Сегодня на заседании все пошло по-другому — начинался спор о будущем, и было радостно чувствовать свою правоту.
Беседа, которую они вели после совещания, окончательно выпрямила душу, и не было силы в мире, которая могла бы отменить принятое сегодня решение.
Пусть он болен и стар, все равно он снова начнет собираться в дальнюю дорогу.
Он весело рассмеялся, и пассажиры трамвая оглянулись на развеселившегося старика. Неужто его приняли за пьяного? Ну что же, пусть так думают! Кстати, они его и надоумили: вот он сейчас пойдет пешком по Плющихе, зайдет в магазин, купит бутылку шампанского, вместе с женой и детьми разопьет ее за обедом. И уж потом, когда будет произнесен последний тост, объяснит, что пьет за дальние, новые дороги…
— Добрый вечер, Грунюшка, — сказал он жене, входя в квартиру.
— Здравствуй, — ответила Аграфена Игнатьевна, целуя его в лоб и виновато мигая красными, припухшими глазами.
— Ты что? Плакала? — спросил он.
— Нет, — словно извиняясь, неуверенно ответила Аграфена Игнатьевна. — Раздевайся, Тимофей, и проходи в столовую. У нас сегодня гости.
Тимофей Николаевич обрадовался: именно в такой день хотелось быть на людях. Жаль только, что всего одна бутылка шампанского… Как одна? Да ведь еще с прошлых, так и не праздновавшихся Андрюшиных именин хранятся в шкафу заветные две бутылки.
Приятно, что все места за обеденным столом заняты, — горе лучше переживать одному, а радостью всегда хочется поделиться с другими.
— Молодец, Евграф Григорьевич, — сказал он, обращаясь к Афонину, уже занявшему свое обычное место за обеденным столом. — А я боялся, что вы задержитесь где-нибудь.
— Я уже давно здесь, — ответил Афонин, извлекая из портфеля бутылку шампанского и подмигивая старику с видом заговорщика. — И имейте в виду — все уже знаю.
Вот ведь как, веселый сегодня будет денек! И странно, почему такой смущенный вид у Аси и Андрея?
Рядом с Андреем сидела очень молоденькая черноглазая девица с красным бантом в темных волосах, с локонами, аккуратно падавшими на чистый загорелый лоб.
— А вы кто такая будете, очень молоденькая девица? — с усмешкой спросил Тимофей Николаевич.
Щеки порозовели, замигали длинные ресницы, наморщился маленький носик.
— Я — Даша, — сказала она с такой важностью, словно это имя было равно по меньшей мере званию академика.
— Даша! — воскликнул Прозоровский. — Замечательное имя! Ну а отчеством не интересуюсь: величать вас еще не положено. Так и запомним: Даша!
Когда зазвенели бокалы, Тимофей Николаевич весело проговорил:
— Сегодня все выпьем шампанского. В жизни нашей семьи будут скоро большие изменения…
Он никак не мог предполагать, что его слова произведут такое впечатление на всех сидящих за столом. Аграфена Игнатьевна уронила на пол нож, Андрей закашлялся, Ася как-то неопределенно хмыкнула, глаза Даши стали влажными, словно она хотела заплакать.
Тимофей Николаевич с недоумением посмотрел на жену, не понимая, почему ее так удивило предложение выпить по бокалу шампанского.
— Что с тобой, Груня? — спросил он, гладя руку Аграфены Игнатьевны.
— Ты разве уже все знаешь? — с тревогой спросила она.
— Все знать невозможно. Но кое-что, конечно, знаю.
Странно вел себя Андрей: он попытался было встать из-за стола, но молоденькая девица решительно ухватила его за рукав куртки и толкнула локтем в бок, а ресницы ее стали так часто мигать, что глаза все время казались полузакрытыми.
— Семь бед — один ответ! — грустно промолвила Аграфена Игнатьевна, обращаясь к сыну. — Можешь повторить отцу то, что час назад сказал мне и Асе.
Андрей поднялся и невнятно произнес несколько странных фраз, истинный смысл которых Тимофей Николаевич понял не сразу.
Очень молоденькая девица умоляюще посмотрела на Андрея и снова дернула его за рукав. Андрей неожиданно оживился и, устремив на отца растерянный взгляд широко расставленных глаз, громко сказал:
— Папа, я очень люблю Дашу…
Чего угодно ждал Тимофей Николаевич, только не разговора о сердечных делах сына. С несказанным удивлением он взглянул на Андрея. Видать, хорошему его научили в коммуне, если, вернувшись домой, он сразу же затеял нелепую историю с женитьбой. Ведь ему всего восемнадцать лет, сам еще мальчишка, и вдруг…
Андрей с беспомощной улыбкой посмотрел на Дашу, и очень молоденькая девица смело сказала:
— Мы очень любим друг друга и ни за что не хотим разлучаться…
— Вы? — с отчаянием спросил Тимофей Николаевич. — Да вы же сами еще ребенок.
— Я не виновата, что так молодо выгляжу… Мы с Андреем ровесники…
— Евграф Григорьевич, — сказал Прозоровский, обращаясь к гостю. — Вы человек справедливый, скажите же, как быть теперь? Вы знаете: наш Андрюша — совсем еще не устоявшийся юноша. Ведь он и себя и эту милую, хотя весьма решительную девицу погубит.
— Ума не приложу, что посоветовать, — после долгого раздумья ответил Афонин. — Когда я сам женился, не старше его был, а вот, смотрите, семейной жизнью доволен. Ведь для того чтобы жениться, не обязательно иметь диплом об окончании высшего учебного заведения.
Андрей и Даша с надеждой смотрели на Афонина, но дальнейшие его слова огорчили влюбленных.
— Но мне непонятно, почему и он и его двоюродный братец Степан в одно время задумали жениться? Нет ли здесь сговора?
В беседу сразу вмешалась Даша, — впрочем, с легкой руки Прозоровского, ее никто не называл по имени, она так и оставалась «очень юной девицей».
— А мы и не собираемся сейчас жениться.
— Зачем же такой разговор затеяли? Аграфену Игнатьевну до слез довели, да и Тимофея Николаевича огорчили?
— Они сами виноваты, — резко ответила Даша. (Чувствовалось, что свекру и свекрови от нее пощады не будет.) — Зачем волноваться, когда лучшее лекарство на свете — спокойствие.
Все рассмеялись. Даша понимала: она для них просто «очень юная девица», и больше ничего. И виной этому ее лицо, которое всем кажется таким юным… Но ведь она ровесница Андрея и ровня ему во всех отношениях… И, высокомерно подняв брови, она строго сказала:
— Нам еще долго придется ждать свадьбы… Оба учимся, потом я поеду на практику…
— Простите, но где же вы учитесь? — недоуменно спросил Прозоровский. — Наверно, еще в школе второй ступени?
— Нет, мы на одном курсе с Андреем, только на разных факультетах.
— А какая же у вас специальность?
— Я геолог, как и вы!
Афонин расхохотался, но Тимофею Николаевичу самоуверенный ответ Даши понравился.
— Рад приветствовать коллегу, — сказал он. — Хотя, по-моему, я начал заниматься геологией в те годы, когда ваша мама еще играла в куклы…
— Есть люди, которые и пораньше вас занялись наукой, а никакой ценности не представляют, — резко ответила Даша. — Но ваши работы я хорошо знаю. И особенно понравилось мне ваше мужество. То, как вы умеете признавать свои ошибки. Вот, например, раньше, исследуя большое угольное месторождение на востоке, вы определили его запасы одной цифрой, а теперь признались, что ошиблись в расчетах, и увеличили свои итоги на семьсот процентов…
Прозоровский и Афонин переглянулись. Удивительно было все: и рассудительность «очень юной девицы», и то, что она заговорила о той же самой работе, которую так ругал сегодня Романов…
Чувствуя, что старик повеселел, Афонин добродушно сказал:
— Что-то вина в бокалах не видно. Нельзя же, Тимофей Николаевич, так испытывать терпение гостей.
— За что мы произнесем первый тост? — поправляя очки, спросил Прозоровский.
— Даша уже сказала…
— Правильно! — согласилась Аграфена Игнатьевна и протянула свой бокал старику. — Умно было сказано…
Налили по второму бокалу.
— А этот за жениха и невесту — за Дашу и Андрея! — весело провозгласил Афонин.
— Я же вам сказала, мы еще не семейная пара, — сердито отозвалась Даша. — И потом как-то не к месту старомодные слова: жених, невеста… Пока не кончим институт, мы будем с Андреем просто товарищами, а потом поженимся и вместе уедем работать куда-нибудь далеко-далеко… Так далеко, что телеграмма бежит туда по проводам целый день…
Ася не принимала участия в беседе, она с улыбкой пила шампанское, прислушивалась к разговорам.
— Что с тобой, Ася? — спросила сидевшая рядом Аграфена Игнатьевна. — Всем весело, а ты почему-то грустна…
— Сама не знаю, — ответила она, обнимая мать. Молча сидели они в то время, когда все остальные спорили, шутили, смеялись.
Даже в нынешний вечер, веселый и праздничный, не могла Аграфена Игнатьевна отвлечься от печальных раздумий о судьбе дочери.
Наконец-то Афонину позвонил секретарь Ефремова. Оказывается, время приема переносится на ночь, так как начальник весь день будет в разъездах, и вернется на работу не раньше одиннадцати часов вечера. Стало быть, лучше всего явиться в полночь.
Ровно в двенадцать Афонин был в приемной. Ефремов уже ждал его.
— Рад я тебе, товарищ комбат, очень рад! Ведь столько лет не видались…
— И я рад, товарищ комиссар дивизии, — застенчиво проговорил Афонин, как и в военные годы не решаясь ему сказать «ты».
— Лиза хотела тебя повидать: она не забыла, как ты под Ростовом вывез ее во время боев на тачанке и прямиком примчал в штаб дивизии.
— Не узнает она меня: тогда я был веселый парень, чубатый…
— А сейчас мировая скорбь одолела?
— Нет, печалиться, понятно, некогда… Но годы уходят…
— Наши годы никогда не уйдут!
Раскладывая бумаги на столе, Ефремов сокрушенно добавил:
— Хотел сегодня с тобой на дачу поехать, да никак нельзя — в восемь утра член Коллегии отбывает в Сибирь, а я должен с ним переговорить перед отъездом. Вот по такому непредвиденному случаю и устраиваюсь здесь на ночлег. И потому тебе позднее время назначил, что хотелось потолковать на досуге… Как у вас там на Старом механическом? Директор ваш Богданов не успел со мной поговорить — его в Ленинград срочно вызвали.
Афонин разволновался. Он рассчитывал, что Богданов поможет отбиваться от нападок, а, оказывается, директор счел за лучшее уехать, избежать неприятного объяснения…