— Тогда позвольте попрощаться. — Афонин протянул руку и не сразу почувствовал слабое ответное рукопожатие.
А впрочем, хорошо, что раздражительный профессор едет в другом вагоне. Из учтивости пришлось бы вести ненужные разговоры, слушать старческое брюзжание…
Проснулся Афонин только в Москве.
Все пассажиры уже стояли в очереди к выходу, а он еще зашнуровывал ботинки. Что ж, и хорошо. По крайней мере в первый раз за всю неделю отоспался.
Он любил эту большую вокзальную площадь. Сюда приходили поезда из самых дальних краев страны. Хвоей и лесной голубикой, казалось, пахли вагоны, прибывшие с севера на Ярославский вокзал, а пестрота восточного города вспоминалась, когда в разноцветных халатах выходили пассажиры на перрон Казанского.
Нескончаемый людской поток подхватил Афонина и, как на крыльях, вынес в сторону от трамвайной остановки.
Тем временем новые пассажиры вышли на площадь из дверей Ярославского вокзала. Десятка три крестьянских девушек в лаптях и в мужских сапогах, в выцветших полушалках, в шугаях, отороченных лентами, стояли на тротуаре, с опаской и любопытством глядя на огромную площадь, встретившую их громкими голосами куда-то спешащих людей, гудками автомобилей, звонками трамваев, лязгом конских подков.
Афонин подошел к ним и, приметив ту, которая была постарше, спросил:
— Откуда приехали?
Девушка оглядела его с головы до ног, перемигнулась со своими подружками и строго сказала:
— Все знать будешь, скоро состаришься…
Потом, еще раз поглядев на Афонина и убедившись, что он — человек в летах и, видать, серьезный, уже мягче ответила:
— Издалека мы.
— А сюда на работу вызвали?
— Завод под Москвою строится, вот нас и завербовали.
— Сразу, наверно, токарями работать будете? — подзадоривая, спросил Афонин.
— Уж в рабочее время, как ты, с портфелем по улицам гонять не станем, — обидевшись, ответила девушка. — И специальность приобретем, — с вызовом сказала она и отвернулась от Афонина.
Афонин наморщил лоб: упрямая она, строгая… Но ведь и самому ему не раз доставалось за неуступчивость, особенно смолоду. С годами упрямство проходит, но остается привычка самостоятельно принимать решения, открыто говорить с людьми, твердо произносить «нет» и «да», не укрываясь за чужой спиной…
Только через час после приезда добрался Афонин до здания, где помещался Высший Совет Народного Хозяйства. Секретарь Ефремова сказал, что у начальника сейчас заседание, которое затянется, пожалуй, до вечера. Лучше всего отсюда же, из приемной, позвонить по телефону и договориться о времени встречи. Афонин так и поступил. Он обрадовался, услышав через мгновение знакомый голос.
— Очень хочу тебя видеть, — говорил Ефремов. — Ведь нам с тобою, товарищ, есть о чем поговорить, есть что вспомнить. Но сейчас принять не могу. Ты займись пока своими делами. А вот уже после мы с тобой подробно побеседуем.
Много лет не был Романов в Москве — и радовался, что сегодня, после долгой разлуки, снова побывает в столице.
Он хорошо помнил старую Москву, Москву тысяча девятьсот двенадцатого года, сутолоку Нижегородского вокзала, лодочный перевоз в Дорогомилове, зимнюю «Стрельну» в Петровском парке и Тестовский трактир на Воскресенской. В эти неуютные и беспокойные места сам Романов никогда не догадался бы пойти, но он жил тогда не так, как хочется, а как хозяин велит. Хозяином же был владелец небольших приисков в Приуралье. Романов в ту пору был его представителем в Москве.
Немолодой, только на старости лет разбогатевший и потому спешивший хорошо пожить, хозяин отличался необычайной любовью к жирной еде и крепким винам. «Не люблю одинокой трапезы, — говаривал он, — скучно одному, словечком перемолвиться не с кем. Ты мне товарища хорошего подай, который не погнушается со мною трапезу трапезовать». Почему-то товарищем своим в дни загулов хозяин избирал Романова, человека непьющего, страдающего хроническим катаром желудка.
И мучительны же были для Романова нескончаемые обеды и полуночные ужины!
Сев за столик в ресторане, хозяин обычно ел и пил всю ночь. Рано утром, бывало, трусит извозчик по нескончаемым Садовым, Романов слабыми руками поддерживает огромную кудлатую голову хозяина, а перед глазами мелькают селянки, расстегаи, сосунки-поросята и трюфели, рейнвейны и коньяки, которые с невероятной быстротой поглощались ненасытным хозяйским брюхом. А потом на унылой, надоедливой опохмелке, в те часы, когда хозяин «поправлялся», сколько было ехидных выпадов против трезвого, некурящего Романова… И приходилось терпеть — служба была хорошая, одинокому человеку удобная. За свою пятидесятилетнюю жизнь Романов как-то не успел жениться…
Старые московские путешествия давно не вспоминались, они словно заплыли жирком в каком-то отдаленнейшем углу памяти, а сегодня вдруг все нахлынуло сразу, и, странно, былые горести показались вовсе не страшными. Даже к толстобрюхому хозяину, незадолго до революции умершему от апоплексического удара, Романов не испытывал нынче прежней ненависти.
Номер забронировали в гостинице на Трубной. Долго плелась по хмурым улицам каурая извозчичья кляча. Утро было холодное, седой извозчик дремал и раскачивался на козлах из стороны в сторону, как маятник. Раза два Романов даже окликал его, боясь, что старик свалится на мостовую.
Долгий путь по тряским мостовым кончился возле третьеразрядной гостиницы с мутными, словно слюдяными, окнами. С удовольствием расставшись с извозчиком, Романов поднялся в свой третий этаж. Номер не понравился ему, но, впрочем, незачем в Москве долго задерживаться. После удобной ленинградской квартиры не страшно пожить и здесь; по крайней мере приятнее будет возвращение домой.
И мебель отвратительная, и дохлые мухи в чернильнице, и ржавый умывальник в углу… Расчесав свою веерообразную бороду, Романов вышел из гостиницы и направился к центру города, где рассчитывал найти вегетарианскую столовую: врач, недавно осматривавший профессора, еще раз подтвердил, что необходимо соблюдать строжайшую диету.
А все-таки славная вещь молодость! Много-много лет назад Романов встречался в Петербурге с одной очень милой женщиной и даже подумывал о женитьбе на ней. Теперь она живет в Москве. Может быть, пригласить ее пообедать вместе? Она писала ему недавно, сообщила свой адрес, номер телефона. Он позвонил, и Пелагея Барвинок сразу отозвалась.
— Вот уж не чаяла, что вы позвоните… Столько лет мы с вами не виделись… Заходите к нам теперь же…
— А я сам собирался вас пригласить вместе пообедать…
— В ресторан идти не хочется…
— Я и не хожу по ресторанам. Не знаете ли вы поблизости вегетарианской столовой?
Барвинок ответила не сразу:
— Кажется, есть такая в Петровских линиях.
— Вот и хорошо. Там и встретимся через час.
Романов решил дойти до Петровских линий пешком, но неожиданно заблудился в кривых переулках и с большим опозданием вошел в низкий, плохо освещенный зал. Проходя между столиками, исподлобья поглядывал на обедающих: вспомнил, что не условился с Пелагеей Барвинок о самом главном. Как же они теперь узнают друг друга? Ведь за долгие годы Барвинок изменилась, должно быть, не меньше, чем он сам… она не узнает в полном старике с веерообразной бородой худенького юношу в студенческой тужурке, который танцевал с ней на благотворительных балах и даже однажды… Но очерствевшее сердце отогнало прочь память о необычайно странном дне, когда он обратился к черноглазой, вечно хохотавшей Барвинок с весьма неблагоразумным предложением. Сколько раз потом пришлось убеждать, что весь разговор был шуткой…
У входа в зал, возле зеркала, висевшего над круглым столом, он остановился и внимательно начал рассматривать пьющих, жующих, глотающих людей. Высокая женщина с аккуратно уложенными пышными седыми волосами, в пенсне, постукивала по столу крупной загорелой рукой в перстнях и кольцах.
На какое-то мгновение их взгляды встретились, и женщина крикнула неожиданно молодым, сильным голосом:
— Аполлон Аполлонович!
Он подошел к ней, низко наклонил кудлатую голову, прикоснулся губами к протянутой для поцелуя руке.
— Рада встретиться после стольких лет разлуки.
— Но как же вы меня узнали?
— Видела портрет ваш в экономическом журнале, вот и узнала. А то бы, конечно, и представить не могла, что вы можете так измениться. А я сильно постарела? — с кокетливой улыбкой, хорошо памятной ему по молодой поре, спросила она.
— Мало, совсем мало, — кислым голосом попробовал ее утешить Романов, но она почувствовала неискренность его слов и грустно покачала головой.
— Я шутя спросила, Аполлон Аполлонович! Сама знаю, что стала походить на бабу-ягу.
Романов вздохнул. Барвинок приняла вздох за выражение сочувствия, на самом же деле Романова опечалило другое: черт возьми, какое нелепое положение. Ведь он начисто забыл ее отчество… Спросить неудобно, назвать «товарищ Барвинок» — слишком официально, звать просто Палашей — странно, даже легкомысленно…
Это неприятно повлияло на дальнейший ход разговора. Романов ни разу не назвал Пелагею Барвинок по имени и угрюмо тер седые виски, жалуясь на головную боль.
— А вы знаете, что я замужем? — спросила Барвинок, сняв кольцо с правой руки.
«Мудрено, дожив до таких лет, числиться девицей», — ядовито подумал Романов, но вежливо ответил:
— Что вы говорите? И за кем?
— За Садыкиным…
Если бы Романов знал, что Палаша Барвинок теперь стала Садыкиной, он и помышлять не посмел бы о сегодняшней встрече.
Бывают в прошлом люди, которые всегда остаются молчаливым укором неправедно прожитой жизни. И боязно и горько встречаться с ними после многих лет разлуки. Именно таким человеком был для Романова Садыкин. Их связывало прошлое. Вместе они учились в институте, вместе в начале девятисотых годов участвовали в студенческом кружке, попервоначалу ставившем большие цели, одновременно были арестованы в начале тысяча девятьсот седьмого года, обоих приговорили к административной высылке в глухой уезд Приуралья. Лет десять длилось их знакомство, и, как ни странно, за это время разговорчивый и, что называется, душа нараспашку Садыкин сумел услышать немало сердечных признаний от молчаливого, угрюмого нелюдима Романова. Как хорошо было бы, если бы не происходили в прошлом эти откровенные беседы: ведь Садыкину был известен один постыдный поступок бывшего приятеля.