днажды увидел ее и понял, что иногда она поглядывала на меня. Потом пришел день, когда я перехватил ее взгляд и ответил на улыбку улыбкой. Через восемь месяцев мы поженились.
С Энни и Майком произошло то же самое: в какой-то момент они стали частью моего мира. Я всегда махал им рукой, и мальчик в инвалидном кресле махал мне в ответ, а собака наблюдала за мной, навострив уши, и ветер ерошил ее шерсть. Женщина приковывала взгляд: блондинка, красавица, с высокими скулами, широко посаженными синими глазами, полными, словно чуть припухшими губами. Мальчик носил бейсболку «Уайт сокс», натянутую по самые уши. Выглядел он болезненным. Впрочем, улыбка у него была вполне здоровая. Когда я шел на работу или возвращался домой, он одаривал меня ею. Раз или два даже показал «знак мира», который я не преминул повторить. Я тоже стал частью его пейзажа. Думаю, даже Майло, джек-рассел, начал признавать меня за своего. Только мама держалась отстраненно. Когда я проходил мимо, она обычно не отрывалась от книги, которую читала. А если отрывалась, не махала мне рукой и уж тем более не показывала «знак мира».
Дел в «Стране радости» мне хватало, и пусть я не мог назвать эту работу столь же интересной и разнообразной, как летом, она и не выматывала меня до такой степени. Мне даже выпадал шанс выступить в звездной роли Хоуи и спеть «С днем рожденья тебя» в детском городке Качай-Болтай, потому что «Страна радости» открывалась для публики в первые три сентябрьских уик-энда, хотя, конечно, ни один аттракцион не накачивался. Даже «Каролинское колесо», которое по популярности уступало только карусели.
– На севере, в Новой Англии, большинство парков развлечений работает по выходным до Хэллоуина, – как-то раз объяснил мне Фред Дин. Мы сидели на скамье и ели сытный, богатый витаминами ленч, состоявший из чили-бургера и шкварок. – Во Флориде они работают круглый год. Мы в промежуточной зоне. В шестидесятых годах мистер Истербрук пытался удлинить сезон, потратил кучу денег на большую рекламную кампанию, но не получилось. Как только ночи становятся прохладнее, местные жители начинают думать об окружных ярмарках и тому подобном. Опять же многие наши постоянные сотрудники отправляются зимовать на юг или на запад. – Он посмотрел на пустынный Собачий проспект и вздохнул. – В это время года здесь одиноко.
– Мне нравится, – ответил я, не покривив душой. В тот год я познал одиночество. Иногда ездил в кино в Ламбертон или Миртл-Бич, с миссис Шоплоу и Тиной Экерли, библиотекаршей с выпученными глазами, но большинство вечеров проводил в своей комнате, перечитывал «Властелина колец» и писал письма Эрин, Тому и папе. Я также написал немало стихотворений, о которых мне теперь стыдно даже думать. Слава Богу, я их сжег. Добавил в свою коллекцию новую и весьма мрачную «Темную сторону луны». В Книге Притчей сказано: «Как пес возвращается на блевотину свою, так глупый повторяет глупость свою»[21]. В ту осень я вновь и вновь возвращался к «Темной стороне», выключая «Пинк Флойд» только для того, чтобы услышать Джима Моррисона: «Это конец, прекрасная подруга». Да уж, тяжелый случай, я знаю, знаю.
К счастью, забот в «Стране радости» вполне хватало, чтобы заполнить мои дни. Первые пару недель, пока парк работал по выходным, мы занимались осенней уборкой. Фред Дин поставил под мое начало небольшую бригаду газонтов, и к тому времени, когда на воротах появилась табличка «ЗАКРЫТО ДО СЛЕДУЮЩЕГО СЕЗОНА», мы подчистили граблями и выкосили все лужайки, подготовили к зиме каждую клумбу и вымыли начисто все аттракционы и павильоны. Возвели на заднем дворе ангар из гофрированных металлических панелей и закатили в него все передвижные киоски для продажи еды (на Языке – жрачроллеры), где им предстояло зимовать. Каждый – и для поп-корна, и для мороженого, и для хот-догов – накрыли зеленым брезентовым чехлом.
Когда газонты отбыли на север собирать яблоки, меня направили на подготовку парка к зиме, вместе с Лейном Харди и Эдди Парксом, вспыльчивым старожилом «Страны радости». В сезон он заправлял «Домом ужасов» и руководил командой «Доберман». Мы осушили фонтан на пересечении авеню Радости и Собачьего проспекта и уже переместились к «Бултыху капитана Немо», где работа предстояла более серьезная, когда к нам подошел Брэдли Истербрук в черном костюме, готовый к отъезду.
– Вечером уезжаю в Сарасоту, – сообщил он. – Бренда Рафферти, как обычно, едет со мной. – Он улыбнулся, продемонстрировав лошадиные зубы. – Обхожу парк и благодарю тех, кто еще в нем остался.
– Прекрасной вам зимы, мистер Истербрук, – пожелал ему Лейн.
Эдди пробормотал что-то, прозвучавшее для меня как «скатертью дорога», но скорее всего он сказал: «Легкой вам дороги».
– Спасибо за все, – поблагодарил его я.
Он пожал нам руки, мне – последнему.
– Надеюсь увидеть тебя в следующем году, Джонси. Я думаю, у вас, молодой человек, в душе немало от карни.
Но он не увидел меня в следующем году, и никто не увидел его. Мистер Истербрук умер первого января в кондоминиуме на бульваре Джона Ринглинга, менее чем в полумиле от того места, где зимовал знаменитый цирк братьев Ринглинг.
– Чокнутый старый ублюдок, – пробормотал Паркс, наблюдая, как Истербрук идет к своему автомобилю, где его ожидала Бренда, чтобы помочь сесть внутрь.
Лейн долго и пристально смотрел на Паркса, прежде чем процедить:
– Заткнись, Эдди.
Эдди совету внял. И, вероятно, поступил мудро.
Как-то утром, когда я шагал в «Страну радости» со своими круассанами, джек-рассел наконец-то решил познакомиться со мной поближе.
– Майло, назад! – одернула его женщина.
Майло повернулся, посмотрел на нее, потом на меня яркими черными глазами. Я оторвал кусочек круассана, присел на корточки. Протянул ему. Майло помчался ко мне.
– Не кормите его! – крикнула женщина.
– Ах, мама, да перестань, – подал голос мальчик.
Майло услышал ее и не взял круассан, но сел передо мной и поднял передние лапы. Я дал ему кусочек.
– Больше не буду, – я поднялся, – но нельзя не вознаградить его старания.
Женщина фыркнула и вернулась к книге, толстой и, похоже, сложной.
– Мы постоянно его кормим, – сообщил мальчик. – Но он не толстеет, потому что все время бегает.
Не отрываясь от книги, женщина спросила:
– Что нам известно о разговорах с незнакомцами, Майки?
– Но он не совсем незнакомец, раз мы видим его каждый день, – возразил мальчик. Вполне резонно, во всяком случае, по моему разумению.
– Я Девин Джонс, – представился я. – Живу чуть дальше по берегу. Работаю в «Стране радости».
– Полагаю, вы не хотите опоздать на работу. – Она по-прежнему не отрывалась от книги.
Мальчик пожал плечами, говоря тем самым: что тут поделаешь. Бледный, сгорбленный, будто старичок, он, как мне показалось, обладал живым чувством юмора, о чем свидетельствовало и пожатие плечами, и сопровождавший его взгляд. Я тоже пожал плечами и пошел дальше. На следующее утро я съел круассаны до того, как поравнялся с зеленым домом, чтобы не искушать Майло, но помахал рукой. Мальчик, Майк, ответил тем же. Женщина сидела на привычном месте, под зеленым зонтом, на этот раз без книги, но – как и всегда – рукой она мне не помахала. Ее очаровательное лицо напоминало маску. Здесь тебя не ждут, говорило оно. Иди в свой паршивый парк развлечений и оставь нас в покое.
Я так и поступил. Но продолжал махать им рукой, и мальчик всегда отзывался. Утром и вечером приветствовал меня.
В понедельник, после отъезда Гэри Аллена по прозвищу Папаня во Флориду – ему предстояло заведовать одним из аттракционов в парке развлечений «Все звезды Олстона» в Джексонвилле, – я прибыл в «Страну радости» и увидел Эдди Паркса, моего самого нелюбимого старожила. Он сидел на деревянном ящике перед «Домом ужасов». Курить в парке не разрешалось, но мистер Истербрук уехал, а Фреда Дина поблизости не было, и Эдди полагал, что может преспокойно нарушить запрет. Он курил, не снимая перчаток, что могло показаться странным, если бы он когда-нибудь их снимал, но без них я его ни разу не видел.
– А вот и ты, пацан, и опоздал всего-то на пять минут. – Все звали меня Дев или Джонси, но для Эдди я раз и навсегда остался пацаном.
– Я пришел ровно в семь тридцать. – Я постучал по циферблату.
– Значит, у тебя часы отстают. Почему ты не ездишь из города, как остальные? Добирался бы за пять минут.
– Мне нравится ходить по берегу.
– Мне насрать на то, что тебе нравится, пацан, главное, чтобы ты приходил сюда вовремя. Это не лекции в колледже, на которые являются, как бог на душу положит. Это работа, и теперь, когда Большого Бигля нет, тебе придется воспринимать ее как работу.
Я мог бы передать ему слова Папани о том, что после его отъезда руководить мной будет Лейн Харди, но предпочел промолчать. Не имело смысла ухудшать и без того плохую ситуацию. Почему Эдди невзлюбил меня, я знал. Он одинаково не любил всех. Я бы пошел к Лейну, если бы работать под руководством Эдди стало совсем невыносимо, но только в крайнем случае. Отец учил меня, главным образом на своем примере, что человек должен сам решать свои проблемы, если собирается оставаться хозяином своей жизни.
– Что мне делать, мистер Паркс?
– Много чего. Я хочу, чтобы ты взял в кладовой бутылку «Тартл вакс» и не болтался там, зацепившись языками с кем-то из своих дружков. Потом я хочу, чтобы ты пошел в «Ужас» и отполировал стенки всех вагончиков. – Разумеется, он сказал «ва-а-агончиков». – Ты ведь знаешь, что мы полируем их после окончания сезона?
– Честно говоря, не знал.
– Господи Иисусе, ох уж эта молодежь. – Он затоптал окурок, приподнял деревянный ящик, запихнул окурок под него. Как будто от этого улики исчезли. – И тебе придется поработать на совесть, пацан, иначе будешь полировать все заново. Ты понял?