Слушая докладчика, Афонин пытался от общего плана строительства во всей стране перейти к частному плану Старого механического, но то, что говорил Ефремов, никак не укладывалось в рамки одного предприятия, будь даже этот завод во сто раз больше, чем тот, на котором работал Афонин.
Каждое новое начинание на заводе Афонин всегда сопоставлял с тем, что нужно молодому колхозному движению. И уже нельзя было отделить тракторную мастерскую от тех людей, которые долго ждали стального коня.
А как можно было отделить Старый механический от уральского завода, где родился и вырос Афонин? В письмах, приходивших с Урала, тоже говорилось о новом строительстве, о новорожденном втором механическом цехе, о младшем брате, уже ставшем мастером.
А Москва? Разве не напоминает каждая цифра доклада о том, что скоро ситцевая Москва станет сталелитейной, машиностроительной? Так, постепенно расширяясь, мысль уходила вдаль от знакомых цехов Старого механического; вся страна представала перед Афониным как огромная мастерская, и радостно было чувствовать, себя строителем, от малого труда которого зависит успех великого дела.
И вновь, в который раз уже, мысленно увидел Афонин девушек в лаптях, в мужских сапогах, живописной группой стоявших возле Ярославского вокзала. Он все вспоминал до мельчайших подробностей, все — и одежду их, и разговоры, и потупленные в смущении глаза, и лукавые улыбки, и те неласковые слова, которыми самая бойкая и решительная проводила Афонина…
Он оглядывал людей, слушавших докладчика, и в каждом лице искал отражения своих дум. Его взгляд скользил по молодым и старым, усатым и безбородым, полным и изможденным лицам, и он видел, что иные слушатели неодобрительно покачивают головами, что кое-кто перешептывается в задних рядах, занятый, очевидно, и здесь своими будничными делами, не имеющими никакого отношения к тому, о чем говорил Ефремов.
А вот и профессор Романов…
— Не нравится мне сей муж, — шепнул Афонин соседу, указывая кивком головы на Романова. — С первого взгляда не полюбился, когда мы с ним позавчера познакомились в Ленинграде.
— Я его немного знаю, — тоже шепотом ответил Прозоровский. — В начале революции мы с ним встречались, а потом, знаете, все оборвалось. Не здороваемся.
— Он из старых профессоров?
— Нет, это уже детище Временного правительства, керенщины. До того он работал статистиком, был связан с владельцем золотых приисков и угольных копей. Всю жизнь занимался вопросами экономического районирования страны. Человек знающий, но бескрылый… К тому же известно мне, что он из бывших меньшевиков…
Приподняв дужку очков, Прозоровский перевел взгляд на докладчика, но Ефремов уже закончил свое выступление.
Председатель предложил перерыва не делать и предоставить слово трем записавшимся ораторам. А завтра будут два заседания — утреннее и вечернее.
На трибуну поднялся большелобый старик — делегат Поволжья. Речь его была длинная, говорил он дельно, и слушали его со вниманием. Он обстоятельно рассказывал о нуждах своего края, сетовал на геологов, до сих пор пренебрегающих разведкой богатейших волжских земель.
Следующий оратор говорил коротко, но утомительно, в выступлении было больше цифр, чем слов, и почти никто его не слушал.
Зато с первых слов профессора Романова все почувствовали, что обстановка становится напряженной.
Взъерошив обеими руками веерообразную бороду, отчего она стала походить на иглы разозленного дикобраза, профессор Романов оглядел зал и, уставив глаза на одного слушателя, который почему-то показался ему наиболее интересным, начал пункт за пунктом опровергать Ефремова.
Память у Романова удивительная: сыпались цифры, даты, фамилии русских и иностранных ученых, названия специальных сочинений, точные цитаты с ссылками на страницы книг, где можно найти названные примеры. А когда и его сильная память начинала сдавать, Романов извлекал из карманов пиджака и жилета мятые исписанные клочки бумаги и, просмотрев заранее заготовленные шпаргалки, снова продолжал свою речь.
Афонин понимал: сейчас происходит не обычное столкновение двух ораторов. Начинается великий спор о будущем, о том, какой станет наша страна через пять лет, через десять, через пятнадцать и каким будет весь мир в ближайшие десятилетия.
Спор о будущем! Какие хорошие слова пришли вдруг в голову, — они выражают самое существо нынешнего совещания.
Мощная социалистическая промышленность; объединение распыленных и мелких крестьянских хозяйств в крупные, коллективные; единый государственный хозяйственный план — вот то будущее, которое научно предвидит партия, за которое борется вся страна, весь народ.
А Романов продолжает говорить о планах, оторванных от действительности. Он видит что-то маниловское в тех цифрах, которыми, как ему доподлинно известно, увлечены работники промышленности. Нельзя десятками миллионов тонн чугуна бросаться, как медными пятаками. Да и общие ресурсы страны — разве они трезво оценены сегодня? Конечно, он, Романов, меньше всего обвиняет честных, горячих, увлекающихся людей, — жизнь сама покажет их неправоту. Но что можно сказать о некоторых ученых-хамелеонах, как например о почтенном профессоре Прозоровском? В своей дореволюционной работе запасы угля в важном восточном районе страны Прозоровский определил одной цифрой, а сейчас, в новой статье, увеличил это число в семь раз. Очевидно, профессор Прозоровский хочет нажить некоторый политический капитал на своих сногсшибательных новых открытиях. Но надо все-таки помнить, что трезвый расчет — самое необходимое дело в экономике. Нельзя рассчитывать на такой рост темпов, о котором говорится в тезисах Ефремова. Этому товарищу, весьма ответственному, но, очевидно, молодому экономисту, неизвестно, как росла и развивалась промышленность передовых капиталистических стран. Ведь и там нет таких темпов роста, о каких мечтает докладчик.
Лицо Прозоровского покрылось красными пятнами; зажав в руке очки и медленно подымаясь со стула, он не сводил взгляда с Романова. А когда оратор заговорил о зарубежном опыте, Прозоровский громко крикнул:
— Вы все-таки забыли об опыте нашей страны за советские годы!
Он стоял неподвижно в отблеске голубоватого света, льющегося с хрустальных подвесок люстры, и только чуть подымались и опускались широкие плечи да вздрагивала рука с зажатыми в ней очками.
Романова раздражало, что Прозоровский стоит в зале, ожидая минуты, когда можно будет самому подняться на трибуну. Теперь уже можно поручиться — слово возьмет обязательно и, как всегда на многолюдных собраниях, окажется в выигрышном положении, так как его будут слушать последним.
— Я кончил, — сказал Романов.
Поведение Прозоровского мешало Романову говорить, отвлекало от главных мыслей. К тому же и по насмешливой улыбке Ефремова можно было понять, на чьей стороне сочувствие члена Коллегии Высшего Совета Народного Хозяйства.
Романов готовился выслушать длинную речь и был приятно разочарован, когда Прозоровский, подняв руку, крикнул, обращаясь к председателю:
— Прошу слова только по личному поводу…
Однако рано радовался Романов! Каждое слово, словно бич, хлестало по лицу, и он сидел низко опустив голову, стараясь ни с кем не встречаться взглядом. А бас Прозоровского рокотал в огромном зале, и кулак рассекал воздух в такт речи.
— Профессор Романов назвал меня сегодня хамелеоном и язвительно утверждал, будто я, борясь с капитализмом, хочу нажить политический капитал на обмане партии, народа. Ведь я так понял вас, не правда ли, уважаемый коллега? — насмешливо спросил он, обращаясь к Романову.
Тот не только не сказал ничего в ответ, но даже и головы не поднял, делая вид, что его ни в какой мере не интересуют слова геолога.
— Вы не отвечаете, — продолжал Прозоровский, — значит, боитесь говорить правду. Позвольте же напомнить вам одно происшествие давних лет. Вы помните собрание в ноябре семнадцатого года, где я выступил за советскую власть, а некоторые реакционные коллеги назвали меня профессором-хамелеоном. Они даже перестали тогда подавать мне руку. Много есть хороших слов на свете, а вот у меньшевиков на умишке слова-воришки… Вы хамелеона у тех профессоров позаимствовали. Что же касается новых цифр, приведенных мною, то они уже подтверждены специальной комиссией Академии наук. — Он остановился, словно раздумывая, стоит ли говорить дальше, потом вдруг махнул рукой и сел за стол президиума. Аплодируя, Ефремов наклонился и шепнул на ухо:
— Замечательно сказали! Горячо! По-комсомольски!
Прозоровский сконфуженно развел руками — ну, в комсомольцы, дескать, никак не подхожу, ни по какому признаку.
— Домой пойдем? — спросил Афонин, подходя к Прозоровскому, когда закончилось заседание.
— Нет, уж вы, голубчик, без меня идите, а я хочу один пройтись немного, подумать. Только вы, ради бога, пока ни слова не говорите о сегодняшнем споре моим домашним… Я сам жене расскажу…
Прозоровский сидел за столом, все еще не в силах отдышаться, и вскоре только два человека, кроме него, остались в зале — вахтер да Ефремов.
— Знаю, немолоды вы, больны, а есть у меня одно важное дело, — сказал Ефремов. — Обязательно как-нибудь к вам в гости приеду, хоть вы меня и не зовете. И что-нибудь такое с вами сочиним, о чем вы теперь и думать забыли. Ну, например, почему бы вам в Приуралье не поехать? Ведь вы те края хорошо знаете. Уральская земля — такой ларь, в котором все есть, чего пожелает индустрия. Вот и надо вам на склоне лет подобрать ключ к замку, на который его закрыла природа… Благо вы сами немало сокровищ нашли в том ларе.
Шутя начали они беседу, а через час, расставаясь, уже договорились, что вскоре придется Прозоровскому поехать на Урал.
Старому профессору казалось, что он лет на двадцать помолодел после беседы с Ефремовым. Давно ли темными осенними ночами сидел он в своем кабинете, не зажигая света, грустил о семейных неурядицах, об ушедшем из дому Андрее и с тревогой думал о том, что много еще незавершенных работ лежит в ящиках письменного стола. Жизнь подходила к концу, и стыдно было уходить из нее в душевном неустройстве и сердечной тревоге. Ведь именно в те годы, когда приходит время подвести итог пережитого, для настоящего человека начинается пора самого вдохновенного труда…