Начальственно-покровительственный тон Скворцова не понравился Степану, но делать нечего, нужно смириться, не то отец обидится, да и Афонин осудит…
Директора завода, Илью Семеновича Богданова, не очень обрадовало неожиданное появление Игнатьева и Афонина: с тракторной мастерской больше всего было неприятностей за последнее время…
«Зачем они сегодня пришли?» — не отрывая глаз от бумаг, подумал Богданов и хмуро спросил:
— Дело ко мне?
— Конечно…
— Нервные вы в тракторной! У меня не одна ваша мастерская, господи помилуй. Видели, сколько народу в приемной? Не разогнать же мне людей.
— А мы не помешаем. Принимай всех, кто жаждет тебя видеть, а уж потом нами займись. Разговор у нас серьезный.
— Что-то больно часто стали мы за последнее время серьезно беседовать.
— Ничего не поделаешь, не от меня зависит. Должность у меня такая, — ответил Афонин.
Богданов протянул руку к двери в комнату, где обычно обедал:
— Тогда попрошу вас в свой второй кабинет. Там газеты свежие, журналы, да и чаек горячий есть. Смотришь, за чайком быстрее время пройдет… А я пока займусь приемом посетителей.
Когда закрылась дверь за Игнатьевым и Афониным, Богданов грустно поглядел на свою быстроглазую секретаршу, и та многозначительно кивнула ему в ответ.
Все в кабинете было массивное, основательное, подобранное по личному вкусу Богданова, и он любил большую светлую комнату, где сиживали когда-то и дореволюционные управляющие. Письменный стол в кабинете был, пожалуй, не меньше солидного бильярда, и кресла под стать, дубовые, с резными ручками. А пепельницы на столах… Каждая — величиной с тыкву: неугомонные посетители за день накидают в них сотни окурков и ломаных спичек. Но ничего не поделаешь, в каждом приличном кабинете посетитель — человек непременный, как гвоздь на вешалке. И Богданов аккуратно принимал посетителей, внимательно выслушивал их жалобы, размашисто (обязательно красными чернилами) писал резолюции на многочисленных заявлениях и ходатайствах, направляя просьбы по другим адресам. Главное — подписать бумагу и куда-нибудь направить ее, а обо всем прочем пусть позаботятся другие.
В цехах и мастерских Богданов был редким гостем, считал, что производственные дела должны лежать на техническом директоре, Валентине Казимировиче Дольском. Несколько раз пытался Богданов надоумить секретаря партбюро тракторной Афонина, что обо всем следует договариваться с Дольским, — ведь директор должен заниматься только главными вопросами. Но Афонин почему-то всегда требовал встречи с Богдановым, да еще ссылался на пример члена Коллегии Высшего Совета Народного Хозяйства Ефремова, у которого должность побольше, чем у директора завода, а время на помощь тракторной мастерской обычно находится.
Хочешь не хочешь, а разговор с Афониным придется вести. Вызвав секретаршу и передав ей груду бумаг, Богданов поднялся из-за стола и направился в маленькую комнату, где дожидались его Игнатьев и Афонин.
— Теперь я ненадолго освободился, пожалуйте ко мне в кабинет.
— А по-моему, тут беседовать удобнее, — сказал Афонин.
Пришлось и с этим явным непорядком согласиться. Но, странно, за большим письменным столом Богданов чувствовал себя уверенней, лучше, а здесь, за маленьким столиком, на низеньком диванчике, и говорилось и думалось как-то хуже. С обиженным видом он спросил:
— Что сегодня приключилось?
— Снова из-за брака в литейной с тракторами неполадки.
— Слышал краем уха, слышал от Дольского. Видишь, как жизнь идет… Стараешься, работаешь, ночей не спишь — и вдруг неполадки. Плохо наше дело, брат, плохо.
— И я такого же мнения, — подтвердил Афонин. — Но медлить нельзя. Надо сразу принимать решение.
— Торопливость хороша только при ловле блох, — ехидно усмехнувшись, ответил Богданов. Это была его излюбленная поговорка, и не раз он приводил ее на совещаниях, твердо зная, что даже во время серьезного спора она обязательно вызовет улыбку присутствующих. Но нынче никто и не подумал улыбнуться, а Дмитрий Иванович раздраженно сказал:
— Балагуришь, товарищ Богданов… Ведь речь-то о большом деле идет. Тут и шутить нечего.
— Я и не шучу. Но надобно вопрос обдумать всесторонне. Хуже, если поторопимся и опять напутаем.
— Мало думаешь ты о нашей тракторной, совсем не заботишься о ней. До сих пор не подобрал хорошего начальника мастерской, — упрекнул Афонин.
— Говори все, что тебе на ум взбредет, но я за свои дела отвечаю. И уж, во всяком случае, заводскую жизнь знаю не хуже, чем ты, Дмитрий Иванович.
— Странно, что ты сейчас так спокоен.
— Характер. Если беда случится — не ною, а думаю… Понимаешь? — сказал Богданов, устремляя сердитый взгляд на Афонина.
— Думать — дело хорошее. Но, может быть, поделишься с нами своими мыслями?
— Могу и поделиться, — снисходительно сказал Богданов. — У нас на производстве, как ты сам знаешь, секретов от партийной организации нет…
— Тогда объясни, что на заводе происходит.
— В литейном мы все легко утрясем.
— Всерьез говоришь?
— Конечно, на ветер слов не бросаю.
— А у меня другие сведения.
— Любопытно было бы знать, кто их дал? — раздраженно проговорил Богданов. — Ведь ты смотришь с вышки своей мастерской, а моя забота — весь завод…
Дмитрий Иванович неожиданно вспылил:
— Да понимаешь ли ты, что такое трактор — и для нашего завода и для всего Советского Союза?
— Если хочешь лекции читать, то можешь в другом месте попытать счастья, — оборвал Богданов, глядя на Афонина, у которого теперь искал защиты. Но Афонин не склонен был помочь директору, и слова Дмитрия Ивановича пришлось выслушать до конца.
— Ты говоришь, будто я лекцию читаю. Нет, не с лекцией я к тебе пришел, а со всем, что пережил и передумал за свою долгую жизнь. Ты был вместе с нами на пятнадцатом партийном съезде и тоже слышал, что там говорилось, но, видать, не прочувствовал всей душой. Трактор для нас сегодня не просто очередная машина, которую выпускает завод. Нам кулак хорошо показал, чего следует ждать, если в деревне оставить все по-старому. Он снова голодом нам грозил, хлеб гноил, а городам не давал. Только хлебозаготовки, только нажим на кулака спасли нас от голода. И вот теперь, когда середняк и беднота с такой надеждой ждут от нас тракторов, оказывается, что наши машины плохи. В деревне уже колхозные трактористы появились. Люди есть, а машин нехватка. Да еще часть из них без дела на полях простаивает из-за нашего брата. Недаром сюда письма идут с жалобами на тракторы.
— Ну хорошо, — сказал Богданов, — уступая. — Мы с Дольским этим делом займемся. Но ведь мы и сами толком не знаем, какие недостатки у наших машин. Дело наше не простое. С маху не решишь. Я же и говорю — торопливость полезна только при ловле блох. А когда точные сведения из деревни получим…
— Мы их уже получили! — нетерпеливо крикнул Игнатьев.
— Дайте мне несколько дней сроку, — помедлив, ответил Богданов. — Мы за это время подготовим решение.
По дороге в мастерскую Афонин сказал Игнатьеву:
— Что бы он ни обещал, у меня мало на него надежды… На будущей неделе у нас открытое партийное собрание — там крепко с ним поговорим…
Часть втораяХЛОПОТЫ
В середине двадцатых годов в узком переулке между Арбатом и Пречистенкой, в бывшем барском особняке с бесчисленными лесенками, переходами и антресолями помещалась редакция небольшой газеты. Второй этаж был отдан областному тресту, а в первом этаже в маленьких темных комнатах разместились секретари, заведующие отделами, литературные правщики, машинистки, фотографы. Только у редактора Елина был просторный и хорошо обставленный кабинет, всем же прочим приходилось работать в страшной тесноте, и между ними часто разгорались споры. Лишь один сотрудник не требовал ни постоянного места, ни письменного стола, ни даже стула. С тех пор как Елин принял его на работу, не было и двух дней в месяц, когда Надеждин находился в Москве. Вечно он в разъездах.
Алексей Михайлович Надеждин слыл в редакции человеком безотказным. Жил он на окраине. Редакционные курьеры хорошо знали дорогу к его дому: не раз, бывало, приходилось им по ночам мчаться в Сокольники и стучаться в окна хибарки, стоявшей у самого парка. Тотчас же зажигался свет, распахивалось окно, и веснушчатое лицо расплывалось в дружеской улыбке.
— Вас редактор вызывает. Наверно, снова в дорогу. И никогда-то они вам ни отдыха не дадут, ни покоя, — говорила сердобольная курьерша. — Очень вы уж добрые, на все согласные. Недаром над вами подсмеиваются, безотказным зовут. Сегодня хотели послать Бенедиктова, а он пошел к редактору, плакался, жаловался, что жена заболела, и на вас указал. Надеждин-де дорогу любит… И здоровье у него железное.
Человек с железным здоровьем кашлял со сна, скручивал самодельную папироску, укладывал в тощий портфельчик блокноты, карандаши, смену белья, зубную щетку, мыло и дорожный письменный прибор, подаренный товарищем по гражданской войне.
— Что ж, я готов. Час-то который? — весело спрашивал он.
Час, как обычно оказывалось, был очень поздний, а утром Надеждин уже лежал на верхней полке дальнего почтового поезда…
Из длительных командировок Надеждин возвращался в Москву усталый, похудевший, небритый, а заметка, которую он должен был написать, укладывалась в сто или полтораста строк. На редакционных совещаниях его хвалили за оперативность, и снова через день-другой он собирался в дальнюю дорогу. Так проходили недели, месяцы, годы.
Юность свою Надеждин провел в армии, воевал на Восточном фронте, после ранения его направили на юг, он снова был ранен под Перекопом и лечился в маленьком курортном городке, где стоял его кавалерийский полк. В этом городке он женился на машинистке полкового штаба.
Ольга Германовна была старше Надеждина, лучше, чем он, понимала людей. Когда после демобилизации он стал работать в газете, Ольга Германовна вместе с мужем переехала в Москву и подыскала ту самую комнату в Сокольниках, где и теперь жил Надеждин.