Путешествовать без вещей — большое искусство. Надеждин овладел им в совершенстве, потому что не любил долгих сборов.
Жить весело — еще большее искусство, и овладеть им значительно труднее, но Надеждину казалось, что и на этом поприще он имеет некоторые достижения. Во всяком случае, он никогда и никому не жаловался на свои беды. Бывало, в детстве подерется с мальчишками, придет избитый, весь в синяках, соседи спросят сироту:
— Что, Лешенька, крепко досталось тебе? Больно?
А он проведет кулачонками по лицу и уверенно ответит:
— Мне не больно. Мне весело.
Хотя порою чувствовал Надеждин неустройство своего быта, все же убеждал себя, что ему всегда хорошо. Но вот сейчас читает он книжку юмористических рассказов и, странно, с каждой минутой становится грустней. Далекие дореволюционные годы… Девушки, которых автор осуждал за увлечение телеграфистом, вовсе не были смешны, они очень правильно рассуждали о достоинствах техники. А глупый телеграфист попросту жалок, и нелепые его разговоры вызывали не улыбку, а сочувствие. Как же можно было жить в такой тоске и скуке?
Войдя в вагон, Надеждин долго простоял у открытой двери тамбура, подставив лицо под резкий осенний ветер.
Чем дальше от Москвы, тем меньше огней на ночном просторе. Станционные поселки, деревни, маленькие города, где даже на минуту не останавливается скорый поезд… Угрюмые леса, чуть посеребренные светом луны, пропадают вдали, и снова редкие огоньки мигают на переездах. Летят и тотчас скрываются освещенные окна домов, где живут незнакомые люди. У каждого из них свое дело и своя мечта, и кто знает, мимо скольких жизней, мимо скольких ждущих исполнения надежд промчится в темную осеннюю ночь скорый поезд? И сколько жизней мчит он сейчас на север? Ведь каждый человек — огромный мир, и кто скажет, какую радость и какое горе несет сегодня с собой человек в грохочущем тесном вагоне?
Вот остановка, выбежали из вокзального здания люди с разноцветными фонарями, и снова, тяжело прогрохотав колесами, помчались дальше вагоны. А сколько веселья принес поезд, может быть, в тот домик возле моста, где тоже зажглись огоньки и суетятся маленькие фигурки людей. Сколько раз во время странствий по родной стране сам Надеждин появлялся в таких захолустных домиках и узнавал новых, дотоле неведомых ему людей. Многие из них на всю жизнь становились потом друзьями…
Устроившись на верхней полке в купе, он сразу заснул. Проснулся рано утром. Пустынными и печальными казались просторы полей.
Низкое небо заволокли облака, и так темно было в вагоне, что проводники зажигали свечи. За полустанком, возле переезда, начинались болотные топи, и голые редкие березки, кое-где поднявшиеся из воды, походили на мачты небольших кораблей, плывущих в мутной, желтоватой мгле запоздалого утра.
Но вот отдельные огоньки, вспыхивавшие то здесь, то там, стали сливаться в одну широкую полосу. С каждой минутой все ярче разгоралась она, и оттого, что все вокруг было подернуто мутной дымкой, казалось, будто фонари плывут без всякой опоры и ветер медленно сносит их к железнодорожному полотну.
Прошло еще немного времени, и выросли из мглы ярко освещенные отблеском пламени могучие строения. Клубы дыма, извергавшиеся из заводских труб, смешивались с дымкой, струившейся в вышине. Поезд замедлил ход возле станции, и с каждым мгновением громаднее становились заводские корпуса. В широких окнах мелькали красноватые снопы пламени, причудливые, как плывущие по небу облака, на которых тоже, казалось, пылал красноватый отблеск.
Шагая по широким улицам незнакомого города, Надеждин вспоминал наставления Ефремова, советовавшего сразу же с вокзала поехать на Старый механический. Сначала, дескать, надо пришвартоваться к положенному месту, а потом уж заняться осмотром Ленинграда; все равно за несколько часов ничего не увидишь, спешка тут не годится.
Надеждин так и поступил, как советовал Ефремов: не задерживаясь в центре, он сразу сел в трамвай, идущий к заставе.
И вот снова поднялся к небу лес высоких труб, вьются клубы синевато-черного дыма над окраинными улицами, над проходными воротами ярко горят красные буквы: «Старый механический».
Отсюда, из этих ворот, выходят советские тракторы, чтобы подымать целину на бескрайнем просторе отчизны. Придет день — и он, Надеждин, станет причастен к этому деянию. Кто знает, может быть, и его газетные корреспонденции помогут строителям…
Не сразу получил Надеждин пропуск на завод и не меньше часа потерял он, пока добрался до тракторной мастерской. Как назло, он пришел в самое неподходящее время.
В тот день приехало в мастерскую несколько корреспондентов центральных и ленинградских газет, и Афонин устал от долгих разговоров с ними. Только закончит беседу с одним, тотчас появляется другой, которому нужно подобрать героя для очередного очерка.
Надеждин сел на крайний стул, стоявший возле двери, а впереди было еще два корреспондента, требовавших от секретаря партбюро все новых и новых материалов.
В комнату вошел высокий молодой человек с ясными веселыми глазами и шрамом на верхней губе.
— Ты скоро освободишься? — спросил он секретаря.
— Вот только закончу беседу с корреспондентами — и буду в твоем распоряжении, товарищ Мезенцов.
Мезенцов сел возле печки, рядом с Надеждиным, и медленно начал мешать кочергой горящие угли.
Но вот Афонин попрощался наконец с корреспондентами, поднялся из-за стола и, кивнув головой Надеждину, спросил:
— А вы по какому делу, товарищ?
Надеждин чувствовал, что появление журналистов становится не очень приятным секретарю бюро, и молча протянул ему свое удостоверение.
— И вы — корреспондент! — с огорчением воскликнул Афонин. — Поверите ли, вы сегодня — уже шестой. То, бывает, по целым месяцам никто не заглядывает, а сегодня нашествие какое-то, право. Ну что же с вами поделаешь, спрашивайте скорее, а то мы торопимся: нас с товарищем Мезенцовым вызывают в райком.
— Я не спешу, — спокойно ответил Надеждин, глядя на собеседника маленькими, внимательными глазами.
— Но я тороплюсь, товарищ… — Афонин еще раз посмотрел на корреспондентское удостоверение и громко сказал: — товарищ Надеждин…
— Вот и хорошо. Я вас сегодня долго не задержу.
— Сегодня? — удивился Афонин. — Что же, вы думаете растянуть нашу беседу на несколько дней?
Мезенцов перестал помешивать угли в печке и с интересом прислушался к словам журналиста.
— Совершенно правильно, — сказал Надеждин. — Наша беседа долго продлится. Я думаю, что мы и в несколько месяцев не уложимся.
Афонин вздохнул.
— Простите, товарищ Надеждин, но впервые встречаю такого дотошного человека. У меня терпенья не хватит. Болтать не люблю.
— Сам я виноват, — спохватился Надеждин. — Это вы меня сбили своим насмешливым тоном, а я невольно стал вам вторить. Я же к вам не на время приехал…
Афонин и Мезенцов удивленно переглянулись.
— Ничего не поделаешь, придется с самого начала все объяснить. Я не затем приехал, чтобы с лету писать заметки. Мне поручено долго пробыть на заводе.
— Вот это уже другое дело, — повеселел Афонин. — Москвичей мы любим и дорогим гостям всегда рады. А я-то думал, что вы тоже пришли у меня интервью брать. Что ж, в таком случае сегодня разговор закончим. Завтра воскресенье, и у вас полная возможность погулять по городу. А в понедельник утречком приезжайте. Я вас передам товарищу Мезенцову, вы у него все нужные материалы и получите. Ему, как говорится, и карты в руки, он мой заместитель. Где вы остановились?
— Пока еще нигде.
— С гостиницами у нас легко.
— Мне бы хотелось поселиться поближе к заводу. Если возле завода живешь, чаще с рабочими встречаешься. Мне ведь не машины нужны, а люди.
— Есть у нас при заводе общежитие для приезжающих, да не знаю, устроит ли вас? Комната человек на десять, матрасики, прямо скажем, жесткие, подушки блином, требовательному человеку не понравится.
— Мне везде хорошо. За столько-то лет по Руси пошатался немало.
— Что ж, в бюро пропусков вам укажут, как пройти к общежитию. А послезавтра к нам заходите.
Часть седьмаяРАЗРЫВ
Сколько забот у Аграфены Игнатьевны, сколько тревог.
Несколько лет жили тихо, размеренной спокойной жизнью, распорядок которой зависел от занятий Тимофея Николаевича. Лекции в институте — два раза в неделю; работа в музее — по понедельникам; редакция журнала — по субботам. Все остальное время посвящалось обработке материалов южноуральской экспедиции, последней, в которой вместе с мужем принимала участие Аграфена Игнатьевна.
— Знаешь, мама, ведь вы книгу скоро сдадите в печать, — сказал Андрей за вечерним чаем, в час, когда Аграфена Игнатьевна сидела у самовара, укутавшись в теплый платок. — И приятно же будет нам с Асей держать в руках толстый том — «Труды южноуральской экспедиции А. и Т. Прозоровских». У меня ваши книги занимают целую полку, а за последние годы она не пополнялась.
Андрей сам переплетал эти книги, брошюры, оттиски из журналов, и работы родителей хранил в книжном шкафу.
После недавнего совещания Ефремов несколько раз приезжал к Прозоровским и в каждое посещение торопил Тимофея Николаевича. Дело предстоит большое, медлить нельзя, считанные дни остались. Конечно, надо о многом позаботиться: близка зима, пора и шубу починить, и связать перчатки с двойными пальцами — ведь стар уже Тимофей Николаевич, зябнет он, по вечерам сидит в кабинете с грелкой.
Конечно, если бы не невралгия, Аграфена Игнатьевна поехала бы вместе с мужем в новую и, как он — полушутя, полусерьезно — сказал ей, последнюю экспедицию в его жизни. Но теперь она будет ему только обузой, а не той преданной помощницей, какой была раньше. Тимофей Николаевич утешал, говорил, что она, освободившись от забот о нем, сможет больше времени отдавать подготовке их общего труда, а сам тоже, видимо, волновался, думая о предстоящей разлуке.