
Якоб сразу перестал хихикать – хотя и не боялся, что Дортхен неблагоприятно отзовется о нем перед своим зятем, поскольку она питала к тому не большую любовь, чем ко всем остальным. Дортхен ожидала получить дополнительную долю в руднике после смерти своей сестры, поскольку жена Балвейна получила часть рудника в качестве свадебного подарка, а в ее завещании оговаривалось, что в случае кончины все ее состояние должно перейти к Дортхен, которая будет держать эту долю в доверенном управлении для детей. Когда упомянутых детей вместе с их матерью съели волки, Балвейн и его адвокаты решили, что условия завещания больше неприменимы, лишив Дортхен ее дополнительного процента. Так что хоть та и продолжала поддерживать Балвейна, но только лишь потому, что альтернатива, а именно альянс с одним или несколькими другими вельможами, ее совсем не привлекала – или пока не привлекала.
Один только герцог Карл хранил молчание. Ему принадлежала самая маленькая доля в руднике, и может, он даже предпочел бы и вовсе не владеть ею, но все-таки лучше было оставаться при делах и иметь хоть какое-то право голоса в управлении предприятием, чем остаться вообще без всякого влияния. Втайне Карл рассматривал этот рудник как прыщ на теле земли – прежде всего потому, что его личные земли располагались в низине, а промышленные стоки постепенно отравляли его собственные реки, равно как и окружающие поля и леса. Его арендаторы начали жаловаться, потому что загрязнение окружающей среды напрямую сказывалось на урожае, а то, что влияло на их доходы, имело прямое отношение к арендной плате, которую Карл мог с них взимать. Однако до сих пор его обращения к Балвейну с просьбами что-то предпринять по этому поводу оставались без ответа.
А теперь приходилось думать еще и о фейри. Карл и представить себе не мог, что те могут особо благосклонно относиться к существованию рудника. Фейри остро ощущали любые изменения окружающей среды и считали ее защиту своим священным долгом – не в последнюю очередь потому, что ее чистота была напрямую связана с их выживанием. В народе ходили байки о том, что в старину фейри могли замучить до смерти крестьян, не относившихся к природе с достаточным уважением, и топили землевладельцев, которые позволяли загрязнять отходами их ручьи. В безопасности своего собственного дома и уединении собственного разума Чарльз предполагал, что именно рудник наверняка в конце концов и выгнал фейри из их курганов и