— Неважно на Старом механическом, — взволнованно сказал Афонин. — С тракторами неполадки…
— Знаю! А ведь на вас вся страна смотрит… Вы не просто какую-то, даже очень важную, промышленную продукцию сдаете. На вас легла большая ответственность.
В кабинет вошел секретарь, шепнул несколько слов на ухо Ефремову.
— Придется на этом разговор закончить, — сказал Ефремов. — Вызывают в Цека!
Надевая пальто, он спросил:
— Когда уезжаешь?
— Завтра вечером.
— Ну и хорошо. День у тебя будет свободный, не поленись, походи по Москве. Каждый раз, как приезжаешь сюда, пользуйся случаем, смотри внимательно. Немного лет пройдет — перестроится наша столица, приятно будет тогда нынешние дни вспомнить… То-то! Ну да ладно, о чем нынче не договорили — потом потолкуем. Скоро сам приеду на Старый механический. Теперь надеюсь с тобой почаще встречаться. Ведь вся наша жизнь еще впереди. Я вот, например, еще долго жить собираюсь. А ты?
Афонин признался, что и он хотел бы пожить подольше.
Часть пятая«ИЩУЩИЕ»
После золотых осенних дней в Обрадове, после тихих теплых вечеров в Москве ленинградская погода показалась особенно несносной. С утра до вечера падали на землю косые струи дождя, смывали краску с фасадов, и многие дома удивляли своей неожиданной пестрой расцветкой.
Уже год прошел с той поры, как Ася вышла замуж за Беркутова, а все еще не налаживалась ее семейная жизнь. До сих пор они не съехались — ремонт казенной квартиры в институте затянулся надолго, и чаще всего они встречались в пригороде, в одном из музейных домов, где временно обосновался Беркутов.
Ася снимала комнату на Пятой Красноармейской и чувствовала себя одинокой — Беркутов много времени проводил в командировках и, случалось, по целому месяцу не видался с женой.
Она не привыкла по-настоящему к Беркутову; в редкие дни, которые они проводили вместе, часто называла его на «вы», и оба они смеялись однажды, когда, встретив мужа на улице, Ася сказала: «Здравствуйте, Георгий Николаевич».
Бывали и грустные вечера, о которых Ася потом вспоминала с, душевной болью. Она садилась в кресло возле высокого окна, не зажигая света глядела на перекресток, на высокий фонарь с матовыми шарами, прислушивалась к доносившимся с улицы голосам прохожих и напряженно думала только об одном, как казалось ей, еще не решенном вопросе — любит ли она Беркутова.
Как еще плохо она знала себя! Прежде говорила, что выйдет замуж только после долгих лет знакомства, когда хорошо узнает будущего мужа и подружится с ним. Никита Мезенцов, приятель школьных лет, помнил, что Ася ни в кого не влюблялась в ранней юности, не увлекалась модными артистами, как иные ее ровесницы, и мечтала о встрече только с таким человеком, который станет спутником на всю жизнь.
— За Асю я спокойна — она у нас рассудительна и умна, ложного шага не сделает, — уверенно говорила Аграфена Игнатьевна близким людям.
Тем неожиданней было письмо от дочери, полученное прошлой осенью: Ася извещала, что вышла замуж за товарища по работе, заместителя директора института Георгия Николаевича Беркутова.
Каждой матери понятно чувство, которое испытывала тогда Аграфена Игнатьевна. Жизненный опыт подсказывал, что не надо вмешиваться в семейную жизнь дочери, что тещи очень часто неприязненно относятся к зятьям, но поведение Беркутова, за год не удосужившегося познакомиться с родителями жены, было непонятно.
«Как же это получилось, Асенька, — спрашивала Аграфена Игнатьевна в длинном и очень обстоятельном письме, — ведь муж твой, как сама ты пишешь, часто бывает в Москве по делам вашего института, — неужто не может он как-нибудь вечерком освободиться и зайти к нам? Удивительно, право. Не в клетку же со львами зовем его. Поверишь ли, хотела однажды сама к тебе приехать, нежданная и незваная, да отец твой отсоветовал».
Ася часто просила Беркутова зайти на Плющиху, но каждый раз оказывалось, что и минуты свободной не выдавалось в Москве.
— Разве ты думаешь, я нарочно не знакомлюсь с твоими родителями? — спрашивал Беркутов. — Зашел бы, обязательно зашел бы, но замотали в Москве друзья, наперебой в гости звали, пил я с ними много, и, знаешь, неудобно было после серьезного подпития наведываться к твоим старикам. Еще невесть что подумают… решат, что ты связала свою судьбу с алкоголиком…
«А жаль, что старики его не знают, — порой думала Ася. — Он их, может быть, заставил бы примириться с моим замужеством…»
Беркутов принадлежал к людям, которые умеют нравиться, если только захотят. Веселый, часто улыбающийся, он был хорошим собеседником, неплохим собутыльником, заботливым попутчиком во время поездок, и кто-то из институтских работников называл его даже рубахой-парнем. И Асе в первую пору знакомства он казался таким.
Но теперь она начала замечать непонятную двойственность и в характере и в поведении мужа. Весел, всегда улыбается? Да, на людях он такой. Но странно, что никто не обратил внимания на одну особенность его улыбки: глаза остаются холодными, они очень внимательно наблюдают за собеседником. Порой кажется, что он всегда боится какого-то неожиданного, каверзного вопроса и потому постоянно настороже, — ведь ответить нужно вовремя, не растерявшись…
Много неясного в поведении мужа, и Ася тревожно думала о предстоящем переселении на новую квартиру. Впрочем, это дело будущего, пока ей нужно было заботиться только о самой себе…
Вернувшись из института, она на керосинке разогревала суп и, пообедав, тотчас садилась за письменный стол. Много здесь разложено книг, которые Ася не успела еще прочесть. Только за полночь удавалось ей остаться наедине со своим двойником. А двойником она шутя называла коричневую папку с золотым тиснением. Тонкими, потемневшими от времени буквами на крышке было вытиснено: «А. Прозоровская». Эта папка много лет пролежала на столе у Аграфены Игнатьевны, — сюда обычно укладывались конспекты лекций, выписки из архивных документов, письма из научных учреждений. В тот день, когда Асю зачислили в институт, Аграфена Игнатьевна подарила папку дочери.
— Вот тебе, Асенька, на память, храни в ней все нужное по работе. Неплохо она мне послужила, пусть теперь у тебя всегда будет под руками.
Пока еще тощей была заветная папка! Но и то немногое, что в ней хранилось, дорого Асе. Записи последних лет посвящены одной теме, волновавшей ее еще со студенческих времен. Происхождение и древнейшая история славян — вот о чем мечтала она написать большое исследование, когда впервые вошла в ярко освещенную, шумную аудиторию Московского университета.
Родители когда-то странствовали по всей стране, особенно много по русской равнине, по Западно-Сибирской низменности, по Уральскому хребту, — профессия геолога требовала любви к дальним дорогам и умения переносить трудности. Теперь и самой Асе нужна такая же смелость в незнакомых, чужих краях. Только путь Аси пойдет не на восток, а на юг: археологические экспедиции намечены в Крым, на Северный Кавказ; там будет она искать древние могильники и забытые городища…
В будущем году начальником экспедиции снова будет известный археолог Шустов, у него слава очень удачливого человека, и Ася радовалась, что ей предстоит поучиться у неутомимого старика — и в семьдесят лет он был крепок и неизменно весел. С таким руководителем можно многое сделать.
На Петроградской стороне, в белоколонном особняке, построенном великим русским зодчим, помещался научно-исследовательский институт. Пожалуй, излишне приводить длинное название, присвоенное ему ученой коллегией во второй половине восемнадцатого года, когда в пустующих барских особняках наспех размещались только что учрежденные научные институты. В начале двадцатых годов иные из них закрылись, но тот, в котором теперь работала Ася, процветал и поныне. А судя по тому, что на пополнение библиотеки отпустили довольно большие суммы в нынешнем году, можно полагать, что у института и будущее большое.
Каждый раз с волнением входила Ася в эти высокие темные комнаты, где даже в летние дни горел электрический свет. Огромные конусообразные люстры, формой своей напоминавшие островерхие войлочные шапки азиатских всадников, излучали много света, и все-таки в бывших барских хоромах всегда была полутьма.
Десяток дубовых дверей вел из зала в кабинеты руководителей, профессоров, научных сотрудников. На самой большой двустворчатой двери висела медная дощечка, заклеенная листом бумаги. На бумаге угловатыми косыми буквами выведены слова: «Не беспокойте. Здесь работают. До 11 вечера приема нет». Хотя и грязновата бумага, хотя объявление писалось человеком, перо которого разбрызгивало по всему листу чернила, и под словом «нет» расплылась жирная клякса, — никто из институтских служащих не осмелился аккуратно переписать грозные слова, начертанные директором: ничто из того, что он делал, не могло подлежать ни исправлению, ни обсуждению, ни изменению. Никто в институте не называл директора за глаза по имени, отчеству и фамилии. О нем говорили: «Профессор». Хоть много профессоров в Ленинграде, но уж так повелось в институте, что ученое звание как бы безмолвно признавалось принадлежащим по праву только директору. Прочие могли быть просто Степанами Степановичами и Петрами Петровичами, а Дронов один — Профессор с большой буквы.
Кабинет Дронова был воистину святилищем, и каждый сотрудник, которому доводилось войти в высокую комнату с зеркальными окнами, оглядывал с любопытством этот заветный приют необычайно трудолюбивого Профессора.
За нынешний год только однажды удостоилась Ася чести побывать в святилище, да и то лишь на несколько минут, — ей было поручено сверить цитаты в последней работе Профессора.
Впоследствии Ася признавалась мужу, что так растерялась во время беседы с Дроновым, что даже не рассмотрела его как следует.
— Профессор — великий человек, — убежденно говорил Беркутов. — Я еще не встречал ученого с такими разносторонними познаниями. Нет области в истории, философии, языкознании, которую он не знал бы глубоко. А языки… Да он же прирожденный полиглот… Он может за неделю изучить грамматику любого языка… А естествознание, математика… Он и в этих областях имеет фундаментальные познания. Наука еще оценит со временем его замечательные труды…