Уэнни пишет открытку, пока Ренни ведет автобус! Ниже Уэнди – или Уэнни, если вам больше нравится, лично я это имя ненавидел – небрежно написала: Привет! Мы – продавщицы, отправившиеся в поисках приключений на Кейп-Код. Это тусовка! Клевая музяка! Не волнуйся, я держала руль, пока Рен писала свою часть. Надеюсь, ты в норме. У.
Клевая музяка? Надеюсь, ты в норме? Не «люблю», не «скучаю без тебя», только «надеюсь, ты в норме». И хотя, судя по крючкам, загогулинам и кляксам, открытку писали на ходу в автомобиле Рене (у Уэнди автомобиля не было), создавалось ощущение, что они обе или обкурились, или сильно напились. На следующей неделе я отправил ей еще четыре письма плюс фотографию, сделанную Эрин: я в шкуре. Ответа не последовало.
Ты начинаешь волноваться, потом начинаешь осознавать, потом до тебя доходит. Может, ты этого не хочешь, может, думаешь, что влюбленные, как и врачи, постоянно ошибаются с диагнозом, но сердце не обманешь.
Дважды я пытался дозвониться до нее. Оба раза трубку брала сварливая девица. Я представлял себе, что на ней очки «арлекино», старушечье платье до лодыжек и никакого макияжа. В первый раз Уэнди не было дома. Куда-то отправилась с Рен. При втором разговоре меня уведомили, что вряд ли Уэнди появится здесь когда-либо еще. Съехала.
– Съехала куда? – встревожился я. Я звонил из гостиной «Особняка Шоплоу», где около телефонного аппарата лежал «Листок правды» для междугородних разговоров постояльцев. Мои пальцы так крепко сжимали большую старомодную трубку, что побелели костяшки. Уэнди училась в колледже благодаря магическому лоскутному одеялу из стипендий, ссуд и работы параллельно с учебой, так же, как и я. Она не могла позволить себе отдельную квартиру. Без чьей-либо помощи – не могла.
– Не знаю, да мне и без разницы, – ответила Сварливая девица. – Мне надоели все эти пьянки и девичники до двух ночи. Некоторым из нас надо и поспать. Как ни странно.
Мое сердце билось так сильно, что удары отдавались в висках.
– Рене уехала с ней?
– Нет, они поссорились. Из-за того парня. Который помогал Уэнни с переездом. – Имя «Уэнни» она произнесла с таким неприкрытым презрением, что мне стало дурно. Конечно же, эти ощущения возникли не из-за упомянутого парня. Ее парнем был я. Если какой-то знакомый, может, с работы, приехал и помог ей перевезти вещи, что мне до того? Разумеется, у нее могут быть друзья мужского пола. Я же подружился как минимум с одной девушкой, верно?
– Рене рядом? Я могу с ней поговорить?
– Нет, она на свидании. – Видать, Сварливая девица наконец-то сложила два и два, потому что в ее голосе вдруг прорезался интерес. – Слу-у-ушай, а ты, часом, не Девин?
Я положил трубку. Просто взял и положил. Я сказал себе, что не слышал, как Сварливая девица неожиданно трансформировалась в Развеселившуюся сварливую девицу, как будто разыгрывалась некая шутка и я был ее частью. А может – ее объектом. Если не ошибаюсь, выше я уже упоминал, что разум защищается до последнего.
Тремя днями позже я получил единственное за все лето письмо от Уэнди Киган. Последнее письмо. На почтовой бумаге с неровными краями и счастливыми котятами, играющими клубками шерсти. Почтовой бумаге пятиклассницы – но эта мысль пришла ко мне гораздо позже. Три страницы текста, написанного взахлеб, главным образом о том, как она сожалеет, и как она боролась с притяжением, и как все ее усилия пошли прахом, и что она знает, что мне будет очень больно, и какое-то время лучше не звонить и не пытаться с ней увидеться, но она надеется, что мы останемся добрыми друзьями, когда я отойду от первоначального шока, и он хороший парень, учится в Дартмуте, играет в лакросс, и она знает, что он бы мне понравился, и, может, она познакомит нас, когда начнется осенний семестр, и так далее, и тому гребаное подобное.
В тот вечер я устроился на песке в пятидесяти ярдах от «Приморского пансиона миссис Шоплоу» с намерением напиться. По крайней мере, думал я, меня это не разорит. В те дни мне за глаза хватило бы шестибаночной упаковки пива. В какой-то момент ко мне присоединились Том и Эрин, и мы втроем наблюдали за накатывавшими на берег волнами: три мушкетера «Страны радости».
– Что случилось? – спросила Эрин.
Я пожал плечами, как поступают люди, когда на них сваливается маленькая неприятность, незначительная, но все равно раздражающая.
– Девушка порвала со мной. Прислала слезливое письмо из серии «Дорогой Джон»[14].
– В нашем конкретном случае – «Дорогой Дев», – уточнил Том.
– Прояви толику сострадания, – шикнула на него Эрин. – Ему грустно и больно, и он старается этого не показывать. Неужто ты такой толстокожий, что не чувствуешь?
– Чувствую, – ответил Том, обнял меня за плечи и на мгновение прижал к себе. – Сожалею. Я чувствую, как боль струится из тебя холодным канадским, нет, даже арктическим ветром. Позволишь взять одну из твоих банок пива?
– Конечно.
Мы посидели немного, и, отвечая на деликатные вопросы Эрин, я кое-что рассказал, но не все. Меня переполняла грусть. Боль. И еще многое другое, но я не хотел, чтобы они это видели. Отчасти потому, что меня так воспитали: показывать другим людям свои чувства – верх неприличия. Но по большей части потому, что меня напугала глубина и сила собственной ревности. Я не хотел, чтобы они даже гадали о том, кто этот живой червь (Господи, да он из самого Дартмута и принадлежит, наверное, к лучшему студенческому братству, а на выпускной родители подарили ему «мустанг»). Но и ревность, пожалуй, была не самым худшим. Самым худшим стало ужасающее осознание – закравшееся в мою душу в тот вечер, – что меня решительно и окончательно отвергли в первый раз в моей жизни. Она вычеркнула меня из своей жизни, а я представить себе не мог, как вычеркнуть ее из моей.
Эрин тоже взяла банку, подняла.
– Давайте выпьем за твою следующую. Я не знаю, кем она будет, Дев, но день встречи с тобой станет для нее счастливым.
– Слушайте, слушайте! – воскликнул Том, поднимая свою банку. А потом не сдержался и добавил: – Да-да! Горе не беда!
Я не думаю, что кто-то из них понял в тот вечер или в то лето, с какой силой вышибло землю у меня из-под ног. Каким потерянным я себя чувствовал. Я не хотел, чтобы они знали. Меня это не просто смущало – мне было стыдно. Поэтому я заставил себя улыбнуться, поднял пенную банку и выпил.
Благодаря их помощи в распитии шести банок наутро к разбитому сердцу не присоединилось похмелье. О чем я нисколько не сожалел, потому что, придя в «Страну радости», узнал от Папани, что во второй половине дня мне придется носить шкуру на авеню Радости: три пятнадцатиминутные смены, в три, четыре и пять часов. Я повозмущался для виду (всем полагалось возмущаться, когда предстояло надеть шкуру), но и обрадовался. Мне нравилось находиться в окружении детей, хотя следующие несколько недель роль Хоуи вызывала у меня горькую иронию. Когда, виляя хвостом, я шел по авеню Радости в сопровождении толп смеющихся малышей, я не видел ничего удивительного в том, что Уэнди меня бросила. Ее новый бойфренд учился в Дартмуте и играл в лакросс. Старый же проводил лето в третьеразрядном парке развлечений. В роли собаки.
Лето в «Стране радости».
Я управлял аттракционами. По утрам заряжал стребах, то есть расставлял призы по полкам… а во второй половине дня иногда и выдавал их. Десятками растаскивал «дьявольские фургоны», научился жарить пончики, не обжигая пальцев, старался более искусно зазывать людей на «Каролинское колесо». Я танцевал и пел с другими новичками на эстраде детского городка Качай-Болтай. Несколько раз Фред Дин отправлял меня прочесывать мидвей, и это говорило о высоком доверии, потому что речь шла о сборе денег в полдень и в пять вечера в различных заведениях и павильонах. Когда что-то выходило из строя, я ездил в Хэвенс-Бэй и Уилмингтон за запчастями и оставался в парке допоздна по средам, обычно с Томом, Джорджем Престоном и Ронни Хьюстоном, – смазывал «Чашки-вертушки» и головокружительный аттракцион под названием «Зиппер». Эти «крошки» пили масло галлонами, как добравшиеся до оазиса верблюды – воду. И, разумеется, я носил шкуру.
Несмотря на все это, я практически не спал. Иногда лежал на кровати, прижимая к ушам старые, обмотанные изолентой наушники, и слушал записи «Дорз» (преимущественно такие радостные песни, как «Автомобили шуршат под моим окном», «Оседлавшие бурю» и – разумеется – «Конец»). Когда голоса Джима Моррисона и мистических звуков органа Рэя Манзарека не хватало, чтобы усыпить меня, я крадучись спускался по наружной лестнице и гулял по берегу. Раз или два даже спал на пляже. По крайней мере там не снились дурные сны и удавалось хотя бы на короткое время забыться. Впрочем, я не помню, чтобы в то лето мне вообще что-то снилось.
Я видел мешки под своими глазами, когда брился по утрам, и иногда чувствовал легкое головокружение после особенно утомительной смены в образе Хоуи (хуже всего было, конечно, во время празднования дней рождения в жарком бедламе «Веселого дома Хоуи»), но считал это нормой – об этом мне говорил мистер Истербрук. Небольшой отдых в лежке всегда приводил меня в чувство. Я думал, что тяну, как сказали бы сейчас. Но в первый понедельник июля, за два дня до Великолепного Четвертого, мне раскрыли глаза.
Моя команда – «Бигль» – по утрам первым делом собиралась в стребахе Папани Аллена, и он давал нам инструкции на день, одновременно заряжая винтовки. Обычно начинали мы с того, что таскали коробки с игрушками (на большинстве которых красовалась надпись «СДЕЛАНО НА ТАЙВАНЕ») и раскладывали призы по полкам до Первого петуха, то есть открытия парка. В то утро, однако, Папаня сказал, что меня хочет видеть Лейн Харди. Это стало сюрпризом: Лейн редко покидал лежку раньше, чем за двадцать минут до открытия. Я направился в сторону лежки, но Папаня закричал мне: