— Хорошо. Тогда я сам объяснюсь. Но и вы, если понадобится, скажите хоть несколько решительных слов.
— Я за него скажу, — уверенно ответила Даша. — Не беспокойтесь, я не буду робеть, как Андрюша. Я все скажу им, все…
— Уж больно детский вид у вас, — откровенно сказал Надеждин. — Едва ли серьезно отнесутся к вашим словам.
От решительности Даши ничего не осталось, она только умоляла журналиста:
— Я сама знаю. Они меня засмеют, как девчонку. Значит, вся надежда на вас.
— А где вы будете меня ждать?
— В моей комнате, — осмелев, сказал Андрей. — Раз я ухожу из коммуны, то имею право в последний раз принять гостей без согласования.
— А разве вы не можете сами приглашать гостей?
— Нет, не можем, — признался Андрей. — Раз мы живем вместе, у нас и друзья должны быть общие. Вне контроля только наш руководитель.
Чем больше тайн колабышевской коммуны узнавал Надеждин, тем яснее становилась вся хитроумность ее устава.
— Хорошо. Я сейчас побеседую с вашим другом. Думаю, не очень-то он будет спорить со мной.
Вместе с Дашей и Андреем он поднялся в квартиру, занимаемую коммуной.
Надеждин снова постучал в знакомую дверь. В ответ свистнули. Журналист вошел в комнату и увидел Колабышева за его обычным занятием — сняв майку, полуголый, организатор коммуны изучал детали телефонного аппарата, — уже третью неделю посвятил он изобретению новой системы коммутатора, но подвинулся за это время не особенно далеко. Только расплющенные куски металла, валявшиеся на полу, свидетельствовали о его неутомимой энергии.
— Снова пожаловали? — не подымая глаз, усмехнулся Колабышев.
— Не хотел вас огорчать, да пришлось вернуться…
— Материальчик согласовывали?
— В согласовании нужды нет. И так все ясно.
— Зачем же опять осчастливили своим приходом?
— Хочу решить судьбу одного человека, живущего у вас. А затем и побеседовать еще кое о чем…
— Неужто снова скучный разговор о Прозоровском?
— Совершенно верно. О нем.
— Но ведь он взрослый человек. Сам может выяснить свои дела, без посторонней помощи.
— Он очень боится вас.
— Меня? Убежден: вам его сестра насплетничала.
— Сплетней называют ложный слух. А сестра Андрея сказала правду.
— Я его не отпущу! — решительно заявил Колабышев, подымаясь и в ярости размахивая отверткой.
— А я думаю — отпустите.
— Ошибаетесь! В коммуне хозяин я, а не вы.
— Оригинальная у вас коммуна, с хозяйчиком! Что-то вроде лавочки или галантерейного магазина. Не так ли?
Колабышев гордо тряхнул головой, положил на стол отвертку, обеими руками ухватил за плечи Надеждина и резко сказал:
— Мне надоело беседовать с вами. Не пущу Андрея, и все. Можете обжаловать в парткоме института, но меня там знают лучше, чем вас.
— Никуда жаловаться не буду. Хотя, впрочем, могу рассказать, как вы обращаетесь с посетительницами, приходящими к вам по делу.
— Они сами лезут с поцелуями, а потом разносят грязь по всей Москве, — воскликнул Колабышев. — А вы тоже хороши! Вместо того чтобы верить мне, основываете свое обвинение на словах особы, у которой на уме только поцелуи, ухаживания да объятия.
— Вы знаете, что говорите неправду, — спокойно возразил Надеждин. — Но меня мало интересуют ваши рассуждения о сестре Прозоровского. Вы все-таки боитесь, что я поделюсь с редактором своими впечатлениями…
— А впрочем, черт с ней! — резко сказал Колабышев. — Пусть кому хочет на шею вешается. И вашего Андрея сегодня же отпущу домой. Навсегда. Чтобы и ноги его тут не было.
— Очень хорошо. Через два часа я не поленюсь еще раз зайти сюда и проверить, выполнили ли вы свое обещание.
— Милости просим. Но вы все-таки не сказали ни слова о главном. Как вы относитесь к коммуне?
— Очень скверно. Мне попросту непонятно — зачем создана ваша коммуна? Есть в институте большое общежитие, занимает оно весь дом. В доме — сотни людей, молодых, пытливых, жадных на все хорошее, новое. Вот и надо с ними работать. А вы замыкаетесь в узкие рамки надуманной коммуны.
— Мы стараемся воспитать в себе новые качества, необходимые строителям социализма, — угрюмо ответил Колабышев.
— Они только самой жизнью выковываются, успехами народного хозяйства, волей партии, — возразил Надеждин. — Искусственно нового человека не создашь. Вот мелочь — письма, которые каждый член коммуны может невозбранно читать. По-моему, нет ничего коммунистического в таком вмешательстве в личную жизнь товарищей.
— Вы против коммуны? Против? А еще старый член партии… Вы же назад нас тянете, понимаете, назад! Да ведь коммуна — романтика, это — расцвет молодого дерзания. Конечно, не каждый достоин быть членом нашей коммуны…
— Даже не каждый член партии?
Колабышев нерешительно что-то промычал в ответ и опустил глаза.
— С вами совсем без нервов останешься. Не человек вы, а машина.
— Люди научились делать очень умные машины, значит, и слова ваши не обидны, — усмехнулся Надеждин. — Но если по-серьезному говорить, как же вы не понимаете, что наше дело сейчас — создавать материальную базу социализма, а не заниматься нелепыми выдумками.
— Упрощенец! Вы ничего не поняли. Мы взрываем старую семью.
— А зачем? — недоумевая, спросил Надеждин. — Ведь не каждая же старая семья была буржуазной. А я вот думаю, что мы без хорошей, крепкой семьи при, коммунизме не обойдемся, она будет тогда в сто раз крепче, чем теперь.
— Вздор вы несете.
— А если вздор, то и незачем нам спорить. Вернемся к существу дела.
— Я же вам сказал, — рявкнул Колабышев, — что сейчас его выгоню. Пусть идет куда хочет. Хоть к черту!
Не попрощавшись, Надеждин вышел из комнаты и сообщил Андрею о переговорах с Колабышевым.
Теперь, когда дело закончено, можно заняться статьей. Но все-таки дело с Андреем решенным считать нельзя до тех пор, пока юноша не вернется к родителям. Пришлось поздно вечером звонить на квартиру Прозоровских. Ася ответила, что Андрей домой еще не приехал.
Что же случилось?
Обеспокоенный Надеждин снова пошел в институтское общежитие, раздумывая над тем, какой трюк мог выкинуть Колабышев напоследок.
Как и всегда, дверь в квартиру, занимаемую коммуной, открыта, но в комнате Колабышева никого нет. Надеждин прошел по коридору дальше. Из-под одной двери бежала в коридор узкая полоска света. Там разговаривали: женский голос — сердитый, высокий — и мужской — тихий, умоляющий. Надеждин, улыбнувшись, прислушался. Так и есть! Даша спорит с Андреем.
— Если у тебя есть воля, ты перестанешь наконец бояться Колабышева и сейчас же уйдешь отсюда, — вызывающе говорила молодая девица.
Оправдываясь, Андрей откровенно признался, что воли у него маловато.
— Вы еще здесь? — спросил Надеждин, распахивая дверь.
Андрей обрадовался, увидев своего избавителя.
— Не могу уйти, — виновато сказал юноша, отвернувшись от Даши, которая с угрожающим видом смотрела на своего слабохарактерного друга.
— Почему?
— Колабышев ушел и велел караулить квартиру до утра. А завтра он меня отпустит.
— Собирайтесь. Я вас сам до дома провожу, — предложил Надеждин.
— Я без разрешения Колабышева не уйду.
— Но где же его сейчас найти? Ведь уже поздно.
— Я знаю, — заявила Даша.
— Кто тебе сказал? — удивился Андрей, решившись наконец посмотреть на нее.
— Это уж мое дело, — сжав кулачки, сердито крикнула Даша.
Очень молоды они оба, и все у них получается как-то по-детски.
Надеждину особенно хотелось помочь этим людям с еще не выработавшимся характером. Со временем жизнь закалит их, а сейчас…
Дашин рассказ удивил Надеждина, хотя, казалось, любой выдумке о Колабышеве можно было поверить.
Оказывается, организатор коммуны, так горячо и убежденно говоривший о необходимости взорвать семью, с собственной родней сохранял самые лучшие отношения и был очень дружен с отцом, инженером, консультирующим чуть ли не два десятка строительств, даже жил на его счет. Даша уже давно узнала адрес этой второй квартиры Колабышева.
У Надеждина случались порой минуты, когда он бывал готов поддаться любой озорной мысли. Вот и сейчас — стоило только представить, как изумится и огорчится Колабышев, встретив в отцовской квартире незваного и мало приятного ему гостя, — и тотчас захотелось исполнить свой дерзкий план.
— Хорошо! Вы, дети, тут ждите меня, а я скоро вернусь.
Не раздумывая долго, он дошел до площади, нанял извозчика и, пообещав полтинник на чай, заставил гнать лошадь во всю прыть.
Через полчаса он уже стоял на лестничной площадке во втором этаже нарядного особняка, перед дверью, обитой серой клеенкой. На звонок вышла пожилая женщина, должно быть домработница. Надеждин сказал, что ему нужно видеть Григория Колабышева. Обязательно нужно. По сверхсрочному делу.
Домработница проводила Надеждина в дальнюю комнату и попросила подождать — Григорий Евгеньевич сейчас принимает душ.
Надеждин внимательно оглядывал большую, хорошо обставленную комнату. Возле тахты лежала огромная медвежья шкура, на лампах — пестрые матерчатые абажуры, одну стену сплошь покрывал дорогой персидский ковер, а другая украшена увеличенными фотографиями Колабышева — от самой ранней поры жизни до нынешних дней. Все в комнате дышало покоем, сытой и уютной жизнью. Разительно не походила обстановка этой комнаты с натертым до блеска паркетом на то захламленное помещение, которое Колабышев занимал в общежитии.
Очевидно, здесь встречается он с лучшими друзьями, с избранными, а товарищей попроще принимает в коммуне.
Надеждин сидел спиной к двери, и Колабышев не сразу понял, кто в такой поздний час требует приема, да еще по важному делу. Велико же было его удивление, когда он узнал журналиста.
— Долго вас не задержу, — решительно сказал Надеждин. — Вы меня обманули. Андрей Прозоровский все еще не осмеливается уйти из коммуны без вашего разрешения. Будьте любезны, напишите ему несколько строк. И смотрите, напишите так, чтобы мне не пришлось к вам возвращаться во второй раз…