Он родился на Васильевском острове, на одной из линий, где издавна селились профессора университета, и мать его мечтала, что Алеша станет таким же ученым, как его отец. Старик Дронов женился уже в преклонном возрасте на молоденькой курсистке, изучавшей под его руководством обычное право европейских народов. Алеша появился на свет, когда отцу шел пятьдесят девятый год, а матери только что исполнилось двадцать четыре. Отец был человеком очень упорным в работе, и вся жизнь его была расписана по часам и минутам.
В библиотеках и архивах он проводил большую часть дня, домой возвращался поздно вечером усталый, погруженный в свои думы, и мало внимания уделял маленькому сыну.
Мать баловала мальчика, шила ему красивые костюмы — бархатные курточки с пестрыми нашивками, штанишки с голубыми лампасами — и уверяла знакомых, что Алеша станет со временем великим человеком.
Дронову было семь лет, когда умер его отец. Мать вскоре вышла замуж за известного петербургского артиста, человека доброго, общительного и очень веселого. Сразу же изменился уклад жизни в старой профессорской квартире. Библиотеку Дронова купил преуспевающий присяжный поверенный, рукописи передали товарищу по кафедре, а кабинет превратили в гостиную артиста. Вместо полок и этажерок появились ломберные столы и зеркала, у стены, где тридцать лет простоял кожаный диван, поставили тахту со множеством подушек, портреты угрюмых бородатых юристов заменили изображениями красивых смеющихся женщин, и очень часто стали собираться на старой квартире знакомые отчима Алеши — говорливые и самоуверенные молодые люди.
Отчим любил пасынка, так же, как мать, предсказывал ему блестящее будущее, но хотел сделать Алешу не ученым, а драматическим артистом.
К семнадцати годам Алеша отлично говорил по-французски и по-немецки, неплохо пел, хорошо читал стихи и уже привык к всеобщему поклонению. В университете его признала своим группа молодых поэтов-мистиков, враждовавших с кружком старых декадентов, и он стал их вожаком.
Он часто выступал на литературных вечерах с докладами — то о наследии Владимира Соловьева, то о немецком мистике Якове Беме, учившем, что человек может производить детей одною девственной мудростью, то об александрийских поэтах и флорентийских ученых. Молодые поэты чтили Дронова, но его деятельная натура требовала новых впечатлений и новых дел. Ему наскучили душные петербургские квартиры, где все понаслышке бредили новым европейским искусством. Захотелось самому побывать за границей. Мать дала ему денег, и он прожил несколько лет в Германии и во Франции, в кругу богемы, большую часть времени проводившей в кабачках и пивных.
От новых друзей Дронова отличала необычайная, унаследованная от отца работоспособность. У него была любовь к порядку, он умел долгие часы проводить за письменным столом, испещряя записные книжки пометками на десяти языках.
Погруженный в изучение средневековых мистиков и философов-идеалистов, он за несколько лет не прочел почти ни одной русской газеты, мало следил за политическими событиями в России и года за два до мировой войны, вернувшись в Петербург, почувствовал себя одиноким в родном городе. К тому времени умерла мать, уехал навсегда в провинцию отчим, и в Петрограде у Дронова не осталось больше близких людей.
Однажды он пришел на интеллигентское сборище, где много говорили о неокантианстве, соборности, александрийской культуре, — и, неожиданно для самого себя, попросил слова. Этому выступлению суждено было стать переломом в его жизни. Он стал очень модным ученым в предреволюционном Петрограде. На больших вечерах всегда с интересом ждали появления одетого по последней моде молодого доцента. Но никто не знал, что и в эту пору, как всегда, он неутомимо работал. Во всех научных библиотеках Петрограда дивились его неутомимости. Он ходил туда как на службу, и не было дня, когда бы он не сидел над толстыми фолиантами и иностранными журналами — теперь он увлекся археологией и собирался с экспедицией на Украину.
Пришли первые революционные годы, Петроград стал городом столичной интеллигенции без столицы. Оставшиеся не у дел приват-доценты, поэты, теоретики мистического балета все еще пережевывали жвачку прошлых споров и давних увлечений, отгораживаясь от современности, и гордо твердили, что их собрания — перекличка людей извечного духовного искания. Одни переходили из православия в буддизм, другие увлекались масонством, третьи создавали шутовские общества, в которых кривлялись и гримасничали люди, мнившие себя большими деятелями русской культуры. Появилась основанная известным литератором «обезьянья великая и вольная палата», где были и «изуграфы — резчики слова», и епископы обезьяньими князья обезьяньи, и вельможи, и целый сонм обезьяньих кавалеров…
Дронова в это время стали уже забывать в кругу старых друзей, а в 1919 году разнесся слух о его гибели на берегу Днестра во время налета белогвардейских банд.
Велико же было изумление участников одного литературного диспута, когда в самый разгар спора о богочеловеке и человекобоге появился в холодном полутемном зале белоколонного дома Алексей Порфирьевич Дронов.
Впрочем, нелегко было узнать его.
Раньше Дронов считался щеголем, — теперь облачился он в кожаную куртку с меховым воротником, на ногах его были желтые краги; прежде он славился безукоризненным пробором, но с годами сильно полысел; в давнюю пору он всегда насмешливо улыбался, — теперь у него был яростно-возбужденный вид. Он и говорить стал иначе — раскаты его голоса сотрясали весь огромный полутемный зал.
Но не только внешность Дронова изменилась. Не прошло и пяти минут, а слушатели уже поняли, что от своих старых убеждений Дронов отказался полностью. Спор о богочеловеке и человекобоге он объявил провинциальной глупостью; тщедушных, но высокомерных ораторов назвал ублюдками культуры; а именитого председателя собрания причислил к сонму напыщенных ничтожеств.
Дронова не смутили ядовитые реплики с мест, он не растерялся, когда кое-кто стал вспоминать его прошлые высказывания. Огромный, с всклокоченными волосами, с глазами, прикрытыми толстыми стеклами очков, он не сошел с трибуны до тех пор, пока не разошлись все участники диспута.
Назавтра стало известно, что Дронов утвержден директором научно-исследовательского института. В том старом особняке, где накануне состоялся диспут, Дронов обосновался как хозяин.
Не прошло и двух лет, как за Дроновым укрепилась слава последовательного и непримиримого марксиста.
Некоторые недоверчивые люди из числа врагов Дронова начали копаться в его биографии, надеясь найти что-нибудь неблаговидное в его поведении в годы гражданской войны. Поиски эти оказались тщетными.
Во время днестровской экспедиции Дронову удалось сделать ценные археологические находки.
В самый разгар наступления деникинцев он с громоздким багажом — с сорока тщательно упакованными ящиками — направился на север, стремясь побыстрее доставить свои коллекции в знаменитый петроградский музей.
Добравшись до большого южного города, Дронов начал хлопотать об отправке своего ценного груза в отдельном вагоне.
Председатель городской Чрезвычайной комиссии, к которому Дронов обратился за содействием, заинтересовался рассказами ученого и забронировал для него вагон. Но как раз в тот день, когда коллекции были погружены, в город ворвались белые части. Кто-то донес на Дронова, как на человека, якшавшегося с чекистами, и не прошло суток, как он уже был доставлен в контрразведку.
На первом же допросе Дронов показал, что он не из тех людей, от которых можно чего-нибудь добиться угрозами. Он особенно разъярился, когда узнал, что заветные ящики вскрыты, а коллекции расхищены, и, не боясь белых офицеров, с похвалой стал говорить о председателе Чрезвычайной комиссии, черноморском матросе, заботившемся о сохранении культурных ценностей.
Сразу после допроса Дронова отправили в тюрьму. Ему грозила виселица, но накануне казни он бежал с тремя рабочими-коммунистами, перешел линию фронта и оказался в новой советской столице в самые трудные дни гражданской войны.
С тех пор во взглядах Дронова произошел глубокий перелом, и он стал считать себя марксистом. В Наркомпросе приветствовали переход недавнего идеалиста на новые позиции.
Властный характер Дронова требовал от людей беспрекословного подчинения, и как-то само собой стало получаться, что образовалась в институте целая группа учеников, последователей, поклонников. С тех же пор, когда в тысяча девятьсот двадцать шестом году начал здесь работать Беркутов, почитатели Дронова стали настоящим воинствующим орденом.
Возражать директору было не принято, спорить с ним считалось непристойным, каждое сочинение его объявлялось эпохальным.
Асе не очень понятны были отношения, существовавшие между ее мужем и Дроновым. Непримиримый в спорах с другими людьми, Беркутов в разговорах с директором становился податливым и сговорчивым. Он охотно выполнял его поручения, защищал его на заседаниях в Наркомпросе, никогда не вступал с ним в спор. И все-таки Ася чувствовала, что подлинный хозяин института — Беркутов.
Споря с научными работниками, Беркутов обычно ссылался на волю Дронова, и недальновидным людям казалось, что во всех неполадках виноват директор. Только старый Шустов думал иначе и недолюбливал Беркутова еще больше, чем Дронова.
Узнав, что Ася вышла замуж за Беркутова, Шустов с обычной своей прямотой не постеснялся сказать любимой ученице:
— Не слишком ли рано начали устраивать семейный быт? Ведь это вам не диссертацию писать, голубушка, — сочувственно сказал он. — Ведь это — на всю жизнь.
Ася обиделась, ничего не ответила, и с тех пор старый профессор избегал с нею разговаривать о Беркутове. Зато сама Ася в одинокие вечера не раз задумывалась, вспоминая начало своей любви. Каким необычайным человеком казался ей тогда Беркутов, сколько интересного рассказывал о своем прошлом, о гражданской войне, как часто находил на карте города, где был ранен и контужен, и фронтовые дороги, памятные по боевым годам.