В позапрошлую зиму жена простудилась, проболела две недели и умерла. Родственников у Надеждина не было, после смерти родителей он остался сиротой на девятом году, и вот теперь снова одинок…
Ольга Германовна умела все делать так легко, что человек, живущий с нею рядом, не замечал ее труда. Она шла по жизни быстрой и легкой походкой, улыбка никогда не сходила с ее губ, казалось — и во сне она улыбается. Такою и помнил ее Надеждин. Глубоко жила она в его сердце; он и подумать не мог о новой женитьбе. В комнате вся мебель была расставлена так, как разместила Ольга Германовна когда-то, и с портрета, висевшего на стене, она смотрела на Надеждина добрыми глазами.
Соседкой Надеждина была молодая портниха, женщина тихая и работящая. Ее десятилетняя дочка Зина привязалась к журналисту, и он шутя называл девочку своей секретаршей. Уезжая, он отдавал Зине ключ от своей комнаты, и всю почту, которая приходила на его имя, Зина складывала аккуратными стопками на письменном столе. Если в отсутствие Надеждина приезжали в Москву его приятели и земляки, Зина рассказывала им, где теперь находится безотказный корреспондент.
Соседка привыкла к его постоянным разъездам и называла его неугомонной душой. Но нынешней осенью Алексей Михайлович засиделся в редакции. Строились новые предприятия в Москве, и газете поручили обстоятельно освещать столичную жизнь. Вместо дальних странствий начались для Надеждина бесконечные поездки в трамваях и пешие хождения по московским пригородам.
Но и теперь Надеждин не имел своего места в редакции. Поздним сентябрьским вечером тысяча девятьсот двадцать восьмого года в отделе хроники никого не было. Сотрудники ушли на совещание, и Надеждин сидел за чужим столом, отложив в сторону блокнот. Редакционное задание на завтра уже получено, но почему-то не хотелось уходить из теплой маленькой комнаты, пропахшей клеем, типографской краской и табачным дымом, который непрестанно выпускал кольцами Надеждин, любивший смолить самокрутки из очень крепкого табака.
В дверь постучали, и, не дожидаясь ответа, вошел высокий благообразный старик в смазных сапогах. Он внимательно посмотрел на Надеждина, но решил, должно быть, что этот парень с растрепанными волосами ничего путного ему сказать не сможет, покачал головой и вышел.
Надеждин был удивлен странным поведением старика и из любопытства решил проверить, куда он направляется. Осторожно ступая по некрашеным половицам, как соглядатай, шел за ним Надеждин. Видно по всему, нынешний посетитель — человек основательный. Он останавливался возле каждой двери, внимательно читал надписи, объявления и, вновь покачав головой, шел дальше.
В секретариате собрались почти все сотрудники редакции. Услышав гул голосов, старик надумал войти в эту шумную комнату. На некоторое время молодые веселые голоса смолкли, слышна была только басовитая речь старика. Потом наступила тишина: секретарь читал письмо, которое принес посетитель.
Вдруг он засмеялся, передал длинный, мелко исписанный лист товарищу, и через несколько минут тот засмеялся тоже.
Старик удивленно смотрел на хохочущих молодых людей, и во взгляде его было недоумение.
— Нехорошо поступаете, ребята, — сказал он и, махнув рукой, направился к двери.
— Погодите, товарищ, погодите, — с жизнерадостной улыбкой воскликнул секретарь редакции Узин. — Если вы с нами несогласны, то по этому серьезному вопросу обратитесь к товарищу Надеждину — он у нас старший. Он ваше дело разберет и даст вам окончательный ответ.
Надеждин понял: Узин потешается над стариком, да попутно и над ним.
— Они шутят над нами, — сказал Надеждин, обращаясь к посетителю.
Теперь уже Узин пожалел, что впутал в дело Надеждина, человека вспыльчивого, но настойчивого.
— Никто ни над кем не смеется, — примирительно сказал Узин, вставая из-за стола и озорно подмигивая Надеждину. — Впрочем, я во всем виноват: забыл, что ты не понимаешь шуток.
— А как же быть с материалом?
— Почитай и реши, стоит ли печатать, — уже без улыбки сказал Узин. — А я о твоем заключении доложу редактору.
Выйдя из комнаты вместе со стариком, Надеждин предложил ему сесть на скамью, а сам устроился на подоконнике и принялся за чтение рукописи.
Надеждин думал, что посетитель принес в редакцию какую-нибудь жалобу на непорядки по службе или на соседа по коммунальной квартире, и не мог скрыть своего удивления, когда дочитал довольно объемистую рукопись до конца. Это был материал, казалось бы никак не подходящий для газеты. В письме старик рассказывал о том, как приехал в Москву в отпуск, к сыну, работавшему на большом заводе, как провел в городе три недели и что нового увидел за это время. Рассказывал о посещении мавзолея Ленина и о встрече на Красной площади с командармом Буденным. Много хорошего написал он о москвичах, благодарил их за внимание и заботу и обещал в будущем году снова приехать в столицу.
Хорошие мысли в письме, но в каждой строке — грамматические ошибки, да к тому же много слов старомодных. Пожалуй, следовало ответить, что статья для газеты не подходит, но трудно было на это решиться.
Конечно, не газетный материал, а жаль с ним расставаться. Вот приехал старый садовод издалека, из приуральского города, в Москву, и родной она стала ему, и завел он здесь хорошие знакомства, и сыном своим доволен, и рад, что внуки хорошо учатся в школе…
— Ну, как ваше мнение, уважаемый?
— Здесь есть кое-что интересное, — сказал Надеждин. — Только они все же шутили, когда изображали меня начальством.
— Я сразу понял, что над вами смеются. Вид у вас, того, не начальственный…
— Подождите меня. Я сейчас с редактором договорюсь.
Оставив старика в коридоре, он снова направился к секретарю. Узин подписал полосу и, откинувшись на спинку стула, дружелюбно посмотрел на Надеждина.
— Не сердись на меня — я же смеялся без злобы. Ну, а сочинение его тебе понравилось? Хорошее?
— Может быть, и не хорошее, но интересное, — твердо сказал Надеждин, стараясь смотреть не на Узина, а куда-то в сторону, между шкафом и окном.
— Что же, доложу о твоем заключении… Как дела схлынут, обязательно доложу.
— Лучше бы сразу.
— Почему такая спешка?
— Старика жалко. Он уже давно в редакции, и не хочется, чтобы его хорошие воспоминания о Москве были омрачены.
— Что ж… могу и сейчас переговорить.
Минут через десять Узин вернулся от редактора и сообщил:
— Он согласен принять тебя. Но дальнейшее теперь зависит не от меня…
Редактор недоуменно смотрел на Надеждина, словно в первый раз его видел, и наконец, опустив глаза, вздохнул, показывая, что остался не очень доволен результатом осмотра. Веснушчатое лицо с растрепанными темно-русыми волосами; маленькие глаза, внимательные и зоркие, словно буравящие собеседника; коренастая, нескладная фигура, на которой костюмы всегда сидят мешком; нет, воистину, для представительства Надеждин не годится, и на солидный банкет или на премьеру в Большой театр его не отправишь. Так и придется ему всю жизнь ездить по медвежьим углам…
— Статью я прочитал, — сказал Елин, движением руки показывая Надеждину, что можно сесть в кожаное кресло у письменного стола.
— И как решили?
— Как же я мог решить, голубчик? Если мы будем все частные письма печатать, то наша газета скоро станет притчей во языцех. Поговорите со стариком повежливее и на этом поставьте точку. Можете идти.
Но Надеждин сегодня оказался неожиданно упрямым и из редакторского кабинета не уходил.
— Вы несогласны со мной? — удивился Елин.
— Я бы статью напечатал…
— Но вы-то ведь пока что не редактор газеты.
— Что же, у меня есть свое мнение о материале.
— Ну, знаете ли, не такая уж важная персона ваш старик, чтобы печатать его обращение к москвичам.
— Можно к письму отнестись иначе. Вот вы в последние месяцы каждый день посылаете меня на новые московские и пригородные стройки. Я описываю все, что там происходит. Но мы до сих пор мало объясняем, для чего это строится.
Редактор недоуменно пожал плечами.
— Что же вы предлагаете?
— Я думаю, что важно пропагандировать идею нашего строительства. Все это строится для народа, и не только для москвичей, а для всех советских граждан.
Редактору не хотелось спорить.
— Значит, вы считаете, что я неправ? — недовольным тоном спросил он.
— Я думаю, что такие письма полезны для воспитания наших людей. Простые люди, приехавшие из далеких областей, рассказывают о Москве с любовью и гордостью. Их письма найдут широкий отклик среди рабочих-строителей.
— Ладно, вы меня убедили, — сказал Елин, подумав. — Сократите строк до ста и сдайте в набор для воскресного номера.
…В воскресенье сильно сокращенная и основательно выправленная статья была напечатана, а в понедельник в редакцию пришел старик, взял десяток номеров газеты и с волнением посмотрел на свою подпись. «Маркелов Иринарх Андреевич», — несколько раз повторил он с восторгом, сам не веря своему счастью.
— Большое вам спасибо, уважаемый! — сказал он, на прощанье Надеждину. — Попадете по служебному делу в наши края, не поленитесь ко мне в сад завернуть. Я вам, можно сказать, удивительные вещи покажу. А за помощь вашу — спасибо. Очень хотелось мне, приезжему, поведать народу, как мы Москву любим…
Старик почти теми же словами выразил свою мысль, что и Надеждин, и это было особенно приятно журналисту.
Вечером на партийном собрании в типографии наборщики очень расхваливали статью Маркелова. Редактор согласился с ними, а после собрания вызвал Надеждина и сказал:
— Ко мне обратился на днях один студент из института. Фамилия его — Колабышев. Как будто человек дельный. Вот и хочется мне, чтобы вы побывали в общежитиях, познакомились с бытом студенческой коммуны и дали толковый материал в газету. Срок командировки — недели полторы. В редакцию пока можете не являться.
В тот самый вечер, когда редактор направлял Надеждина в институт для ознакомления со студенческой коммуной, имя Колабышева не раз было произнесено в каменном доме на Плющихе, где уже много лет жил Прозоровский.