В зале почти все места уже были заняты, но для Дмитрия Ивановича поставили стул в первом ряду, и Степан сел рядом с отцом. За столом президиума появился Афонин. Подняв колокольчик, он оглядел длинные ряды стульев, кивнул головой Игнатьеву, Бакланову, еще кому-то и громко сказал:
— Открытое партийное собрание тракторной мастерской объявляю открытым! — И сразу же улыбнулся. — Простите, товарищи, что немного нескладно выразился. Сразу видно, что давно у нас не было открытых партийных собраний, вот язык немного и заплетается.
Все задвигались, захлопали, а через минуту, когда он снова позвонил в колокольчик, стало так тихо, что слышно было чье-то осторожное покашливание.
Дмитрия Ивановича избрали председателем, и Степан остался один на крайнем стуле в первом ряду.
Впервые в жизни присутствовал Степан на таком большом собрании и с интересом приглядывался ко всему, что происходило-здесь.
За столом президиума сидел директор завода Богданов, а рядом с ним Афонин и другие члены бюро ячейки. Отец зорко смотрел в зал, успевал и перекинуться словцом с соседом, и призвать к порядку заспоривших пареньков, и написать ответ на записку.
Доклад длился недолго. Слушали Афонина внимательно. Из рассказов отца Степан уже знал, в каком тяжелом положении находится завод, и, пожалуй, ничего нового секретарь бюро ячейки сегодня не сказал. Зато заключительная часть доклада очень заинтересовала Степана: Афонин призывал каждого рабочего, желающего выступить, обязательно взять слово.
— И критикуйте смелее, — громко сказал Афонин, постучав ладонью по столу. — Не беда, если на первых порах в чем-нибудь ошибетесь. Это дело поправимое. Главное, говорите искренне, прямо, не считаясь ни с чьим самолюбием, словом, высказывайте то, что вас самих волнует и о чем беседовали вы с вашими товарищами по работе. Без вашей помощи нам положения не улучшить…
«А что, если я выступлю? — подумал Степан. — Я тоже могу рассказать про то, как у нас конвейер остановился и люди без дела всю смену просидели из-за бракодельщиков». Эта мысль так захватила его, что он еле перевел дыхание. Не вслушиваясь больше в речи ораторов, он достал из кармана записную книжку и начал ее перелистывать. Почти все странички были исписаны, и каждая пометка напоминает о том, как жил Степан до поступления на завод: вот адрес знакомой девушки; вот список патефонных пластинок с модными танцами, которые Степан собирался купить по случаю; вот телефон администратора съемочной киногруппы; этот бойкий человек сулил Степану большое артистическое будущее и частенько пил пиво за его счет, когда у молодого Игнатьева вдруг заводились деньжата… Сейчас все это — уже прошлое. А нелепо сложилась бы его жизнь, если бы он поверил жуликоватому пьянчуге. Но Степан не из тех людей, которые подолгу задумываются. Решено, — значит, и сделано. На крохотном листке он пишет: «Председателю», а на обороте выводит мелкими буквами: «Папа, дай мне слово». Подумав, зачеркивает «папа» и подписывается: «Игнатьев Степан». Мимо проходит подросток с кучей записок. Степан сует ему свою и начинает внимательно следить за отцом.
Надев очки, Дмитрий Иванович читает записки и делает отметки в лежащем перед ним листке… Сначала все идет хорошо, но вот отец взял клочок бумажки, присланный сыном. Недоумевая, старик посмотрел на Степана.
«Неужели не даст слова? — огорчился Степан, заметив, что отец не сделал отметки в своем списке. — Неужто я бы хуже выступил, чем другие?»
Только что закончилось выступление литейщика, говорившего плохо и скучно. «Эх, теперь бы мне слово дали, я бы сказанул!» — с огорчением подумал Степан.
Но странно, снова на трибуне появляется Афонин. «Где же справедливость? — окончательно огорчается Степан. — Другим уже по второму разу дают говорить, а меня даже в список ораторов не включили. Боится отец, что плохо выступлю? Но я-то лучше себя знаю…»
Он внимательно прислушивается к словам Афонина и одобрительно усмехается. Правильно сказал секретарь бюро ячейки, очень верно: и на этом собрании высказываются те, кто считает своим долгом постоянно выступать. А почему же молчат беспартийные товарищи? Ведь они годами работают на производстве, им следует поделиться своими мыслями, покритиковать, посоветовать, как улучшить работу цехов, как наладить борьбу с браком… Может быть, товарищи боятся? Но ведь всем известно, что партийная организация всегда поддержит тех, кто критикует.
Из глубины зала донесся басовитый голос:
— А чего же бояться? Мы не боимся… Дайте-ка слово, товарищ председатель.
По проходу между стульями быстро шел молодой слесарь в военной гимнастерке со следами споротых петлиц — тот самый, который во время остановки конвейера поспорил с техническим директором Дольским.
— Слово предоставляется товарищу Егорову, — сказал Дмитрий Иванович и указал оратору рукой на трибуну.
Егоров оглядел зал, словно хотел заранее выяснить где сидят его друзья и откуда можно ожидать нападения врагов. Очевидно, недругов он не обнаружил, так как улыбнулся и задорно сказал:
— Говорить, конечно, нужно тем, кто не выступает обычно. Но в первый раз оказаться на трибуне — дело трудное и мне непривычное… По правде, на большом собрании впервые в жизни держу речь. Значит, здесь наболело, — он положил на грудь большую свою руку и негромко, словно беседуя с товарищами, начал рассказ о неполадках на конвейере из-за плохой работы литейной.
«Опередил он меня. Наверно, все скажет, чем я хотел поделиться с ребятами», — решил Степан и отправил отцу новую записку, в которой сообщал, что от слова отказывается.
Но Дмитрию Ивановичу было сейчас не до сына. Зал слушал слесаря затаив дыхание, — зато за столом президиума Богданов все время ерзал на стуле.
— Товарищи по работе знают, — продолжал Егоров, — что на днях, когда остановился конвейер, я схватился немного с техническим директором завода.
Послышались голоса, подтверждающие слова Егорова, а Дольский засмеялся, небрежным жестом поднося ко рту папиросу. Но Егоров не смотрел в его сторону.
— Конвейер наш то и дело останавливается. Как же это терпеть? Деревня ждет, она не хочет больше сохой землю пахать, она тракторов просит. А мы из-за брака в простое… Слышал я, что у нас есть на заводе директор, товарищ Богданов…
Богданову и без того не нравились слова Егорова, и несколько раз он уже шептал председателю, что подобные демагогические выпады до добра не доведут. Каково же было теперь услышать насмешку никому не известного слесаря из сборочной? Богданов не выдержал и, поднявшись, сказал с укором:
— Я — тот самый Богданов, которого вы упомянули, и шутить над собой не позволю. К тому же, кроме вашей мастерской, у меня есть и другие заботы…
Игнатьев зазвонил в колокольчик, прерывая Богданова, директору пришлось замолчать и снова сесть на свое место.
— Я и не хочу над вами шутить, — искренне ответил Егоров. — Я только хотел сказать, что от других о вас слышал, а самому видеть ни разу не довелось за два года. Верно, не одна наша мастерская у вас, товарищ Богданов, но ведь трактор сегодня — главное на Старом механическом.
Богданов с шумом отодвинул стул.
— А секретарь парторганизации товарищ Афонин? Мы его частенько видим на конвейере, когда все в порядке. А чуть неприятности — и нет его. Почему он не зашел к нам в последний раз, когда остановился конвейер?
— Сейчас реплику подам, скажу, что он неправ, — прошептал Скворцов секретарю бюро. — Он не знает, что вас в тот день вызывали в Смольный…
— Сиди и молчи, — ухватил его за рукав Афонин. — Ведь не во мне тут дело. У человека душа болит, и прерывать его нельзя.
— Но он же перехлестывает в критике, — возмутился Скворцов.
— Почему перехлестывает? Критикует беспартийный рабочий, который не обязан знать, почему я в тот день не был в мастерской…
Егоров говорил долго и обстоятельно и кончил свою речь под бурные аплодисменты.
Остальные выступления показались Степану неинтересными после тех слов, которые так просто и искренне были сказаны Егоровым. А за кулисами долго еще негодовал Богданов, упрекая секретаря:
— Думаете, что подобные собрания делу помогут? Выступило несколько крикунов, скомпрометировали всех нас, а мы в рот им смотрим. Вот так и подрывается авторитет директора завода…
Степан поджидал отца в фойе. Уже все разошлись, когда в проходе показался Дмитрий Иванович. Увидев сына, он погрозил ему пальцем.
— Ну, Степан, удружил. Неужели и в самом деле выступать хотел?
— А почему же мне было не выступить? Я бы не хуже Егорова сказал.
— Возможно. Красноречием ты отличался, когда доказывал матери и мне, что во всем прав. Но нельзя начинать работу на заводе с речей на собрании. Надо сперва потрудиться, показать себя хорошим товарищем, знатоком дела и потом уже удивлять своими выступлениями. Понятно?
Степан угрюмо глядел в сторону. Молча шел он по улице рядом с отцом, и Дмитрий Иванович наконец спросил:
— Почему молчишь? На меня обиделся, что ли?
Степан только плечами пожал в ответ: нелегко работать на заводе, где так знаменит твой отец.
Скворцов оказался парнем памятливым и внимательным. Поталин понял это, когда в канун праздника снова встретился с ним.
Поталин решил, что опять придется выслушивать укоры. Он постарался проскользнуть сторонкой, чтобы не попасться на глаза секретарю комсомольской ячейки, но тот заметил его нехитрую уловку и поманил пальцем:
— Что же ты от меня прячешься? Или снова набедокурил?
— Нет, у меня все хорошо обстоит. Попросту не хотел отвлекать вас от дела. У меня теперь, товарищ дорогой, одна забота: вот утрясутся мои дела, и людям буду в глаза открыто смотреть. А сейчас совестно.
— Я из-за билета и шел к тебе, — сказал Скворцов. — Решение в твою пользу. Плати взносы — и все в порядке. Но уж потом будь аккуратней…
— Я теперь старую ошибку не повторю, — обещал Поталин.
Вечером он уплатил членские взносы, еще раз клятвенно пообещал Скворцову заботиться о своей комсомольской чести и важно зашагал домой.