— А вы и обрадовались, что больше не приду?
— Наоборот! Я был бы огорчен…
— Тогда садитесь, побеседуем…
Надеждин сел на тот же стул, на котором только что сидела Ася. Маленькие сверлящие глазки корреспондента были так внимательны, что Колабышеву казалось, будто его собеседник и без слов, по одному взгляду, уже угадал содержание предстоящего разговора.
«Хитер, черт! — со злостью подумал Колабышев. — А я хитрее. И вида не покажу. Буду разговаривать, словно ничего не случилось».
Надеждин начал разговор так, словно не интересуется тем, что совсем еще недавно произошло в комнате. Зоркий взгляд Надеждина скользил сперва по стенам, покрытым грязными обоями; потом корреспондент стал рассматривать круглый стол, загроможденный всяким металлическим хламом; затем внимание его привлекла картина в почерневшей золоченой раме; поинтересовался он и диваном, застланным грязной дерюгой, из-под которой торчал край еще более грязной наволочки. Ничем не показав, какое впечатление произвела на него запущенная комната Колабышева, Надеждин весело проговорил:
— За положительным опытом прислал меня к вам редактор. Стало быть, не мне говорить надо, а вам. А я буду записывать.
«Ты запишешь, черт проклятый! — обозленно подумал Колабышев, но и бровью не повел, не желая показать дерзкому и, как видно, придирчивому человеку, что ничего хорошего от предстоящей беседы не ждет. — И надо же было, чтобы эта дура пришла в такое неудачное время! А следом за нею и репортеришка приплелся».
— Ну-с, — вежливо, но требовательно сказал Надеждин. — Я жду…
— С чего начать рассказ? — спросил Колабышев.
— А вы говорите все, что на ум придет.
«Тоже дурака нашел!» — негодуя, подумал Колабышев. Каждую фразу, которую он произносил вслух, он сопровождал мысленно отчаянными проклятиями. Он словно с двумя людьми беседовал: с одним, которому можно поверить все свои думы, и одновременно с другим — чужим, неприятным. «Какие у него сверлящие глаза. Кажется, что он все видит, ничего не упускает, на все успевает обратить внимание. А кто он сам такой? — подумал Колабышев. — Если до его сущности докопаться, то, может быть, такое откроется…»
Закинув ногу на ногу и внимательно разглядывая носок своего сапога, Колабышев спросил:
— Мне хочется знать, могу ли я вам все рассказывать или…
— У вас тут и тайны есть? — деловито осведомился Надеждин, перелистывая блокнот.
— Тайн у нас нет, конечно… Но мне все-таки хотелось бы знать, являетесь ли вы членом партии.
— Да. Член партии.
— А с какого года?
Надеждин постучал карандашом по блокноту и ответил:
— С двадцатого.
— Но ведь вы же совсем молодой, — удивился Колабышев.
— В Красную Армию пошел добровольцем, когда мне минуло шестнадцать лет. Тогда же и в партию вступил.
— Так, так, — сказал Колабышев, и не понять было, хвалит ли он корреспондента за его прошлое или же, в тайном недоброжелательстве, осуждает.
— Может быть, вы захотите сначала осмотреть помещение коммуны? Сейчас это особенно легко сделать. Дома никого нет, весь десяток наших товарищей в расходе.
— Как вы сказали? — переспросил Надеждин.
«Вот черт проклятый! — стиснув кулак, подумал Колабышев. — Делает вид, что самых простых слов не понимает». Но вслух, любезно улыбаясь, ответил:
— Я говорю, товарищ Надеждин, что сейчас, кроме вас и меня, никого в квартире нет. Семь членов коммуны — в командировке от института, и сейчас мы живем втроем — я, моя жена Нина Студинцова и наш молодой друг Андрей Прозоровский, брат той самой нервной девицы, которую вы встретили в моей комнате.
Надеждин хмыкнул как-то неопределенно и с непонятной веселостью проговорил:
— Да… действительно, очень нервная девушка…
«Что ты хочешь сказать своей дурацкой улыбкой?» — раздраженно подумал Колабышев и снисходительно сказал:
— Очень нервная. А братец ее — хороший парень, только еще сыроватый.
Медленно обходили они грязные, неуютные комнаты. Рядом с комнатой Колабышева жила Нина Студинцова.
«Не чувствуется, что здесь живет женщина», — подумал Надеждин, разглядывая узкую и маленькую, как каюта, комнату с давно не метенным полом, с тахтой, на которой валялась желтая подушка.
— Вы бы хоть сами убрали ее комнату, — поморщившись, сказал Надеждин, показывая на рваные чулки и сомнительной чистоты косынки, лежавшие на столе. — Ведь я посторонний человек…
С каким бы удовольствием Колабышев ударил сейчас этого брезгливого товарища! Но ничего не поделаешь… Сам вызывал репортера из газеты — самому придется и всю кашу расхлебывать.
Колабышев быстро собрал белье жены и швырнул его в ящик комода.
— Так, — снова неопределенно хмыкнул Надеждин. — Здесь, мне кажется, мы все осмотрели… Можно и в другие комнаты пройти?
В остальных комнатах он пробыл недолго, осматривал все без особого внимания, только в столовой ненадолго задержался и, сев на диван, начал свертывать цигарку.
— А здесь у вас столовая?
— Да. И в этой же комнате происходят общие собрания коммуны.
Надеждин слушал его невнимательно — с любопытством разглядывал он лежавшие на столе вскрытые конверты, — их было несколько десятков, каждый был надорван, и из каждого высовывались исписанные листки бумаги.
— Почта у вас большая, — одобрительно, как показалось Колабышеву, сказал газетчик.
— Да, жаловаться не можем. К нашим коммунарам письма идут со всех концов страны. От родителей, от друзей, ну, конечно, и деловая переписка…
— Но почему они так небрежно хранят свои письма? Может быть, старуха мать где-нибудь в Барнауле или Астрахани все глаза выплакала, пока сыну писала, а он и не думает сберечь весточку из дому.
— Я же вам сказал… — нетерпеливо ответил Колабышев. — Большинство наших товарищей в расходе и потому опоздали к началу учебного года.
— Но письма-то они могли перед отъездом спрятать.
— Я же вам говорю: когда письма пришли, наших товарищей здесь уже не было.
— Кто же в таком случае читал письма?
— У нас нет тайн друг от друга, — высокомерно сказал Колабышев, — вся переписка — общая…
Надеждин покачал головой, но ничего не ответил, и не смог понять Колабышев, как относится корреспондент к объединению личной переписки членов коммуны.
Обо всем, что могло интересовать Надеждина, было уже переговорено, и оба молчали. Колабышев, с нетерпением ждавший одобрительных слов, решился наконец нарушить молчание:
— Может быть, еще что-нибудь хотите узнать о нашей жизни?
Надеждин приподнял веки, но теперь смотрел уже не на Колабышева, а на стол, на конверты, на рваный черный ковер…
— Нет, пока ничего не нужно больше.
— Но вы не очень торопитесь?
— У меня много свободного времени…
— Тогда, может быть, подождете, пока придет моя жена с Андреем Прозоровским? Они должны быть с минуты на минуту.
— Могу подождать.
Минут через десять хлопнула входная дверь, послышались быстрые шаги, и двое — молодой синеглазый увалень в спортивном шлеме и женщина в мужской шляпе — вошли в столовую.
— Гриша! — крикнула женщина, обращаясь к Колабышеву. — Мы все обтяпали, дрова будут. — Только теперь она заметила Надеждина и, недоумевая, спросила: — Кто это?
Надеждин встал и представился.
— А! Очень приятно. Студинцова. Андрюша, знакомься, — сказала она, взяв за руку юношу и подводя его к Надеждину. — Андрей Прозоровский. Студент, член нашей коммуны.
Студинцова села рядом с корреспондентом, оправила короткую юбку и закурила, жестом опытного курильщика размяв папиросу.
На вид Студинцовой было лет двадцать семь, не больше. Высокая, очень худая, с длинным узким лицом, с коротко, по-мальчишески, остриженными каштановыми волосами, с высокими стрельчатыми бровями, с прищуренными близорукими глазами, она казалась очень слабой, но руки у нее были сильные, с длинными костлявыми пальцами.
Докурив папиросу, Студинцова поднялась. Легкое и гибкое тело ее вытянулось, словно готовясь к прыжку, и, небрежно скользнув взглядом по скучному, неразговорчивому корреспонденту, она сказала:
— Я сейчас вернусь, по телефону позвонить надо…
Она вышла из комнаты, но уже через минуту вернулась и с таинственным видом сказала Андрею Прозоровскому:
— Тебя к телефону просят. Неужели снова твоя приятельница надоедает глупыми признаниями?
Тихий и улыбчивый Андрей Прозоровский растерянно что-то сказал в свое оправдание и выбежал в коридор, боязливо поглядев на Колабышева. Но председатель коммуны не заметил робкого взгляда Андрея — его смущало молчание корреспондента.
— Значит, мы беседу закончили? — спросил Колабышев, постукивая каблуком по полу.
— Как сказать? — лениво протянул Надеждин, — Мне бы хотелось продолжить наш разговор сегодня попозднее, вечером. А пока, если позволите, я пойду по своим делам.
— Я вам не начальник, сами делайте, что сочтете необходимым, — учтиво ответил Колабышев.
— Что ж, будьте здоровы! — сказал Надеждин, подымаясь с дивана. — До вечера.
— Дайте пять! — ответил Колабышев и помахал рукой на прощанье. — Пока.
Не требовалось большого усилия, чтобы понять уклад жизни этой коммуны даже после беглого осмотра комнат. И незачем было заниматься этим делом полторы недели, как рекомендовал редактор. За один день можно все понять. Надеждин быстро шагал по переулку. А интересно работать в газете! Каждый день видишь новое, знакомишься с людьми всех возрастов и профессий, попадаешь в самые удивительные переделки…
Он проходил по переулку, застроенному низкими, одноэтажными домами. Обязательно надо сегодня же повидать девушку, которая приглашала Надеждина. Если бы она была приятельницей Колабышева, то не стала бы назначать встречу представителю газеты. Поможет ли она разобраться в делах колабышевской компании?
Дом, где жили Прозоровские, Надеждин нашел сразу. По широкой и пологой лестнице поднялся он на третий этаж. На медной дощечке крупными букв