И все-таки, когда он спросил ее в присутствии Ефремова, нужно ли ему собираться в новую дорогу, она твердо сказала:
— Нужно…
Порою, чтобы отвлечься от своих дум, Аграфена Игнатьевна шла в кино. Мелькали на экране незнакомые города, дальние страны, веселые и грустные лица, и в быстрой смене кадров было что-то очень тревожащее и в то же время напоминающее ее собственную жизнь. Больше всего она любила фильмы видовые, хроникальные, — она называла их путешествиями, ей казалось порой, что она сама идет по тем местам, которые оживают на экране, и молодая любовь к странствиям снова пробуждалась в ней. В годы первых совместных экспедиций муж удивлялся ее выносливости, ее неутомимости в ходьбе, она легко переплывала такие реки, которые страшили и сильных мужчин.
А почему же, посетив Колабышева, не обнаружила она ничем своей былой решительности? Значит, действительно постарела?
Но Даша ни за что не хотела согласиться с Аграфеной Игнатьевной, когда та говорила о своей старости.
— Зря жалуетесь, — щебетала Даша, завязывая нарядный бант, украшавший ее черные волосы. — Вы ведь всегда веселее, чем я, а уж меня-то никто не примет за бабушку. Завидую вам. Вы столько знаете, столько видели… А как наша жизнь с Андрюшей сложится?
Даша задумывалась и, положив на стол кипу тетрадей, нехотя листала страницу за страницей.
Удивительный характер у Даши. Ее и до сих пор иные знакомые называют за глаза «очень молоденькой девицей». Никто и не поверит, сколько у нее выдержки и упорства. А вот Андрей немного побаивается ее, хоть и души в ней не чает.
Чаще всего Аграфена Игнатьевна проводила вечера с Дашей — она уже полюбила будущую невестку. Но вслух говорила иначе:
— Я свекровью строгою буду, Дашенька, привередливой.
Когда за вечерним чаем Тимофей Николаевич сказал, что ему нужен будет секретарь, молодой студент-геолог, и попросил Дашу подыскать знающего и аккуратного юношу, который мог бы стать хорошим товарищем в пути, она неожиданно ответила:
— Я об этом подумала.
— Вот хорошо-то, — обрадовался Тимофей Николаевич. — И уже, без моей просьбы, подыскали нужного человека?
— Да.
— Завтра сможете его прислать ко мне?
— Я сама с вами поеду, — решительно, заранее отводя все могущие возникнуть у стариков возражения, сказала Даша.
Прозоровский растерянно посмотрел на жену и не то обиженно, не то шутливо спросил:
— Видишь, какова наша будущая невестка? Помыкать нами станет.
— Вам только придется освободить меня на время поездки от занятий в институте, — все тем же тоном, наморщив нос, потребовала Даша.
— А знаешь, Тимофей, мне кажется, что ей пришла в голову очень здравая мысль.
— Конечно, — подтвердила Даша. — Я буду не только секретарем, но и организую быт Тимофею Николаевичу.
— Как вы говорите? — спросил Прозоровский. — Не понимаю, что это значит… «организовать быт»… Странные слова…
— Ну как вам сказать… буду следить, чтобы вовремя поели, чтобы белье было выстирано и валенки подшиты, чтобы не забывали принимать лекарства. Если будете заняты, я и письма за вас стану писать.
Последний довод окончательно убедил Аграфену Игнатьевну, и она настояла, чтобы Даша тоже поехала на Урал.
Слово свое Даша сдержала. С дороги она ежедневно писала Аграфене Игнатьевне и вскоре после приезда в Свердловск известила о первом совещании, в котором принимал участие Прозоровский.
Пришла весточка и от самого Тимофея Николаевича: в длинной телеграмме он похвалил маленькую девушку с решительным характером и предупредил, что поездка продлится дольше, чем он предполагал. «Прилетим одновременно с грачами», — сообщал он напоследок.
Вот наконец и переехала Ася в новую квартиру, в каменный флигель, где жили научные работники института и служащие.
Асе хотелось обжить неуютные темные комнаты, и в свободные часы по вечерам она переставляла мебель, развешивала на стенах картинки, приводила в порядок полки, на которых было свалено множество брошюр и плохо переплетенных книг из библиотеки Беркутова. А для книг, за годы учения собранных ею самою, она купила новенький, пахнущий лаком невысокий шкаф.
Отчет о прошлогодней экспедиции, перепечатанный на пишущей машинке, был особенно дорог Асе. Теперь она его перерабатывала, подклеивала к каждой странице по нескольку листов и радовалась, перечитывая свой первый научный труд.
Однажды вечером Беркутов прочел рукопись жены и ласково сказал:
— Хорошая работа — и выводы интересные. Жаль, что Профессор еще не смог ознакомиться с нею. Но я уже разговаривал с ним, и он обещал в ближайшее время прочитать.
С волнением ждала Ася отзыва Дронова. С утра до позднего вечера занималась она в библиотеке. Возвратившись домой, часто заставала Гая: завхоз института обычно вел с ее мужем неизменные разговоры о прошлом, о гражданской войне.
Как только Ася входила в квартиру, Беркутов с виноватым видом отставлял в сторону распитую бутылку и оправдывался:
— Наш завхоз снова наведался, ну и заставил меня несколько раз приложиться к рюмочке.
— Неправильно информируешь, — насмешливо говорил Гай, — пил один я, а ваш супруг только при сем присутствовал.
Она уходила в соседнюю комнату, а в столовой еще долго рокотал бас Гая, и порою, когда фронтовой товарищ мужа становился особенно шумлив, Ася слышала, как упрашивал его Беркутов говорить потише:
— Ты беспокоишь мою Тимофеевну. Она ведь много работала сегодня, устала…
— На меня она сердиться не будет, а тихо говорить я не умею, да и не хочу.
Асе были неприятны эти пьяные споры. Несколько раз с удивлением спрашивала она, как умудряется Беркутов сохранять спокойствие, беседуя с Гаем.
— Привык я к нему, — уклончиво ответил Беркутов. — К тому же незачем искать смысла в его нелепых россказнях. В трезвом виде он хороший парень, а как напьется — невыносим. Но ведь нас соединяет старое товарищество, дни боев и походов.
Ася чувствовала, что Беркутов тяготится дружбой с Гаем и веселеет в те вечера, когда удается отделаться от встречи с обидчивым и злопамятным приятелем.
За короткое время Гай успел поссориться со многими в институте, и в стенной газете уже появилась карикатура, изображающая его в самом неприглядном виде: пьяный, он сидит в кабинете за кружкою пива и рассказывает терпеливым слушателям — вахтерам, сторожам, уборщицам — о своих подвигах в дни гражданской войны.
В подписи к рисунку сообщалось, что с приходом нового завхоза у его подчиненных появилась еще одна обязанность: каждое утро слушать воспоминания пьяного Гая.
Тот день, когда вывесили в большом зале номер газеты с карикатурой, был необычайно хлопотливым для Беркутова: поминутно в кабинет врывался Гай и требовал, чтобы стенгазета была немедленно снята.
— Вот чудак человек, — пытался его убедить Беркутов, — не могу я на такой шаг пойти. Редколлегия стенной газеты мне не подчинена.
— А героя гражданской войны позорить можно? — возмущался Гай. — Замечательные порядочки в вашем институте… Есть чем гордиться! Закопались в свои бумаги, а на живого человека плюете.
— Ну кто тебя обижает? Ведь и на работу взяли, и зарплату хорошую положили.
— Так ведь я не даром деньги получаю… За короткое время все на военную ногу поставил!
Не раз подобные разговоры велись в присутствии Аси. Чем ближе она узнавала Гая, тем непонятнее становилась его дружба с Беркутовым. Гай почему-то казался ей заурядным, плохо играющим актером.
Хорошо, что хоть в праздники он не появлялся. Пожалуй, только в эти дни удавалось Асе оставаться наедине с мужем.
Когда-то Беркутов служил в автоброневой роте и там научился водить машину. В институте был автомобиль, и никто, кроме Беркутова, не ездил на нем. По воскресеньям Беркутов обычно увозил Асю в ленинградские пригороды. Рано утром, надев кожаную куртку и большие, до локтя, кожаные перчатки, он уходил в гараж. Час, а то и два проводил возле машины и вновь появлялся в квартире к завтраку. Не снимая куртки, наскоро выпивал чашку кофе, съедал похрустывавшие на зубах гренки и весело спрашивал:
— Пора в дорогу. Куда мы поедем, Ася?
Она говорила, где хотелось бы ей побывать сегодня, и вот машина уже мчалась по шумным проспектам, по малолюдным набережным, по горбатым мостикам, за которыми начинались загородные дороги.
Хороши были эти поездки в хмурые, ненастные дни. Приезжали в маленькие поселки, где ревел, не уставая, ветер с балтийского взморья и с голых деревьев прямо в лицо летели холодные брызги. В загородных парках было пустынно и грустно. Асе хотелось подолгу бродить вдвоем по желто-золотисто-красному ковру опавших листьев, но Беркутов подсмеивался над ее чувствительностью:
— Все это нравится слезливым барышням, а нам с тобою надо быть поумней. Подумаешь тоже — красота. Гнилые листья…
Иногда они вместе работали вечерами. Ася читала, а Беркутов писал очередной доклад или статью в институтский сборник. К главному своему труду, с которым он давно обещал познакомить жену, Беркутов пока не возвращался: нужно дополнительно исследовать важнейшие источники, а времени свободного мало.
Ася могла часами сидеть за работой, Беркутов был тороплив, нервен, непоседлив, Написав страничку, он шел к Асе, садился напротив нее, курил, насвистывал мотивчики из оперетт и только после укоров жены снова возвращался к своему труду.
Писать он не любил, считая, что говорит гораздо лучше, чем пишет, и мечтал найти хорошую стенографистку, которой смог бы сразу продиктовать все свои незаконченные работы. Ася пообещала, что сама изучит стенографию, и Беркутов повеселел:
— Это был бы самый идеальный случай из всех возможных. Знаешь, трудно диктовать чужому человеку свои заветные мысли. Жена и товарищ по профессии — дело другое.
Порою Ася начинала надеяться, что жизнь ее с Беркутовым сложится так же, как сложилась в былые годы жизнь ее родителей, — будут трудности, но будут и радости, и самая главная из них — труд упорный, изо дня в день, из недели в неделю. Вот и пойдут они дорогой жизни рука об руку, рядом, как верные друзья и неутомимые работники.