Еще до женитьбы Беркутов сказал, что в быту нужно делать друг другу взаимные уступки. Он был всегда вежлив и предупредителен, но иногда Асе казалось, что в его обращении с нею есть настороженность, будто что-то свое, особенное, только одному ему присущее скрывал он до поры до времени от жены.
Так вот и жили они в старом, екатерининских времен особняке, а все еще был непривычен ей новый уклад жизни, и как-то странно, что Беркутов называет ее «моя жена» совершенно таким же тоном, каким говорит о своей квартире, своей книге и своем настроении. В компании он всегда был общительней, чем дома, наедине, но и на людях не очень любил вспоминать свое прошлое. Еще в первые месяцы знакомства рассказывал он Асе, что в любви всегда был несчастлив: первая жена умерла в шестнадцатом году, когда он был совсем молоденьким студентом историко-филологического факультета Петроградского университета, вторая — ушла от него. Этот брак длился всего одиннадцать месяцев. Однажды, вскоре после переезда на новую квартиру, Ася увидела на письменном столе альбом с фотографическими карточками. Почти со всех фотографий глядело на Асю миловидное лицо белокурой женщины с подстриженными вьющимися волосами.
— Кто это? — спросила Ася.
— Моя первая жена.
— А как выглядела твоя вторая жена?
Беркутов холодно ответил:
— Она была дрянным человеком, и у меня нет и не было желания сохранять ее портреты…
— Можно ли так говорить о человеке, которого любил?
— Можно, — зло и отрывисто ответил Беркутов.
После этого случая Асе стало еще ясней, что какую-то часть своей жизни Беркутов от нее скрывает. Многое в нем удивляло. Когда она переехала на его квартиру и стала раскладывать вещи в своей комнате, Беркутов, помогая, поставил на стол ящик карельской березы и насмешливо сказал:
— Очень тяжелый… Что там у тебя?
— Моя переписка: письма от родителей, подруг, товарищей, брата.
— Странно, — удивился Беркутов. — Какой смысл хранить старые письма? Письма, как и газеты, живут только один день, не больше. У меня хранится лишь текущая деловая переписка. А все прочее я сжигаю.
Лишь изредка, вечерами, за чаем, он вспоминал что-нибудь из пережитого, и рассказы его были всегда интересны. Он был старше Аси на десять лет, а видел и пережил в сто раз больше, чем его молодая жена.
В январе семнадцатого года он из университета ушел на фронт, воевал под Двинском, к октябрю был уже поручиком. А дальше жизнь Беркутова похожа на биографию людей его поколения — Красная Армия, бронепоезд, громивший белые полки под Псковом и на подступах к Крыму, стрелковая дивизия на Восточном фронте и за Курском. Человек наблюдательный, он многое сохранил в своей памяти навсегда и хорошо рассказывал о былых боях и походах.
Вот во фронтовой обстановке он и познакомился с Гаем. Сейчас, конечно, Гай опустился, а ведь было время, когда этим человеком восторгались и все его очень любили в дивизии. Он был неистощим на выдумки и всегда хладнокровен, даже в минуты смертельной опасности. Один рассказ о том, как он бежал из плена, чего стоит! На Южном фронте, где-то под Курском, пошел Гай однажды в разведку, пробрался в белогвардейский штаб, убил офицера, переоделся в его мундир и три дня скитался по вражеским тылам, собирая сведения о передвижении белых частей.
На четвертый день пришел в маленький городок, откуда уже собирался выйти к своим. Он решил пообедать в трактире, сел за столик в углу и только тогда заметил, что поблизости расположилась пьяная офицерская компания.
На незнакомого капитана обратили внимание, и уже не было возможности немедленно покинуть зал. Мало того, его пригласили к столу, и пришлось вместе с офицерами пить коньяк, придумывать рассказы о своих расправах с большевистскими агитаторами, об имении, которое будто бы принадлежало его родителям в Крыму.
Все шло очень гладко, но усталость взяла свое, и он заснул. Тут-то, на горе, повернувшись во сне, он выронил из кармана ордена убитого им офицера. Что было после этого — и представить трудно! Его тотчас разбудили, ударив палашом по плечу, и стали проверять документы. Другой бы тут растерялся, но Гай не таков. Он выждал мгновение, выстрелил в упор в своего соседа, прыгнул к окну, выскочил на панель и, петляя, побежал по улице. Долго длилась погоня. Неподалеку от перекрестка стояла у коновязи оседланная лошадь. Вскоре Гай уже мчался по пыльному проселку. Проскакав верст восемь и убедившись, что погоня отстала, Гай подошел к старику, дремавшему возле плетня, угрожая браунингом, приказал раздеться, швырнул ему свой офицерский мундир, переоделся в ветхую, рваную одежду и с посохом в руке пошел по дороге. Он сбился с направления, намеченного раньше, и никак не мог пробраться к своим. Пришлось целый месяц таиться в деревеньке у добродушной вдовушки, решившей во что бы то ни стало женить его на себе. К этому времени красные подошли с боями к тем местам, где находился Гай, взяли деревеньку, и, к радости недавнего пленника, он снова оказался среди своих.
— Не правда ли, смелый мужик был? — спросил Беркутов, закончив свой рассказ. — Теперь он, конечно, не тот человек, но я его по старой памяти жалею.
В послепраздничные дни в институте обычно происходили научные заседания. Однажды, незадолго до начала заседания, в читальный зал, где занималась Ася, пришел запыхавшийся старик — институтский курьер.
— К товарищу Беркутову вас срочно вызывают, Анна Тимофеевна, — шепотом сказал он.
Ася не любила навещать мужа в его кабинете, но делать нечего, пришлось идти.
— Я тебя долго не задержу, — взволнованно зашептал Беркутов, — только что был у Дронова. Знаешь, работа твоя у него на столе.
— Может быть, он ее уже прочел?
— Не знаю, ничего определенного сказать не могу. Он сегодня очень не в духе, вот и не решился я его расспрашивать.
Он помедлил, внимательно посмотрел на Асю, привлек ее к себе и, торопливо поцеловав в ухо, тихонько сказал:
— Ну и хорошо… а теперь иди… у меня еще множество дел…
В коридоре Ася встретила Шустова. Старик медленно ходил от стены к стене, раскуривая трубку. Очень аккуратно одетый, тщательно выбритый, он казался сегодня помолодевшим, и Ася не преминула ему сообщить об этом.
Шустов ласково посмотрел на нее и не без удовольствия сказал:
— Ежели говорить откровенно, то и вы изменились к лучшему…
— Тоже помолодела? — засмеялась Ася.
— Нет, зачем же… просто похорошели…
Сказав любезные слова, он принял необычайно таинственный вид:
— Только вы о нашем разговоре никому не говорите. А то еще скажут, что якшаетесь с путаником, который дает науке только брак.
— Я и до сих пор не могу простить редколлегии стенной газеты той бесчестной карикатуры…
— Полноте, разве они виноваты? Не иначе как ваш супруг придумал…
Ася смутилась: уже во второй раз Шустов неодобрительно говорил о ее муже. Притворяясь, что не замечает смущения молодой женщины, старик язвительно сказал:
— Ведь у нас в институте один Дронов прав, а все остальные мыслить по-своему не моги́. Вот погодите, еще немного времени пройдет, и меня от института отчислят.
— Быть не может! — горячо возразила Ася. — Ведь есть два древних мертвых языка, которые, кроме вас, во всем мире изучали только пять или шесть человек.
— Велика заслуга! — возразил Шустов. — Наш-то Дронов за две недели может изучить грамматику любого языка. Так ведь докладывали недавно? В чем тогда моя заслуга? Про меня же еще с презрением скажут: «Посредственность. Полжизни убил на то, что можно изучить за несколько недель…»
Ася угадывала за этими насмешливыми словами грусть старого ученого, но не могла придумать, как его утешить. А Шустов, поглядев по сторонам, с волнением сказал:
— Впрочем, не думайте, что я о себе печалюсь. То, что сделал я, никакими досками брака не истребить. А вот вас, Анна Тимофеевна, жалко: в самом начале вашей научной деятельности коверкают вашу душу…
Хлопнула дверь, по коридору прошел Гай, с деланной вежливостью поклонился Асе, добродушно сказал старому профессору:
— Привет, батя…
Шустов нахмурился:
— Едва ли у вас есть основания считать себя моим сыном…
Гай раскатисто захохотал:
— Вот здорово-то отбрил! Недаром Беркутов говорил, что с вами опасно связываться.
Взяв под руку Асю, Шустов раздраженно сказал:
— Думаю, что товарищ Гай и без нас скучать не станет. А нам здесь, пожалуй, делать нечего.
Еще задолго до начала заседания сотрудники института заняли места в огромной комнате, напоминающей зал ожидания большого столичного вокзала.
Но вот наконец Беркутов с большим опозданием появился за столом президиума.
Ася взволнованно смотрела на мужа: он утратил обычное спокойствие и не сразу смог подобрать нужные слова.
— Что же, — сказал он, посмотрев на часы, — как будто пора начинать заседание…
Кто-то усмехнулся в ответ, кто-то заметил с укором:
— Давно пора!
Беркутов оглянулся и поморщился.
— Нам придется несколько перестроить план сегодняшнего заседания. Тема доклада товарища Дронова изменяется. Он будет разбирать некоторые научные работы молодых сотрудников института.
Ася смущенно оглянулась, словно уже названа была ее фамилия. Несомненно, и о ее труде будет сказано сегодня.
Дронов важно и торжественно прошествовал к трибуне. Кое-кто зааплодировал. Беркутов восхищенно и яростно захлопал в ладоши, но большинство присутствующих ничем не выражало своего восторга.
Беркутов постучал карандашом по стакану, и Дронов, не отрывая глаз от листа бумаги, начал читать свой доклад.
— Плохо, очень плохо работает научная смена, — говорил Дронов. — Старики старятся, таков неумолимый закон природы, но плохо, что и молодежь тоже стареет душой, не успев возмужать. Удивительно седая молодость у них, если позволено так сказать. — Одна за другой произносились фамилии научных работников, чьи труды не удовлетворяли Дронова.
— Никакой смелости, никаких новы