— Спасибо, я лучше из собственного табачка скручу. Эту крепкую смесь я сам делаю, когда засиживаюсь допоздна.
Табак у Надеждина действительно был крепкий, Через несколько минут по комнате поплыли клубы горьковатого дыма, и Елин жестоко закашлялся, а сам Надеждин только вздыхал — это была первая самокрутка, которую он выкурил после болезни.
Бывают порою дни, когда отовсюду приходят тревожные вести, телеграммы со всех концов страны напоминают о невыполнении строительных планов и предостерегают от неудач, и в каждом телефонном звонке — укор, жалоба, обида.
Но иногда особенно удачно начинается утро — и весь день радостен и хорош. Именно такое утро было сегодня у Ефремова. Отовсюду сообщали о перевыполнении планов, об ускоренных темпах строительства, об удачных поисках геологов и изобретениях заводских механиков… Но поздно вечером все было нарушено, когда в кабинете появился Романов. С недавнего совещания невзлюбил Ефремов этого человека и вовсе не был расположен теперь к продолжительной беседе с нудным профессором-экономистом. Романов сообщил, что подумывает о переезде в Москву. Кыштымов привлек его к временной работе в одной из многочисленных комиссий Высшего Совета Народного Хозяйства, потому-то и нужны профессору инструкции об оформлении заявок машиностроительных заводов на некоторые виды сырья.
— А почему вы, собственно говоря, ко мне пришли? Кыштымов вас назначил — вы с ним и договаривайтесь.
— Но товарищ Кыштымов не выходит из дому уже несколько дней — у него грипп.
— Придется подождать…
Романов с обиженным видом удалился из кабинета не попрощавшись.
«Когда он успел к Кыштымову подладиться? — размышлял Ефремов, перебирая телеграммы. — Кыштымов не посоветовался со мной, хотя знает, что я требую, чтобы мне приносили на подпись все приказы…»
Как объяснить иногда свое отношение к людям? Знаешь о человеке немало плохого, а все-таки кажется, что он исправится, сумеет по-новому взглянуть на жизнь и станет настоящим, полезным работником. А порою не можешь преодолеть неприязнь, хоть по рекомендации и отзывам, казалось бы, можно к человеку отнестись с доверием.
Большой жизненный опыт научил Ефремова никогда не судить о людях с чужого голоса. Он должен сперва побеседовать по душам, проверить сотрудника на работе, узнать его личную жизнь, определить круг его интересов вне службы — и только тогда уже мог решиться высказать свое суждение. А как же с Кыштымовым? С каждым днем все больше не нравится ему заместитель.
В свое время Кыштымов и сам почувствовал недружелюбное отношение нового члена Коллегии, сказался больным, долгое время не появлялся на работе, сообщал о своих недугах, прилагая к письмам удостоверения, подписанные известными московскими врачами.
Но нельзя же бесконечно отсиживаться дома. Кыштымов появился наконец в кабинете Ефремова и с неожиданной энергией взялся за работу.
К тому времени Ефремов успел изучить все материалы, находившиеся в личном деле Кыштымова, но ничего интересного в них не нашел. Обычная, рядовая биография — выговоров и взысканий не имеет, наград тоже нет, плохого ничего не сделал, но и не отличился нигде. В годы гражданской войны в армии был, но на фронт не попал, работал под Москвою, в каком-то снабженческом отделе. Во время борьбы с оппозицией голосовал за линию партии, но активно с троцкистами не боролся, на собраниях не выступал.
Чем больше вчитывался Ефремов в скупые биографические сведения о своем заместителе, тем сильней чувствовал, что документы дают только часть необходимых сведений. Впрочем, ничего не поделаешь, придется преодолеть свое недоверие: ведь никаких материалов против Кыштымова у Ефремова нет.
Немало времени уже работали они вместе, но до сих пор Кыштымов не проявил себя ни в чем. Задания выполнял точно, но с промедлением, собственных мнений не высказывал, кабинет свой занимал только до окончания присутственных часов, с неохотой выезжал в командировки и вообще каждое новое поручение принимал с таким видом, словно делал личное одолжение Ефремову.
Ни разу не довелось услышать голос Кыштымова и на партийных собраниях.
На следующее утро после столкновения с Романовым Ефремов решил вызвать своего заместителя для серьезной беседы.
Кыштымов пришел в точно назначенное время, вежливо поздоровался, пожаловался на недомогание и нервы, платком смахнул пыль со стула и сел, вытянув неподвижную, словно перебинтованную ногу.
Не так-то легко было Ефремову сразу начать разговор.
Вынув из ящика письменного стола объемистую папку, он не без гордости сказал:
— Начинают больше писать. Значит, верят нам…
— И не мудрено: ведь нас партия направила на работу.
— Ну, знаете ли, одного направления на работу еще маловато… Доверие завоевать надо.
Кыштымов поморщился. Он с первых дней знакомства решил, что Ефремов любитель поговорить на общие темы. Что ж, следует потерпеть, сделать вид, что слушаешь с интересом.
Словно поняв, о чем сейчас думает Кыштымов, Ефремов наставительно сказал:
— То, что нам партия поручает, надо делать с увлечением и ежедневно себя проверять. Без такой самопроверки и обюрократиться очень легко.
— Ну, какие мы с вами бюрократы, — возразил Кыштымов. — Вы — наследственный рабочий, я по социальному происхождению из мелких служащих и учился на медные гроши…
— А вы думаете, что бюрократ так сразу и рождается бюрократом? — усмехнулся Ефремов. — Разве не может на нас с вами влиять буржуазная часть нашего аппарата? Ведь немало же у нас, в Высшем Совете Народного Хозяйства, людей из чужой среды. Неужели вы не думали об уроках шахтинского процесса? Ведь это же совсем недавно было, на наших глазах… Только несколько месяцев прошло с того дня, когда здесь, в Москве, закончился процесс бывших инженеров и техников Донбасса. С кем они были связаны? С иностранными капиталистами, с бывшими хозяевами шахт и заводов. Теперь уже ясно, что шахтинцы были исполнителями плана экономической интервенции. Не удалось добиться успеха в бою, решили действовать на мирном фронте. Не мытьем, так катаньем…
Ефремов взволнованно ходил по кабинету, а Кыштымов слушал со скучающим видом и терпеливо ждал, когда можно будет и самому вставить словечко.
— Да, кстати, почему вы не отправили обратно в Ленинград Романова и даже привлекли его к ответственной работе у нас?
Кыштымов встрепенулся и беспокойно спросил:
— Неужели он опять напутал?
— Нет, пока речь идет не о том. Но нехорошо, что вы приняли решение, не посоветовавшись со мной.
Кыштымов с такой энергией оправдывался, что, казалось, стряхнул с себя обычную ленцу.
— Если хотите, могу его отчислить.
— И правильно поступите, — согласился Ефремов. Подумав, он сказал: — Запрос пришел из междуведомственного экономического совещания. Нужен наш представитель — ведь они будут распределять и продукцию машиностроительных заводов. Пойдете?
— Конечно, — впервые с готовностью откликнулся Кыштымов, обрадовавшись, что ему удастся часть служебного времени проводить не в этом здании, где работает Ефремов.
В день отъезда Надеждин неожиданно встретился с Андреем Прозоровским в маленьком кафе на Арбате.
После ухода из коммуны Андрей стал аккуратней одеваться, отказался от привычки ерошить и без того непокорные волосы, даже говорить стал медленнее и спокойнее, как человек, оправившийся после тяжелого нервного заболевания.
— Как я вам благодарен, — негромко говорил юноша, постукивая ложечкой по стакану и морща высокий лоб. — Ведь без вас я так и остался бы под властью Колабышева. Вы знаете, мама мне недавно сказала шутя, что у меня железо появилось в голосе…
Он засмеялся сам, понимая, как не подходит ему это определение. Захохотал и Надеждин.
— С вами ужасно легко говорить, — признался Андрей. — Мне кажется, что я вас сто лет знаю…
— Не слишком ли вы хвалите меня? Ведь вам и Колабышев в свое время казался замечательным человеком. Не так ли?
Андрей молчал.
— А мне очень важно знать, как вы на первых порах знакомства относились к Колабышеву. Ведь чем-то привлек он сердца таких юношей, как вы и ваши однокурсники?
— В коммуне моих однокурсников не было. Я был там самым молодым. А остальные учились на последнем курсе.
— Как же вы попали в эту компанию?
— И сам не пойму, — признался Андрей. — Я с ним познакомился на одном диспуте. Спор шел об изменении преподавания в высшей школе. И выступление Колабышева мне очень понравилось.
— О чем же он тогда говорил?
— Он агитировал за введение проектного метода в высшей школе. Утверждал, что по-старому учить людей уже нельзя, что надо учесть опыт последних лет.
— Не понимаю, — сказал Надеждин. — Мне доводилось слышать о том, как учили студентов великие люди — Жуковский, Менделеев, Тимирязев. Неужели до появления на свет Колабышева никто не думал о методике преподавания в высшей школе?
— А я вам объясню, чем он на первых порах привлек меня. Тогда его взгляды показались мне очень интересными. Колабышев считает, что наши учебные программы загромождены множеством ненужных предметов. Ведь то, что мы изучаем в средней школе, быстро забывается. А сколько времени было потрачено, так сказать, на бесполезные дисциплины, вы сами знаете. Вот он и предложил иначе построить учебную программу. По-старому занятия ведутся только на первых курсах. Там студенты получают общее представление о тех науках, которые им предстоит изучать. А со второго курса уже начинается специализация. Но она ведется по-особому. Вот, например, я хочу стать геологом. Мне дается задание в течение всех лет учебы разработать какой-нибудь проект. Ну, скажем, поручается мне составить план поисков серебра в одном из районов Киргизии. Я выезжаю на место и сразу начинаю разработку проекта. Год, а то и полтора провожу в пути. Езжу, знакомлюсь с краем, согласовываю свой проект с республиканскими плановыми организациями и начинаю работу. Ко мне как консультантов прикрепляют ученых всех специальностей. И вот, когда у меня возникают какие-то вопросы, я могу обратиться за помощью к любому из моих консультантов. С ними я р