Он решил зайти в парикмахерскую постричься, благо завтра воскресенье. Подошел к тусклому зеркалу, висевшему у входа в парикмахерскую, поглядел на свое отражение и улыбнулся, как всегда, одними губами. На него глядел рослый парень с загорелым лицом, со светлыми льняными волосами, со строгими, никогда не смеющимися глазами.
— Хорош? — насмешливо спросил проходивший мимо пожилой рабочий.
— Сам не пойму, — развел руками Поталин.
Радостно провел он этот вечер, разбирая свои тетради и поминутно проверяя, на месте ли заветный билет.
Воскресный день был у Поталина свободен. Теперь, когда он жил вместе с сестрой в маленькой комнате за заставой, он чувствовал себя гораздо лучше и выпивал меньше. Нюра никогда не ругала его, если он возвращался домой навеселе; она вообще не говорила с ним ни слова, когда он пил. Но молчаливый укор сестры был всегда больнее для Поталина: он знал, что она встречается иногда с Таней Игнатьевой. А рассердить Таню Игнатьеву Поталин очень боялся. Она взяла с него слово, что он никогда больше не напьется допьяна, и Поталин страшился нарушить свое обещание.
В воскресенье утром Нюра пошла за булками, а Поталин поминутно поглядывал в окно — не пройдет ли мимо Таня. Теперь они жили по соседству, и не раз уже подкарауливал ее Поталин, когда она проходила мимо двухэтажного деревянного дома. Но сейчас, выглянув в окно, он увидел не Таню, а Пашку Костромитинова. Несомненно, Пашка направлялся в гости к Поталину, и теперь трудно будет от него отделаться. Разухабистую, вихляющуюся походку старого морского волка считал Пашка очевидным свидетельством бывшей флотской службы и шел так, словно под ногами его не деревянный настил тротуара, а палуба корабля во время шторма.
— Насилу добрался… Чистенько живешь, как барышня, — сказал Пашка, входя в комнату Поталина и окидывая ее критическим взглядом. — А ведь я за тобой.
— Дело какое-нибудь?
— От старых забот мы вчера отделались, а в понедельник и новые появятся…
— Значит, просто в гости. Зачем же в такую рань пришел?
Пашка важно сказал:
— Приходится торопиться… С этой работой всю пьянку запустишь…
— Я пить не хочу.
— Ну, это ты брось! Сейчас поедем ко мне. Я сегодня именинник, друзья у меня соберутся, товарищи…
Долго отнекивался Поталин, но никак нельзя было отвязаться от Пашки.
— Если долго сидеть у меня не хочешь, не сиди. Часик проведешь — и хватит, иди куда глаза глядят.
Как это часто бывало, своего слова Пашка не сдержал и приятеля не отпустил.
Когда разошлись все гости, вспомнил Поталин, что хотел провести у дружка только час. Вот ведь незадача какая! Злясь на самого себя, Поталин решил выпить последнюю рюмку и тотчас же распрощаться с Пашкой.
— Подвел ты меня… В такой день пить заставил.
— Никто тебя не заставлял, — ответил Пашка. — Мог и не идти ко мне.
— Ты бы мне потом житья не дал.
— Вы так изволите думать? — закидывая ногу на ногу и позевывая, спросил Пашка. — Я уже замечал кое-что за тобой, парень, — язвительно сказал он, расстегивая ворот рубахи. — Совсем ты другой стал за последнее время.
— С той поры как мы на завод пошли?
— Немного попозже.
— Когда же?
— Когда со своей рыженькой познакомился.
Все больше и больше наглея и поддразнивая приятеля, Пашка сказал, проводя рукавом по потному лицу:.
— Конечно, осуждать не имею права. Губа у тебя не дура. Каким тихоней прикидываешься! И не споришь с нею больше, как было в первый день знакомства. О ней, конечно, всякий хорошее мнение иметь будет. Только ты-то неспроста так подлизываешься. Видать, свои виды имеешь на нее.
— Замолчи, трепач! — крикнул Поталин, подымаясь со стула.
— Черт с тобой, не хочешь о ней говорить — я и слова больше не скажу.
Уступчивость Пашки пришлась по сердцу Поталину.
— Ну то-то же… Не из-за чего нам с тобой перепалку устраивать. А насчет Татьяны Дмитриевны попрошу…
— Не буду, не буду, — примирительно ответил Пашка. — Только ты смотри, еще со мною рюмочку выпей.
— А не много будет?
— Пустяки, — успокаивал, подмигивая, Пашка.
Они выпили по рюмочке, потом еще, и Поталин, разомлев, уже позабыл о том, что пора возвращаться домой.
На прошлой неделе приходил на завод фотограф из комсомольской газеты, снял готовые к отправке в колхозы тракторы и дружков-маляров с их кистями. Как только увидел Пашка Костромитинов фотографии, отпечатанные на первой полосе, тотчас же и взыграло ретивое! Он не успокоился до тех пор, пока не развесил по малярной десяток газет.
— Здорово фотограф выражение моего лица ухватил! — говорил он, тыкая указательным пальцем в свое изображение. — Сразу видно, что я не только на гражданской службе хорош. И на флоте никому спуска не давал…
Каждый раз, когда Пашка напивался, он обязательно начинал беседу о своем портрете.
— Есть у тебя вырезка из газеты с нашими фотографиями? Может, твоя лучше отпечатана, чем в моей газетке. — И, подумав, добавил: — Хотел я тебе сегодня о своей мечте сказать, да как-то не получилось. Ушли мы из чернорабочих — и сразу в люди вышли. А дальше что будет? Маляру прославиться трудно. Надо на сборку идти — подучимся быстро. Я ведь недаром на флоте служил — немного технику знаю… Да и ты — парень сообразительный. Хочешь, завтра же с Чижиком поговорю?
— Говори. Только я не из-за славы пойду на сборку, а как комсомолец.
— Твое дело… А теперь покажи фотографию.
Из бокового кармана пиджака Поталин вынул бумажник, где хранился комсомольский билет. Там же была и фотография.
— Что и говорить, — сказал Костромитинов, — мы с тобой на снимке вышли как живые!
— Тебя это радует? — поинтересовался Поталин.
— Очень. Ну сам прикинь, могли ли мы думать, что наши с тобой портреты напечатают? Я вот вчера в трамвае еду, а на меня одна старушка все посматривает да посматривает… Наверно, по газетному снимку признала.
— Хвастун! — толкнув Пашку в плечо, крикнул Поталин. — Неужели весь Ленинград только тем и занят, что отыскивает тебя по этой фотографии? К тому же, — насмешливо сказал он, — и не ты один на фотографии изображен. И уж если будут кого искать, то меня. Моя физиономия более запоминается.
Зазвонил звонок, и Пашка попросил:
— Не поленись… открой…
Пока Поталин открывал дверь жиличке из соседней комнаты, Пашка положил под скатерть бумажник, в котором хранились комсомольский билет приятеля и фотография, вырезанная из газеты.
«Вот уж суматохи будет, когда обнаружит пропажу, — подумал Пашка. — Я его помучаю, сразу не отдам».
Словно бес какой-то вселился сегодня в Пашку — обязательно хотелось разозлить Поталина, поссориться с ним, но ссора никак не получалась: очень уж благодушно тот был настроен. Тогда Пашка решил по крайней мере споить приятеля — и в этом деле преуспел.
Все-таки в третьем часу Поталин вышел наконец из Пашкиного дома. О том, что под скатертью спрятан бумажник, Пашка вспомнил только тогда, когда длинная фигура приятеля затерялась во тьме осенней ночи.
Поталин шел по мосту. В голове сильно шумело. Трамваи уже не ходили, и ни на какой попутный транспорт невозможно было рассчитывать. Самое малое два с половиной часа придется идти пешком. Поталин распахнул пальто и приложил руку к карману пиджака, в котором хранился заветный бумажник с комсомольским билетом и фотографией из газеты. Карман был пуст.
«И развезло же меня, — думал, покачиваясь, Поталин, — бумажника найти не могу». Он стал его искать по всем карманам, но ничего обнаружить не удалось. И вдруг с необычайной для пьяного человека ясностью вспомнил, что фотография и бумажник оставались на столе в комнате, когда он выходил открывать дверь Пашкиной соседке. «Раз так — надо обязательно вернуться, взять документы».
Поталин направился в обратную дорогу и с ужасом обнаружил, что из его затеи ничего не получится: мост через Неву разведен. Будь Поталин не очень пьян, на том бы дело и кончилось. Но сейчас он был настроен иначе. Одна мысль неотступно сверлила его мозг: а вдруг он ошибается и ничего не оставил у Пашки? Что скажет тогда Скворцов? К тому же и обстоятельства пропажи билета самые неприятные… Да и Таня Игнатьева обо всем узнает от брата. Какой позор!
Нет, надо во что бы то ни стало добраться до Пашки, отыскать бумажник, спасти свое имя… И вдруг Поталину пришла в голову мысль, которая устрашила бы и более храброго человека, чем он: «А что, если я попробую переплыть Неву? Холодно? Неважно — не замерзну! Ведь был же случай, когда в такую же холодную пору я тонул на заливе. И ничего плохого не вышло, чуть не километр проплыл до берега…»
Не раздумывая долго, он быстро разделся, положил одежду на край гранитного парапета и в одних трусиках со ступенек бросился в воду.
Проплыв метров пятьдесят, он протрезвел и с тревогой стал посматривать на огоньки далекого берега. Тело начало коченеть, ноги сводила судорога, но он плыл саженками, упорно борясь за каждый метр.
В ночной темени ему казалось, что никто не замечает одинокого, изнемогающего от холода пловца. Он не слышал свистка постового милиционера, стоявшего возле одежды Поталина на самом краю гранитного парапета. Вскоре тишину нарушил второй свисток, и тотчас вдогонку за Поталиным поплыла спасательная лодка. Милиционер с зеленым фонарем стоял на носу и зорко смотрел вперед. Поталин уже начал изнемогать, но, оглянувшись, увидел узкую зеленую дорожку, бегущую по волнам, и понял, что близится помощь. Он тотчас повернул обратно, хотя чувствовал, что дышать становится трудней, ноги отказываются служить, руки немеют.
Но вот уже ясно можно различить человека, размахивающего фонарем… «Как нелепо, если вдруг сейчас захлебнешься. И главное — смерть дурацкая, глупей не придумать. Хвастал своей силой, горы свернуть обещал, а сам спьяна утопился в Неве!»
…Это было последнее, что он вспомнил через несколько минут на берегу, шагая вслед за милиционером по набережной.
Милиционеры, спасшие Поталина, были ребята добрые и не стали его укорять за безрассудную попытку переплыть Неву в такую погоду.