Когда он лег, начало знобить еще сильнее, и перед глазами возникли непонятные, странные фигуры — не то всадники, скачущие по кругу, не то буйволы, бегущие по степному простору, и все мелькало, кружилось, мчалось.
Он забылся ненадолго. Громкий стук отвлек от тревожных видений. Кто-то упорно стучал кулаком в дверь, но у Надеждина не было сил отозваться. С волнением он смотрел на серые, выцветшие обои, втайне надеясь, что незваный посетитель все-таки наберется смелости и войдет в комнату.
— Можно?
Старенькая редакционная курьерша вошла бочком и смутилась, увидев устремленные на нее лихорадочно блестевшие глаза Надеждина.
— Больны вы, что ли? — несмело спросила она, оглядываясь, словно ища, нет ли здесь еще какого-нибудь человека, который смог бы ей объяснить, что происходит с безотказным корреспондентом. Но в комнате, кроме старушки и хозяина, никого не было, и от Надеждина сейчас и слова невозможно было добиться.
Курьерша вышла в коридор, покликала соседей, но курносая, веснушчатая девчонка, пускавшая на кухне мыльные пузыри, доверительно сообщила, что все жильцы, в том числе и ее мама, на работе.
— А я кого-нибудь ищу, чтобы соседу вашему помочь, — сказала курьерша.
— Какому соседу?
— Надеждину, корреспонденту.
— Дяде Алеше?
— Тебе он, пожалуй, может быть дядей, а мне в сыновья годится…
— Он добрый, — решительно сказала девочка.
— Тебе видней. Ведь вы с ним рядом живете.
— Нет, правда, добрый. А когда же приехал дядя Алеша? А он очень болен?
— Я его спрашиваю, а он и слова в ответ сказать не может.
— Вы его лечить пришли?
— Нет, я из редакции.
— А на нашей улице доктор живет.
Она вышла во двор и показала курьерше, как отыскать дом, где живет доктор, а сама тем временем решила убедиться, точно ли так болен Надеждин, как сказала старуха.
Зина толкнула тихонько дверь, на цыпочках вошла в комнату, остановилась у самой кровати Надеждина и пристально стала вглядываться в его осунувшееся, пылавшее лицо.
Зина долго не отходила от кровати и соболезнующе покачивала головой.
Но вот Надеждин открыл глаза и увидел возле кровати девочку со сжатыми кулачками. Он никак не мог вспомнить, где видел когда-то это пестрое платьице, это курносое, веснушчатое лицо, эти заплаканные голубые глаза, эти светлые волосы. Ему казалось, будто все еще возникают перед ним недавние виденья, и он снова закрыл глаза.
— Дядя Алеша!
— Кто ты, девочка? — сделав огромное усилие, спросил Надеждин.
— Это я, Зина…
Она не хотела считаться с болезнью, она требовала ответа на волновавшие ее вопросы, и чем дольше лежал Надеждин с закрытыми глазами, тем громче она повторяла: «Это я, дядя Алеша… это я… Зина…»
Но он не отвечал, и девочка пронзительно вскрикнула.
— Что ты? — шепотом спросил он.
— Боюсь…
— Чего боишься?
— Я уйду… вдруг вы помрете… а я боюсь покойников…
Она выбежала из комнаты плача, и впервые за последние дни Надеждин улыбнулся. Странно, именно в эту минуту он почувствовал себя лучше.
В тот же вечер курьерша сообщила в редакцию о болезни Надеждина, а на другой день явился и сам Узин с письмами от товарищей и с посылкой.
Посылка была от садовода Маркелова, из Приуралья, и не сразу удалось вспомнить, где встречался Надеждин с человеком, так заботливо уложившим в фанерный ящик крупные яблоки с терпким, чуть горьковатым запахом.
— А знаешь, я, кажется, вспомнил, — сказал Узин, надкусывая крупное краснобокое яблоко. — Это тот самый старик, статью которого ты протащил тогда с таким трудом.
— Правильно! — согласился Надеждин. — Он меня просил приехать к нему погостить в приуральских небывалых садах, да вот — никак не выбраться. Ты ему, пожалуйста, благодарственную телеграмму отправь, а потом я и сам напишу, как только на ноги встану.
— Скорей выздоравливай. Ждем тебя не дождемся, — сказал Узин, прохаживаясь по комнате.
Он и минуты не мог провести спокойно: насмешливо улыбаясь, перебрал книги на этажерке, перелистал старые газеты на столе, передвинул на новые места стулья и рассказывал, рассказывал, рассказывал, вовсе не заботясь о том, внимательно ли слушает его больной.
Надеждин уже давно знал, что газета будет теперь больше заниматься вопросами экономики, машиностроения, металлургии и что в редколлегию как представитель Высшего Совета Народного Хозяйства введен Ефремов. Но Узин не преминул снова завести разговор об этом и под конец завистливо заметил:
— Ты теперь у нас будешь любимчиком — ведь Ефремова редактор побаивается…
Надеждин недовольно поморщился, но это не смутило рассказчика. Узин съел еще три яблока, похвалил приуральского садовода, рассказал об очередных редакционных спорах, о товарищах, разъехавшихся по всему Советскому Союзу, пообещал ежедневно навещать больного, но так больше ни разу и не выбрался в Сокольники. Впрочем, Надеждин и рад был одиночеству. Старушка курьерша, проводившая здесь все свободное время, в счет не шла: она была человеком очень добрым, но неразговорчивым и, накормив больного, молча сидела возле печки, склонившись над своим вязанием. А Надеждин вспоминал дальние странствия и мечтал о новых дорогах, ждущих его завтра.
Через неделю он уже вышел на улицу. Зина, боявшаяся покойников, теперь призналась Надеждину, что он больше ей нравится здоровый, чем больной, и захотела проводить его до трамвайной остановки. Взявшись за руки, они долго шли по Сокольникам, и вид у девочки был весьма серьезный, и она так снисходительно улыбалась своим подругам, что Надеждин, смеясь, упрекнул ее:
— Нельзя так важничать, Зинуха.
— А ты никогда не бываешь гордым? — удивленно спросила его маленькая спутница. Она-то действительно была счастлива сегодня: ведь дядю Алешу многие знают в Сокольниках и с ней здороваются, как с большой.
— Никогда, — серьезно ответил Надеждин, протягивая ей на прощание кулек с конфетами.
А ведь верно он ответил. Несмотря на предсказания Узина, гордиться ему нечем. Оказывается, зря он поторопился и с вокзала отправил материал в редакцию. Очерк его признан очень плохим. Нынешняя поездка, не в пример прежним, была неудачной…
— Батенька мой, — ласково, но пренебрежительно поучал Елин, — да неужели вы позабыли старинную пословицу: не в свои сани не садись. Ведь это не ваше призвание. У каждого пишущего человека свой стиль или, как мы в редакции говорим, — профиль. Ваши корреспонденции чем хороши бывали? Своей оперативностью, точностью, деловитостью. Если вы пишете, что директор завода хорошо работает, значит он действительно отличный работник. Если ругаете лодыря или невежду — все подтверждается фактами. Случая не было, чтобы ваши корреспонденции опровергались. Факт — вот ваша стихия, ваша душа. А в своем очерке, увлекшись пейзажами, вы позабыли о жизни. Что же получилось?
Он встал из-за стола, заложил руки за спину и с огорчением продолжал:
— Чепуха получилась, товарищ, форменная чепуха! Мы все смеялись, когда читали ваши описания красот природы. «Волны то синие, то лиловатые, то фиолетовые, то совершенно неопределенного цвета», — фальшивя, пропел редактор, словно припоминая арию из оперетки.
Остановившись возле печки, он в упор посмотрел на Надеждина и хихикнул:
— Должно быть, вы влюбились. Обычно молодые влюбленные пишут стихи, а вы внесли в путевые очерки свои лирические настроения.
Насчет влюбленности Елин сказал просто для красного словца, но Надеждин почему-то смутился: хоть и боялся он в этом признаться самому себе, но после знакомства с Асей Прозоровской слишком часто он вспоминал о ней. Может быть, и на самом деле он влюбился?
Редактор недовольно поморщился. «А впрочем, — подумал Елин, — надо ли было говорить о его увлечениях? Так, так… Значит, и вы, наш железобетонный товарищ, похожи на обыкновенных людей».
Прозвище, которое дал редактор корреспонденту, было насмешливо-ироническое, и родилось оно случайно, на большом редакционном банкете, когда опьяневший Надеждин стал читать с необычайным волнением и, как все установили, чрезвычайно плохо стихи Маяковского о небесах и железобетоне.
Елин торжествовал, чувствуя смущение Надеждина, а тот все еще сидел потупясь и ни слова не промолвил в свое оправдание.
— Согласны вы со мной? — покровительственно спросил Елин, снова усаживаясь за письменный стол и пододвигая к себе папку с бумагами.
— С начальством приходится считаться, — сказал Надеждин. — Должно быть, влюбился… но в кого? И сам не знаю.
Облокотившись на стол, Елин в упор посмотрел на железобетонного товарища, не желающего признаться в увлечениях, никак не предусмотренных в инструкциях для командировочных.
— А ведь действительно мне следовало бы влюбиться, — с виноватым видом сказал Надеждин, — Но только вспомню покойную жену — и не могу думать о новой семейной жизни…
— В таких делах обычно совета не спрашивают, — сказал Елин. — А все-таки вы женитесь. В конце концов, так уже от веку повелось. Как хотите объясняйте возникающее чувство — законами ли нашей жизни, сродством ли душ или другими какими побуждениями, — а без любви ни единый человек на свете не живет… Ну, а каковы ваши дальнейшие планы?
— Какие у меня планы могут быть? Я ведь не люблю на одном месте сидеть. Куда пошлете, туда и поеду.
— Вот и хорошо. Недаром вас называют безотказным. А ведь я для вас уже подготавливаю замечательную командировку.
— Куда?
— Вчера звонил товарищ Ефремов. Просил, чтобы мы подробнее освещали работу тракторной мастерской на Старом механическом в Ленинграде. Я ему сказал, что жду Надеждина. Раз там неполадки с выпуском продукции, лучше нашего безотказного корреспондента не найти.
— Вот хорошо-то! Хочется повидать Ленинград… Я ведь там ни разу не был.
— А когда сможете выехать?
— По-военному: когда начальство прикажет.
— Отлично. Командировку вам подготовим месяца на четыре. Если понадобится — продлим. О тракторах больше писать надо, шире. — Елин закурил и протянул портсигар Надеждину. — Хотите?