Так велико было преклонение перед директором, что стоило на любом институтском собрании, в самый разгар горячего спора сказать: «Профессор по данному вопросу думает так…» — и спор немедленно прекращался. Раз Профессор сказал, значит, и спорить не о чем.
Большинство сотрудников преклонялось перед директором, но сам он об этом, должно быть, не знал, так как только изредка встречался с людьми, работавшими под его руководством.
Единственным человеком, которому Дронов поверял свои заветные думы, был Беркутов. Каждое утро Беркутов входил в кабинет директора с толстыми пачками бумаг. Дверь тотчас же закрывалась на ключ, и начиналась беседа, длившаяся иногда по нескольку часов.
Вечером Беркутов вызывал сотрудников и каждому из них сообщал указания Профессора.
Такой распорядок был заведен в институте уже давно.
Годы шли, все больше места занимали на книжных полках библиотек труды Профессора, и Беркутов доверительно сообщал приятелям, что недалеко то время, когда Профессор станет академиком.
На совещаниях в Народном комиссариате просвещения Беркутову не раз приходилось упорно отстаивать предложения Дронова: очень уж неопределенным казался профиль института и слишком разбросанным его тематический план. Но Беркутов и не скрывал того, что план работ института в основном определяется только кругом научных интересов Профессора.
Огромный, лысый, в роговых очках с толстыми стеклами, в черной шелковой шапочке, размахивая руками и вполголоса разговаривая с самим собой, из кабинета вышел Профессор. Ася посторонилась и чуть наклонила голову, но он, не ответив на поклон, прошел мимо, направляясь в библиотеку.
Ася остановилась возле витрины у входа в зал. Что-то важное было вывешено здесь, иначе не стали бы освещать стосвечовой лампочкой раскрашенный фанерный щит.
И верно, под крупными печатными буквами «Доска брака» был приколот кнопками портрет Николая Павловича Шустова.
И фотографию-то, как назло, подобрали из самых плохих — усы старика закручены кверху, а бородка взлохмачена, и шляпа лихо надета набок, словно снимался Шустов нетрезвым.
Только после того как Ася прочитала подпись под снимком, поняла она, почему так необычно выглядел на фотографии Шустов. Оказывается, изобретательный редактор институтской стенной газеты, для пущей убедительности, прибег к модному фотомонтажу: портрет Шустова соединили с портретом какого-то другого научного работника, еще в прошлом месяце красовавшегося на доске брака.
Недавно изданная в провинции книга Шустова о скифских древностях была выставлена здесь же.
Еще вчера Ася с радостью мечтала о своем участии в крымской экспедиции Шустова. Есть замечательные археологи, которым не сопутствует счастье. А вот у Шустова не было в жизни ни одной неудачной экспедиции.
И вдруг неожиданный удар…
Она растерянно оглянулась, словно искала человека, который мог бы объяснить, почему у институтского начальства Шустов впал в такую немилость.
Ася направилась к ученому секретарю, но в коридоре встретила мужа, радостно протянувшего ей навстречу обе руки.
— А я только что с поезда, — сказал он. — Заезжал к тебе, а мне сказали, что ты ушла в институт. Я так по тебе соскучился… У меня новости из Москвы — и хорошие…
— Что-нибудь об экспедиции?
— Конечно… Но почему же мы с тобой разговариваем здесь, на сквозняке, как чужие? Пойдем лучше в мой кабинет.
В кабинете Беркутова всегда очень чисто. Каждый предмет сверкал, словно его только накануне начистили. Блестели стены, сияли вазы на низком шкафу, искрились стеклянные люстры.
Все время стучала и трещала пишущая машинка — пожилая женщина с выкрашенными в ярко-рыжий цвет жидкими волосами сидела возле окна и переписывала очередной доклад о работе института. Говорить пришлось только о делах, и Асе было неприятно, что незнакомая женщина стала свидетельницей ее первого разговора с мужем после недельной разлуки. Беркутов понял, что это огорчает Асю, и попросил машинистку перенести работу на вечер.
— Знаешь, — сказал Беркутов, не сводя улыбающегося взгляда с жены, — быстро подвигается ремонт нашей новой квартиры…
Помолчав, он добавил:
— Огорчишься, должно быть, но опять не удалось мне побывать у твоих родителей. В следующий раз обязательно поеду к ним — прямо с вокзала. А насчет экспедиции могу обрадовать: утвердили.
— И Шустов будет руководителем? — неуверенно спросила Ася.
— Что ты! Разве не видела; как его разделали на доске брака?
— По-моему, очень жестоко с ним обошлись. Ведь он — большой ученый.
— Ничего не поделаешь… Идеологическая борьба… В вопросах идеологии щадить никого нельзя, даже самого близкого человека. Непримиримость в таких случаях — наш долг.
— А если бы мы с тобой разошлись во взглядах? Что делать тогда?
Беркутов внимательно, испытующе посмотрел на Асю и, приложив руку к груди, захохотал:
— Вот какая ты дотошная! Да разве можем мы по-разному решать проблемы науки? Конечно, нет!
Он порылся в ящике письменного стола и извлек оттуда толстую папку.
— Тебе обязательно нужно познакомиться со штатами и со сметой расходов на экспедицию будущего года.
— Но я ровнехонько ничего не понимаю в таком серьезном деле, как смета… Раньше ею занимался сам Шустов.
— А теперь мы будем хлопотать, чтобы тебя утвердили руководительницей. Тебе, значит, и карты в руки. Ведь в каждом деле, кроме вдохновенной поэзии, есть и скучная проза. Без черновой подготовительной работы невозможно добиться большого успеха.
Ася озадаченно смотрела на мужа, а он, все более увлекаясь, продолжал:
— Нет, нет, не огорчайся, я не хочу тебя разочаровывать. И вдохновения много в нашем труде!.. Но ведь в первую экспедицию ты во многое еще не вникала.
— Конечно…
— Вот видишь… А теперь тебе нужно обязательно стать хорошим хозяином… Сумеешь ты разбить в горах палатку?
Ася честно призналась, что не сумеет.
— А если повар заболеет, сумеешь сварить суп в котле на десяток человек?
— Сварю.
— Вот это пригодится на месте. Будешь хорошо кормить рабочих — дело пойдет лучше. Ничего не поделаешь, приходится в экспедицию брать людей порою и не очень симпатичных, но сильных и выносливых… В первую экспедицию и у меня было множество промахов…
Зазвонил телефон. Беркутов взял трубку и, морщась, долго слушал кого-то.
— Что вы, Алексей Порфирьевич, — сказал он наконец, — я и не знал, что вас беспокоят из-за Шустова. Я всегда оберегаю вас… А сколько сил отдаю вам — и в ущерб собственной научной работе…
Ася вчитывалась в подробную опись оборудования будущей экспедиции, сверяла длинные столбики цифр и с тревогой думала о том, как трудно будет на первых порах в незнакомом краю. Неужто ей одной придется заниматься тем, что Беркутов называет житейской прозой, и отвечать за все?
Она облегченно вздохнула, когда Беркутов закончил разговор по телефону, и, подчеркнув карандашом очередной столбик цифр, посмотрела на мужа.
— Ну, как твои успехи? — спросил Беркутов и, не дожидаясь ответа, насмешливо добавил: — А трудно все-таки работать с великим человеком… Словно живешь по соседству с вулканом и каждую минуту ждешь извержения… Он требователен и капризен, как старая петербургская барыня.
— Сегодня он очень раздражен…
— Он всегда не в духе, — угрюмо сказал Беркутов. — А в самом тяжелом состоянии он находится, когда нужно принимать серьезные решения. Он привык вечно опираться на чье-нибудь плечо и, если в нужную минуту поддержки нет, ужасно злится. Видишь, позвонил ему Шустов — и я же виноват. А мне-то какое дело до их отношений? Они ведь прежде дружили, а теперь…
— Теперь они — враги навсегда, — уверенно сказала Ася.
Беркутов удивленно посмотрел на нее:
— Кто тебе говорил об этом?
— Никто не говорил, но мне кажется, что после удара, нанесенного Шустову, старик не смирится.
— Незачем все время разговаривать о людях с дурными характерами, — усмехнулся Беркутов. — Расскажи лучше, все ли ты поняла в ведомостях?
— Постараюсь понять все.
— Вот видишь… Ты и не думала, когда увлеклась впервые археологией, что придется вникать в бухгалтерские тайны? Но, понятно, отчаиваться не следует. — Подумав, он сказал: — Как мне хочется покончить со всеми здешними делами и оказаться в глуши тьмутараканской… Я ведь коренной горожанин. Поверишь ли, ни разу в жизни не видел, как овес идет в трубку. Не довелось. Когда меня направили на работу в институт, мечтал, что удастся много ездить, с природой дружить, а вышло все по-другому… Только два раза был в экспедиции, да и то не подолгу. И вот превратился в канцеляриста, организатора, в кого угодно — только не в ученого…
Он сел в кресло, закинул ногу на ногу, закурил и, пуская вверх нескончаемые кольца дыма, с ожесточением сказал:
— Ничего, я им приготовлю подарочек, Асенька, — и в самые ближайшие дни… Даже ты удивишься…
— Я уже удивлена…
— Чем же?
— Впервые вижу тебя таким раздраженным.
— Милая моя, — щелкнув пальцами, ответил Беркутов, — ты меня еще хорошо не знаешь. Я и сам могу кипеть, как самовар, вроде вашего уважаемого учителя… — Помолчав, он взял из рук Аси пачку исписанных бумаг.
— Впрочем, давай-ка твою канцелярию. Окончательное решение принято: всю прозу житейскую я беру на себя, а вдохновение оставляю тебе одной…
— Раз уж придется мне заниматься канцелярщиной, то лучше все изучить заранее…
— Ты меня не поняла. Шустов, конечно, в экспедицию теперь не поедет. Значит… значит, я с тобой еду! Понятно? Будешь у меня под началом… От забот тебя избавлю… Ты рада?
Ася ответила не сразу. Беркутов покачал головой и сказал с укоризной:
— А уж про себя честно могу сказать: рад, очень рад, Ася, поездке с тобой. Хорошо у нас начнется будущая весна.
В те годы немного нашлось бы в Ленинграде ученых, жизнь которых была бы так богата событиями и приключениями, как жизнь Алексея Порфирьевича Дронова.