Ефремов вспомнил, как принимал дела у снятого с работы предшественника, вновь увидел мысленно груды писем, найденных в книжных шкафах, — писем, оставшихся без ответа, залитых чернилами, измазанных оттисками штемпелей и печатей. Ведь благодаря этим далеким голосам он еще глубже понял многое из того, о чем говорили ему в Центральном Комитете, направляя на новую работу.
Он пожалел было, что не побеседовал сегодня с Афониным. Интересно снова посмотреть на этого простого и храброго человека, товарища по многим походам. Он не подведет, не обманет, честно расскажет, почему теперь неблагополучно на Старом механическом.
Встречи с ленинградцами — первоочередное дело после совещания. Сделав последнюю запись в блокноте, Ефремов направился к выходу, но остановился, увидев спящего в кресле человека в порыжевшем старом пальто.
— А это кто? — спросил Ефремов, отдавая секретарю папку с подписанными бумагами.
— Газетчик, который утром просил о приеме.
— Но я же ему сказал, что буду занят до поздней ночи.
— Вот он и пришел сюда два часа назад. Я хотел снова вам доложить, но он просил не беспокоить. Сказал, что сам за день умаялся и рад подремать часок в уютных креслах. Как сел, сразу заснул и, вот видите, все еще дрыхнет.
Ефремова чем-то заинтересовал спокойный, покладистый и в то же время упорный человек, дремавший в кресле.
— Товарищ! — крикнул Надеждину секретарь. — Вставайте! Неужели вы не слышите?
Но Надеждин уже проснулся и, поднявшись, протянул руку Ефремову.
— Извините, что так поздно пришел. Но мне именно сегодня надо с вами встретиться. Завтра, как стало известно в нашей редакции, у вас будет совещание. Вот об одном из участников совещания я и хочу поговорить с вами…
— Если жалоба, можете заявление написать, — сказал секретарь, пытаясь освободить Ефремова от докучного разговора в такой поздний час.
— Нет, не жалоба, — ответил Надеждин. — Мне именно по душам надо поговорить. А меня лично это дело не касается. Конечно, если товарищ Ефремов устал, можно и завтра встретиться, но дело-то срочное, его откладывать не хочется.
— Знаете, — сказал Ефремов, которому понравилась обстоятельность Надеждина, — даром времени терять не будем. Я сейчас еду на дачу, здесь задерживаться больше не могу, всю ночь мне предстоит читать материалы. Поедемте со мной, сядем рядом, обо всем поговорим, а потом вместе с шофером вы вернетесь в Москву. Он вас и до дому доставит. Согласны?
— Конечно, согласен. Ведь в машине вас никто не оторвет от беседы: не додумались еще небось устанавливать в автомобиле телефонные аппараты…
Секретарь хмыкнул, а Ефремов, приоткрывая дверь, сказал:
— Прошу…
Из центра города машина быстро свернула в темные, плохо освещенные переулки московской окраины, и Надеждин стал рассказывать о деле, которое привело его к члену Коллегии Высшего Совета Народного Хозяйства.
Дело опять-таки было связано с Колабышевым. Тихоня Андрей не ошибся: Колабышев стал мстить старику Прозоровскому. На минувшей неделе Колабышев убедительно показал, какой неисчерпаемой энергией он обладает и как плохо приходится человеку, ставшему его врагом.
На следующий день после ухода Андрея Колабышев написал письмо в редакцию институтской стенной газеты. В письме говорилось о реакционной профессуре, тормозящей работу комиссии по выработке новых методов преподавания. Вдохновителем вражеских происков Колабышев назвал профессора Прозоровского.
Не прошло и двух дней после появления статьи Колабышева, как началось обсуждение институтских изданий, и одна из последних работ Прозоровского — очерк геологии Южного Урала — была признана вредной.
Мало того, узнав от кого-то, что Прозоровского вызывают на важное совещание в Высший Совет Народного Хозяйства, Колабышев направил на имя Ефремова заявление, в котором сообщал о неблаговидных поступках и вредных речах старого геолога.
— Вот поэтому-то я и счел нужным объясниться с вами.
— Как же, помню, такое заявление я действительно получил сегодня.
Надеждин вздохнул.
— У меня уж очень пристрастное отношение к Прозоровскому, хоть я и недавно познакомился с ним. В его бедах и я сам виноват отчасти: не займись я делами колабышевской коммуны, этого заявления не было бы…
— О какой коммуне вы говорите?
Делать нечего, пришлось рассказывать и про недавнее знакомство с Колабышевым. Автомобиль стоял уже возле дачи, а Надеждин все еще вспоминал происшествия того дня, когда удалось вернуть к родителям тихоню Андрея.
— Правильно вы сделали, — сказал Ефремов, дослушав рассказ Надеждина. — Мне нравится горячность, с какой вы вмешались в дело, казалось бы, не касающееся вас. Но конечно, бывают разные студенческие коммуны. Вот мой старший сын живет в общежитии. Они тоже объединились в коммуну. Но эта коммуна устроена не так, как колабышевская. Создали ее для того, чтобы меньше терять времени на бытовые дела, питаться из общего котла, сообща готовиться к зачетам, укрепить дисциплину. На стипендию жить трудновато, а если на десять человек варить — дешевле обойдется, чем готовить на одного. Но у Колабышева все организовано по-иному. Люди, подобные Колабышеву, стремятся укрыться от народа в маленьком кружке с собственной дисциплиной, с собственными правилами поведения, с собственным определением хорошего и плохого. Если я сделаю ошибку, я почувствую себя прежде всего виноватым перед партией, перед народом. А у людей, воспитанных Колабышевым, на первом плане будет мысль об ответственности перед группкой сообщников, перед узким кружком.
В окне дачи зажегся свет, женщина в полушубке показалась у входа.
— Вот уж и хозяйка моя идет, — сказал Ефремов. — Надо нам кончать беседу. Будем, как говорит один мой приятель, «закругляться». О судьбе Прозоровского не беспокойтесь: честных людей мы умеем отличать от вредителей. А о том, что среди старых специалистов есть много талантливейших и полезных людей, нам партия всегда напоминает.
— У меня еще просьба.
Женщина крикнула:
— Коля, пригласи товарища к нам. Только не стой на ветру, ночь сегодня холодная.
— Сейчас, Лиза, сейчас, — откликнулся Ефремов и, обращаясь к Надеждину, спросил: — Может, и на самом деле к нам зайдете? Поужинаем, продолжим беседу…
— Нет, нет, спасибо… Вы и без того устали. За разговор, за советы благодарю. Впрочем, мы ведь еще встретимся: мне поручено присутствовать на хозяйственных совещаниях, в том числе и на вашем… Если позволите…
— Пожалуйста, приходите. Завтра начнем рано, часов в одиннадцать… Вопросы будут интересные.
Они распрощались, и машина помчала Надеждина в Москву.
В прошлом году, когда Дмитрий Иванович Игнатьев и Афонин вместе были в командировке в Москве, они прожили две недели у Прозоровских. Тимофею Николаевичу понравился секретарь бюро ячейки тракторной; к тому же он был уроженцем края, который так полюбил геолог в годы своих молодых странствий, и у них было немало общих знакомых на уральских заводах. Когда пришло время расставаться с гостями, Прозоровский взял с Афонина слово, что тот, приезжая в Москву, будет останавливаться на Плющихе.
И на этот раз Афонин жил у Прозоровских. Тимофей Николаевич рад был снова встретиться с ленинградским гостем. Когда выяснилось, что им обоим предстоит участвовать в совещании у Ефремова, старый профессор радостно сказал:
— Вот хорошо-то… Вдвоем нам будет веселее.
Они приехали на совещание задолго до открытия. Тимофей Николаевич был туг на ухо, и ему хотелось занять место поближе к президиуму.
В большом зале один ряд стульев был поставлен вдоль стены. Там и уселись. Опустив дужку очков на самый кончик носа, Прозоровский сказал:
— Будь я моложе, обязательно выступил бы сегодня… А теперь трудно говорить: сердце пошаливает…
Поодиночке, по двое, небольшими группами входили в зал участники совещания. Отражения лиц в зеркалах приобретали голубоватый оттенок. Длинная люстра в мелкой чешуе светящихся голубоватых подвесок походила на причудливую морскую рыбу. О море напоминала и широкая, во всю стену, картина, изображавшая закат над бушующими волнами. Причудливые лиловые облака, нависшие над водой, казалось, сливались с такими же лиловыми портьерами на окнах.
Пышное убранство большого зала, доставшегося новому времени в наследство от старой купеческой Москвы, еще больше подчеркивало скромную одежду пришедших сюда людей — гимнастерки полувоенного образца, недавно вошедшие в моду толстовки, кожаные куртки, косоворотки, тужурки с отложными воротничками, — совсем немногие были, как Афонин и Прозоровский, в хорошо отутюженных костюмах.
Начали появляться на сцене члены президиума. Первым вышел Кыштымов, невысокий светлоглазый блондин с длинным и очень тонким носом, похожим на птичий клюв.
Недавний знакомый Афонина профессор Романов, читая на ходу книгу, прошел в первый ряд.
Но вот зазвонил колокольчик, и за столом президиума появился Ефремов. Он медленно и пристально обвел взглядом весь зал, словно хотел удостовериться, все ли приглашенные успели прибыть, и, волнуясь, начал вступительное слово. С напряженным вниманием слушал зал бывшего рабочего, ставшего теперь одним из руководящих деятелей социалистической промышленности. И друзья, и враги, и те, кто через полчаса выступит в его защиту, и те, кто будет с ним спорить, в равной мере знали, что нынешнее совещание — очень важное, завтра о нем узнает вся страна: ведь речь идет о подготовке первой пятилетки советского машиностроения.
Заседание уже началось, когда в президиуме появился директор Старого механического. Заняв место за столом, Богданов извлек из портфеля связку бумаг и начал сосредоточенно перелистывать документы.
Прозоровский из-за глухоты разбирал не все слова докладчика и часто беспокоил Афонина расспросами, а как хотелось ни на мгновение не отвлекаться от размеренной речи Ефремова, от его чистого, акающего московского говорка…
В том, что говорилось сейчас, не было ничего нового для Афонина — ведь уже с первых дней работы в бюро ячейки тракторной мастерской он знаком со всеми партийными решениями по вопросам строительства.