— Пьян был? — только спросил старший из них.
— Пьян, — пролепетал Поталин. Весь он трясся, как в лихорадке, зуб на зуб не попадал.
Немало времени прошло, пока удалось наконец после допроса в милиции и беседы с Пашкой, со смехом вернувшим билет, уже на рассвете, сесть в вагон трамвая, уходившего к Старому механическому. Самым неприятным из происшествий нынешнего дня казалось ему опоздание на работу. Но его подстерегали еще бо́льшие неприятности.
В обеденный перерыв Поталина вызвали к Скворцову; тот был в комнате не один — рядом с ним сидел за столом Афонин.
— Здравствуй, пловец! — воскликнул Скворцов, подымаясь из-за стола.
Поталин стоял ни жив ни мертв; маленький непоседливый человек был уверен в своей правоте, и рослый, сильный парень плохо себя чувствовал под его жестким, внимательным взглядом.
— И не стыдно?
— А что?
— Я, брат, все знаю, что касается тебя, — не без гордости ответил Скворцов. — К тому же и начальник милиции сообщил по телефону о некоторых очень дисциплинированных комсомольцах. Они настолько сознательные, что устраивают в такую холодину заплывы через Неву.
Поталин чувствовал, что оправдываться невозможно, но все-таки прошептал с виноватой улыбкой:
— Я за комсомольским билетом плыл… Потерять боялся.
…Как радовался Поталин, когда ушел… Нет, больше с Пашкой пить нельзя, того и гляди еще до большей беды доведет…
— Что ни день, то какое-нибудь новое коленце выкинет, — жаловался Афонину Скворцов. — Такого второго озорника, как он, нет у нас в коллективе.
Узнав подробности ночного происшествия, Афонин расхохотался.
— Безобразный поступок! — горячо доказывал Скворцов, постукивая карандашом по столу.
— Выговор дать надо, но смелость его мне нравится, — весело сказал Афонин. — Глупо он поступил, а сердце у него, видать, хорошее. И это — главное.
Скворцов недоверчиво посмотрел на него и раздраженно сказал:
— Как же тут дисциплину поднимать? Ведь что ни день, то с ним какое-нибудь происшествие.
Он рассказал о своих встречах с Поталиным, о том, как осуждал его недавно за неуплату в срок членских взносов, и с огорчением заметил:
— Мука с такими парнями работать: вечно чувствуешь себя как на иголках.
— Парень он действительно взбалмошный, — согласился Афонин.
— Трудно ребят переделывать, — решительно заявил Скворцов. — С иными возишься, возишься, да и обрадуешься, когда он с завода уйдет. Невмоготу. И тут еще все время вопросы, на которые не сразу ответишь… Недавно на собрании в литейной получил записку. Спрашивает один паренек: правда ли, что при коммунизме не будет ревности?
— Неспроста интересуется. Наверно, у него любовные неприятности?..
— У нас многие на любви помешались…
— А ты в монахи записался?
Скворцов смутился:
— Я выше мещанских предрассудков.
— Странное же у тебя отношение к любви, — пожал плечами Афонин.
Часть четвертаяСПОР О БУДУЩЕМ
Трудные дни настали на Старом механическом, и Афонин за всю неделю только раз смог побывать дома. Жена и дети еще весной уехали из Ленинграда в деревню, да так и задержались до поздней осени из-за болезни старшего сына.
Кира Демьяновна, дальняя родственница жены Афонина, заправляла несложным хозяйством, в будние дни варила щи и кашу, по праздникам пекла блины, ставила на стол бутылку наливки для хозяина и гостей, да и сама была не прочь выпить несколько рюмочек за компанию.
Любила она поговорить, вспоминая свои молодые годы. Хотя и не было детей, а жили с мужем очень хорошо, в полном согласии, вместе работали в знаменитых петербургских оранжереях. Она и теперь к семейным праздникам любила подбирать букеты.
— Ты про артистку такую никогда не слыхал, про Комиссаржевскую Веру Федоровну? — спросил она однажды за ужином, когда Афонин, прочитав газеты, отложил их в сторону и внимательно посмотрел на Киру Демьяновну усталыми, словно потемневшими глазами. — Я сама ко дню открытия театра готовила ей букет. Пришли студенты, молодежь, все крикливые, большеротые, и требуют, чтобы для Комиссаржевской подобрали самые лучшие розы. Я собрала чудесный букет, цветок к цветку, и все в теплых колерах, нежно-телесного цвета. Студенты радовались, благодарили, а один, поверишь ли, до того развеселился, что ручку мне поцеловал…
Кира Демьяновна рассказывала медленно и обстоятельно, а Афонин, полузакрыв глаза, дремал, и ему было очень уютно, — она ведь вынянчила всех троих его детей и давно жила интересами его близких.
В последнее время Кира Демьяновна извелась, тщетно поджидая Афонина по вечерам, и часто звонила на завод, спрашивала, не нужно ли привезти обед, уговаривала хоть на денек уйти от дел да отоспаться хорошенько, — ведь знает она, на работе спать приходится не раздеваясь, на узеньком диване, и настоящего отдыха нет там ни на минуту.
Только в воскресенье удалось Афонину освободиться часу в седьмом вечера, и он сразу же поехал домой. Как обрадовалась ему Кира Демьяновна! Стол был накрыт по-праздничному, заветная бутылка наливки стояла на столе, щи со снетками оказались как никогда вкусны.
Когда Афонин снова задремал под ее неторопливый рассказ, Кира Демьяновна огорченно сказала:
— И намаялся же ты за неделю. Иди-ка лучше поспи.
Афонин согласился и пошел в спальню.
— Телефон выключи, — посоветовала Кира Демьяновна, — висит он у тебя над кроватью, не ровен час кто-нибудь позвонит по делу, и снова придется, не отдохнув, на завод возвращаться.
— Нет, пусть трезвонит… Мало ли что может случиться в мастерской.
Устал он сильно, а заснуть никак не мог: вчера снова после испытания были забракованы выпущенные сборочной тракторы — выкрошился баббит подшипников коленчатого вала.
Афонин давно уже знал, чья это вина: плохо плавят баббит, перекаливают в электропечах, вот он и выкрашивается, застывая.
Не раз жаловался Афонин на это, но Богданов неизменно ссылался на технического директора Дольского и сам ничего не предпринимал. А Дольский… Обязательно нужно его повести на сборку. «Но почему они в сборочной так голосят?» — подумал Афонин, вздрагивая, и вдруг понял: он спал, и теперь его будит телефонный звонок. Не открывая глаз, поднял руку, нащупал на знакомом месте трубку.
— Что? — удивился он. — Москва? Что вы говорите? Ничего не понимаю…
Чей-то незнакомый, не очень внятный голос гудел в трубке.
— Погодите, — попросил Афонин. — Я со сна ничего не понимаю, вы меня разбудили. Будьте добры, минут через пять позвоните. Тогда мы с вами и договоримся.
Ровно через пять минут незнакомый человек позвонил снова, и Афонин тотчас понял, что отдохнуть ему сегодня не удастся.
Сейчас девять часов, а в десять тридцать уходит в Москву поезд, который должен доставить его в столицу.
Вызывают Афонина в Высший Совет Народного Хозяйства, к члену Коллегии товарищу Ефремову. Вместе с Афониным поедут представители и других ленинградских машиностроительных заводов. Вызывают и нескольких профессоров-экономистов. А по какому делу — неизвестно, объяснят в Коллегии, в Москве. Выезжать нужно сегодня же, номера в московских гостиницах забронированы. Богданова тоже вызывают, он уже получил билет на курьерский поезд.
— А мне за билетом к вам приехать?
— Времени лишнего нет у вас, поезжайте прямо на вокзал. А билет я передам вашему попутчику, профессору Романову…
— Где же его искать? Я-то ведь с ним незнаком…
— Он будет вас ждать у газетного киоска. Вы его легко узнаете: он в очках, в сером пальто, в черной шляпе.
Пока Афонин переодевался, Кира Демьяновна позвонила в заводской гараж, вызвала машину. Уложив в портфель пакет с бутербродами, она озабоченно сказала:
— Галоши у тебя протекают, каково в Москве-то будет, если вдруг там замокропогодит?
— Что, что? — переспросил Афонин. — Я и словечка такого вовек не слыхивал.
— Нечего тебе над моим разговором посмеиваться. А вот промочишь ноги, простудишься, и сам пожалеешь, что не дал мне галоши в починку отнести. — Она открыла форточку, поглядела на улицу и сообщила: — Машина уже пришла…
Афонин положил в портфель папку с бумагами и весело сказал Кире Демьяновне:
— Заскучаешь без меня, не на кого будет ворчать.
Машина быстро примчала Афонина на завод. Мезенцов удивился:
— Вот уж никак тебя не ждал. Мы же договорились, что нынче я подежурю. Случилось что-нибудь?
— Не беспокойся, в Москву вызывают, вот я и заехал за кое-какими материалами. Пока не вернусь, на завод приходи пораньше. Если будет что-нибудь важное, телеграфируй в Москву.
На вокзал он приехал вовремя, но, как назло, около газетного киоска стояли двое одинаково одетых мужчин. Оба были в серых пальто, черных шляпах, у каждого на носу очки в черепаховой оправе, оба читали вечерний выпуск «Красной газеты» и чуть не носами водили по широким полосам. Да и немудрено: в полутьме у киоска и зоркие глаза Афонина ничего не разглядели бы.
Афонин решил, что, понаблюдав за ними внимательно, он сумеет определить, кто из двоих — профессор Романов. У того, который повыше, в руках кошелка с картошкой. Ясно, что профессор, отбывающий в Москву со скорым поездом, не станет брать в дорогу картошку. Неужели профессор Романов — тот смешной старик с веерообразной бородой?
— Профессор Романов? — спросил Афонин.
Незнакомец не очень вежливо ответил:
— Он самый.
— Мне сказали, что у вас мой билет…
— Где же вы так задержались? — закричал Романов, багровея, и все складки его жирной шеи заколыхались. — Я, изволите видеть, натерпелся из-за вашей неаккуратности. Здесь так накурено, а я не переношу табачного дыма.
Романов протянул своему попутчику билет и, не говоря больше ни слова, снова занялся изучением вечерней газеты.
Афонин вежливо осведомился, в одном ли вагоне они едут.
— В разных, — закашлявшись, ответил Романов. — Вам я оставил курящий, а сам поеду в вагоне, куда допускают только врагов антихристова зелья.