вперед – настолько неодолимая реакция на столь сильный раздражитель, что оказалась практически непроизвольной, – вот только цепь у нее на шее оставляла ей столь же мало свободы, как и ошейник Балвейна, и резко остановила волчицу, прежде чем ее задние лапы успели оторваться от земли. Но эта попытка вынудила Балвейна отпрянуть к каменной стене и остаться там, поскольку он заметил – если даже сама волчица этого еще не заметила, – что этот ее отчаянный рывок заставил ее цепь, поднимающуюся из дыры в скале, удлиниться на одно звено, которое теперь сияло серебром, тогда как все остальные порыжели от ржавчины. Если волчица продолжит в том же духе, то вполне может добраться до него.
– Что за игру ты затеяла? – спросил он у Бледной Дамы.
– Ту, в которой ты сможешь выиграть, если постараешься, – ответила та.
Бледная Дама сильно дунула на пол пещеры – хотя, в отличие от дыхания Балвейна и волчицы, выдох этот не сопровождался белыми облачками пара, настолько холодной она была внутри, – отчего поднялось облако черной пыли, открыв кинжал в украшенных драгоценными камнями ножнах. Лежал он между волчицей и Балвейном, ровно посередине.
– Твоя цепь, как и ее, управляется особым механизмом в скале, – объяснила Бледная Дама. – Я видела, как ты заметил, что произошло, когда она попыталась дотянуться до тебя, поэтому теперь ты уже знаешь, что цепи не закреплены намертво. Но она умная тварь и поймет, что расстояние между вами можно сократить. Если ты сумеешь дотянуться до кинжала до того, как она доберется до тебя, то, может, тебе и удастся убить ее. И тогда ты будешь свободен.
– И ты оставишь меня в живых, если это у меня выйдет?
– Наверняка тебя уже посещают мысли о мести. Если ты выживешь, будет разумней считать это тяжело усвоенным уроком, или же ты всегда можешь найти меня, и мы поговорим снова.
С этими словами Бледная Дама удалилась, оставив Балвейна наедине с волчицей.
LXISCOMFISHED (шотландск.)Ощущение удушья под землей
Грач повел Цереру сквозь руины владений Скрюченного Человека. Кое-где ей приходилось преодолевать россыпи и целые завалы камней и всякого мусора, но встречались и неповрежденные комнаты, словно ожидающие возвращения своих обитателей. Некоторые из помещений были знакомы Церере по книге Дэвида, и знание того, что в них некогда находилось, заставляло ее все больше и больше нервничать – из опасений, что ее присутствие способно пробудить воспоминания, которые лучше оставить непотревоженными.
Нередко места, в которых кому-то был нанесен серьезный вред или причинено немало страданий, омрачены ими навсегда – точно так же, как может повредиться и человек, физически или психически, в результате какой-либо травмы. Мы можем ощутить это навязчивое чувство, если волею судьбы нам вдруг выпадет оказаться в таких местах – неправедности, страха, – вызывающее у нас стремление поскорей убраться оттуда. И даже после этого могут потребоваться часы, дни или даже целая жизнь, чтобы избавиться от тлетворных миазмов того, с чем мы там столкнулись. Логово Скрюченного Человека было свидетелем любого зла, которое только могло быть причинено другому живому существу, телу его или духу; любой жестокости, сколь бы чудовищной или незначительной она ни была; каждого предательства, наиподлейшего или же простительного; и точно так же, как эхо все вторит и вторит умолкнувшему крику, который вызвал его, или рябь еще долго тревожит поверхность пруда, хотя вызвавший ее камешек уже давно утонул, так и эти пространства по-прежнему отзывались горем, некогда заключенным в них.
Церера остановилась у входа в спальню, которую чуть ли не целиком занимала резная деревянная кровать. Простыни были откинуты с матраса, который все еще хранил отпечатки двух тел; и не только отпечатки, но и их тени – по крайней мере, как ей показалось. Озадаченная этим зрелищем, она просунула свой факел дальше в комнату и увидела, что матрас в двух местах почернел и обуглился, а в воздухе, даже спустя столько времени, все еще витает запах жареного мяса. Церера подошла ближе, не в силах понять, почему не загорелся весь матрас, набитый соломой, которая торчала там, где подгнил его шелковый чехол. Носок ее правой ноги зацепился за каменную плиту, и она споткнулась. Вытянула руку, чтобы удержаться на ногах, ухватилась за один из столбиков кровати, и…
И увидела двух охваченных пламенем людей, мужчину и женщину, которые обнимали друг друга, не в силах вырваться из этих объятий. Сожжение не прекращалось, а все продолжалось и продолжалось до бесконечности, потому что это доставляло удовольствие Скрюченному Человеку, которого отверг то ли один, то ли другой из этой пары. «Значит, сгораешь от страсти? Ну что ж, тогда позволь мне показать тебе, что такое на самом деле гореть…»
Церера отдернула руку, и – о счастье! – этот образ исчез. Если подобный ужас была способна вместить безобидная на вид кровать, то ей не хотелось даже думать о том, какие картины открылись бы ей, прикоснись она к шипастому стулу в пыльной камере по соседству, или к железному сапогу, лежащему на куче давно остывшей золы камина, или к паре щипцов, свисающих с крючка, при помощи которых этот сапог можно было надеть, раскалив его докрасна, на чью-то босую ногу.
Хотя Церера была очень напугана, она и не думала повернуть назад – и не только потому, что была уверена, что путь домой лежит через эти туннели. В конце того же бокового прохода, где по бокам располагались спальня и пыточная камера, она обнаружила грача, который примостился на краю колодца, наполненного до краев не водой, а поношенными детскими туфельками и ботиночками. Она не стала к ним прикасаться. Церера не думала, что сможет вынести боль – как самих младенцев, так и их родителей: она, чей ребенок одновременно присутствовал и отсутствовал, был жив, но и не жил. Если существо, ответственное за все это зло, каким-то образом уцелело, тогда ему требовалось дать отпор – точно так же, как в свое время дал ему отпор Дэвид, потому что в противном случае она стала бы соучастницей любого злодейства, которое оно могло бы учинить в дальнейшем. Но приходилось заставлять себя не думать о нагромождениях камня над головой, об отсутствии солнечного света, затхлом воздухе и тьме, которая поглотит ее, когда факел наконец зашипит и погаснет, оставив ее умирать здесь в одиночестве – или, что еще хуже, не в одиночестве.
Грач внимательно рассматривал ее своим единственным глазом. У нее возникло искушение найти какой-нибудь подходящий снаряд, чтобы запустить в него – этого раболепного прислужника, хозяин которого мог творить такие ужасные вещи, – но грач полетел дальше, прежде чем подходящий предмет подвернулся под руку. Только когда Церера опять поплелась за ним, то начала понимать, что грач привел ее к колодцу обходным путем, потребовавшим от них покинуть центральный туннель. Грач хотел, чтобы она увидела детскую обувку – точно так же, как и не пытался помешать ей войти в комнату с обгоревшей кроватью или поскорей вывести ее из камеры с железным стулом и сапогом. Он мог бы легко отбить у нее такую охоту, если б захотел – это была крупная птица с острым клювом и длинными когтями, – но вместо этого всеми силами старался поделиться с ней наихудшими сторонами пришедшего в упадок королевства Скрюченного Человека. Конечно, грач вполне мог пытаться и просто напугать ее, заставить расклеиться перед тем, что должно было произойти, но это было бы бессмысленно, поскольку Церера и без того была достаточно напугана.
«Значит, неверный слуга, – подумала она, – или же подневольный».
Темнота позади нее была настолько кромешной, что казалась почти осязаемой, и Церера не могла уловить ни звука, кроме потрескивания своего факела, но была убеждена, что за ней и грачом внимательно наблюдают. Птица неподалеку от нее принялась беззаботно чистить перья, ведь что может быть хуже ее хозяина? Закончив прихорашиваться, грач порхнул вперед, хоть и старался не вылетать за пределы света факела.
Церера двинулась за ним – и Калио, немного выждав, тоже.
LXIIANDSACA (староангл.)Соперник, противник
На своей каменной арене, освещаемой лишь возбужденным трепыханием насекомого в банке, Балвейн с волчицей постепенно приближались к финальной схватке. Волчица вскоре догадалась, что может расширить пределы своей досягаемости, натягивая цепь, хотя и не постоянно – срабатывали лишь короткие, резкие рывки, да и то не каждый раз. Балвейн испытывал схожие трудности: иногда цепь могла вылезти из стены на одно-два дополнительных звена, в то время как последующие усилия оказывались тщетными. Раз ему даже показалось, что его оттащили назад на дюйм или два, сведя на нет весь мучительный прогресс, которого он добился, – поскольку это и вправду было мучительно: ошейник душил его, и он был вынужден напрягать шею, натягивая цепь, чтобы продвинуться вперед. Либо механизм неисправен, подумал Балвейн, либо и был сконструирован таким образом. Последнее показалось ему более вероятным, поскольку это делало состязание куда более интересным для любых зрителей. Наверное, фейри, столпившиеся вокруг Бледной Дамы, нетерпеливо наблюдали сейчас за ними в ожидании, чья же возьмет. Ну что ж, Балвейн покажет им бой, который им надолго запомнится, как только доберется до этого ножа! Он планировал выпотрошить волчицу, а затем сделать то же самое и с фейри, когда выберется на поверхность и соберет свое войско. А тех фейри, которые ускользнут у него из рук, он сожжет живьем – нальет нефти в их норы и запалит ее, прежде чем сровнять курганы с землей и засыпать солью.
Волчица тем временем осознала угрозу, исходящую от клинка. Если она сумеет добраться до него раньше Балвейна и отбросить его лапой в сторону, у него не останется никакой надежды одержать верх. Такими же человеческими глазами волчица смотрела на головы своих мертвых детенышей и трупы волков из своей стаи, сваленные в кучи и сожженные на кострах охотниками Балвейна. Она намеревалась медленно съесть Балвейна за его преступления, начав с пальцев рук и ног, прежде чем приступить к остальному телу. Его голову она сохранит. Волчица оставила свой запах в этих темных местах и была уверена, что сможет снова найти выход на волю. Она уйдет в лес с головой Балвейна в зубах и сделает из нее тотем, подвесив на суку над входом в свое логово, откуда сможет любоваться на нее, умирая.