— Фокстрот с народной пляской сравнил? Да и дед твой, кроме пляски, еще кое-чем занимался.
— Придет время — и я займусь, — неуверенно проговорил Степан.
Снова начал накрапывать дождь, Дмитрий Иванович вошел в дом. Мария Игнатьевна поняла, что не нужно расспрашивать мужа ни о чем — придет время, сам скажет. Такой уж у него характер: пока сам не решит, ни с кем не станет советоваться. Зато уж потом без согласия жены ничего делать не будет… Но немало еще придется ждать, пока снова заговорит Дмитрий Иванович о сыне.
— Обед давно уже готов, а Тимофея все еще нет. Ася и Мезенцов честно признались, что хотят есть, — сказала Мария Игнатьевна, подходя к мужу. — Который час?
— Погляди на будильник. Степан перед отъездом мои часы разобрал, а собрать до сих пор не удосужился! — раздраженно ответил Дмитрий Иванович.
«И верно ведь, горе с тобой, Степа, — с огорчением подумала Мария Игнатьевна. — Ну зачем тебе понадобилось разбирать все часы в доме? Только старенький будильник удалось спрятать, не то бы из-за тебя опаздывали на работу. Что за непоседливый характер — и так с первых школьных лет…»
— Не волнуйся, Митя, — тихо сказала Мария Игнатьевна. — Наверно, Степан теперь и сам жалеет, что причинил тебе столько неприятностей.
Но, выглянув в окно, она убедилась, что Степан, забыв обо всем, играет с соседскими подростками в городки…
Взяв в руки биту, Степан внимательно ее рассмотрел, словно опасался подвоха, потом занял надлежащую позицию, прищурился и лихо свистнул. Каждый удар его вызывал восторг всех участников игры, и они глаз не сводили с высокого парня в кожаной куртке и берете.
То и дело слышались выкрики: «звезда», «колодец», «колбаса», — это новые и новые фигуры ставили в побежденном вражеском городе, и снова мелькала в воздухе меткая бита Степана.
Тимофей Николаевич Прозоровский приехал только часу в девятом, но его терпеливо ждали и за стол не садились.
— Виноват, виноват, — оправдывался Прозоровский, протирая запотелые стекла очков. — Только явился в свое учреждение, сразу заставили заседать. Вот и прозаседал почти весь праздничный день. И то еле вырвался…
Аграфена Игнатьевна упрекнула было за вечные опоздания, но Дмитрий Иванович, усмехнувшись, взял профессора под свою защиту:
— Это все по молодости лет… Старше станет — исправится…
Весело разговаривая, стали рассаживаться за столом. Один Степан был хмур и молчалив: он понимал, что недавняя беседа — лишь начало предстоящих неприятностей.
«Хоть бы скорей обед кончился, — мрачно думал он. — Того и гляди, снова затеют разговор обо мне».
Когда Ася стала собираться домой, Мезенцов сказал, что обязательно ее проводит.
В двух километрах от дома Игнатьевых на минуту останавливались дачные поезда. Добираться до станции теперь, когда уже совсем стемнело, не очень легко…
— Грязно сейчас на улице, — сказал Дмитрий Иванович. — Лужи кругом… Пусть Ася возьмет наш фонарь…
В такую темную, беззвездную ночь и в нескольких шагах трудно увидеть идущего впереди человека.
— Вот хорошо придумал дядя, что дал фонарь, — сказала Ася.
Мезенцов смотрел на нее, на ее длинный развевающийся плащ, на ее маленькие ноги, ступавшие по узкому золотому следу, отбрасываемому фонарем, и невольно вспоминал школьные годы, когда бродил с Асей по милым московским переулкам. Ася тогда была еще подростком, а он уже говорил басом и почему-то стеснялся, когда товарищи встречали его с нею, — неровня она была ему, большелобая девочка с ясными задумчивыми глазами. В ту пору они нередко ссорились. Ася обижалась — ведь он считал ее девчонкой и доводил до слез своими насмешками. Однажды она сказала с упреком:
— Если ты будешь ходить с таким видом, словно прогуливаешь ребенка, я с тобой перестану дружить.
Вскоре он уехал в Ленинград, и они не встречались, пока не пришло в позапрошлом году письмо от Аграфены Игнатьевны. Асю, оказывается, перевели на работу в один из ленинградских научно-исследовательских институтов. Как устроится дочь на новом месте? Аграфена Игнатьевна знала, что Ася — девушка самостоятельная, но непрактичная. Вот Мезенцову, по старой дружбе, и следует уделять ей побольше внимания.
Ася остановилась, взяла Мезенцова за руку, задумчиво сказала:
— Люблю поезда, встречи, прощанья… Знаешь, Никита, очень люблю жизнь…
— Это хорошо! Терпеть не могу нытиков. Последние два года я работаю на заводе, часто встречаюсь с людьми, у которых не очень-то легкая жизнь, — и никогда не слышу нытья. Ведь по-настоящему радоваться жизни можно только тогда, когда не тебе одному хорошо, когда счастливая жизнь и у окружающих тебя людей. Счастье только вдвоем — еще не настоящее счастье.
— А ты счастлив? — спросила Ася, снова останавливаясь и высоко поднимая фонарь, чтобы осветить лицо Мезенцова.
— Счастлив, — твердо и уверенно ответил он.
Навстречу, разрезая тьму холодной осенней ночи яркими, с каждым мгновением все более ослепляющими фонарями, мчался товарный поезд.
Ася любила провожать поезда и долго прислушиваться к удаляющемуся лязгу буферов и стуку колес. Она стояла, размахивая фонарем, словно сигнализируя, и в ответ ей с площадки последнего вагона замахал фонарем кондуктор.
— Должно быть, хороший он человек, этот железнодорожник, — вздохнула Ася.
— Легко же войти к тебе в доверие… Почему ты решила, что он — хороший человек?
— Неужели ты сам не понял? Ведь он никогда не узнает ни тебя, ни меня, но вот сейчас увидел вдруг, что кто-то подает ему весть о себе… Кругом темень, мрак, и он отозвался, словно узнал неизвестных друзей…
— А может быть, он решил, что это путевой обходчик?
Ася пожала плечами и замолчала. Но минуту спустя она снова спросила:
— Скажи, Никита, если когда-нибудь я попрошу тебя о помощи, ты мне поможешь?
— Странный вопрос… Ведь дружба у нас старая. Я тебе товарищ на всю жизнь.
Деревянный дом с мезонином, в котором жили Игнатьевы, находился в получасе ходьбы от Старого механического завода.
Нынешние заставские деды не помнили, когда поселились здесь токари Игнатьевы, знали только, что нескладно был построен бревенчатый дом, да зато крепко сшит и потому выдержал без капитального ремонта много десятилетий. Здесь родился и вырос Дмитрий Иванович, здесь родились и выросли его дети. Не раз предлагали Игнатьеву перебраться в большую квартиру в центре города, но каждый раз он отнекивался. Так и звали на заводе этот переулок Игнатьевским, хотя в планах города именовался он по-давнему Безымянным.
Тесно было семье в двух маленьких комнатах нижнего этажа. В крохотном мезонине жила Таня, и там любил проводить свободные вечера Дмитрий Иванович, помогая дочери учить уроки и решая для нее особенно трудные задачи. Таня была любимицей отца, и часто допоздна он засиживался в мезонине, беседуя с нею.
Она не могла и минуты провести без дела. В праздничные дни вставала рано и обязательно занималась уборкой квартиры, мыла полы, до блеска начищала медные кастрюли на кухне. Обычно она раньше всех возвращалась домой, ежедневно ходила в магазин за покупками, варила обед, помогала матери мыть посуду и все-таки успевала приготовить уроки.
Дмитрию Ивановичу нравилась резковатая прямота дочери в отношениях с товарищами, требовательность в дружбе, постоянство в привязанностях.
У Степана всегда множество приятелей и приятельниц, он вечно живет, что называется, «душа нараспашку». Тане гораздо труднее сдружиться с людьми. Зато Степан и легче расставался с товарищами, а Танина дружба была крепка: маленькие девочки, вместе с которыми она училась в первом классе, стали долговязыми девицами, но по-прежнему души в ней не чаяли.
Степан удивлял родителей сменой своих увлечений и неустойчивостью вкусов. Зато Таня — постоянна: еще в третьем классе она сказала, что будет учительницей в той самой заставской школе, где столько лет проработала ее мать, — и вот занимается в педагогическом институте, с каждым годом приближая исполнение своей детской мечты.
Таня очень любила братьев, особенно старшего, Емельяна — командира взвода пограничных войск. Уже два года, как уехал Емельян из Ленинграда, — и разлука эта тяжела для всей семьи. Да и Степан иначе вел себя, когда старший брат был дома. Приезду Емельяна всегда радовались, но на этот раз за несколько дней до семейного праздника — годовщины свадьбы родителей — Емельян известил телеграммой, что в отпуск приехать не сможет.
Все в доме уже спали, а Дмитрий Иванович еще долго сидел за столом, перебирая письма давних времен и вспоминая первую встречу с Владимиром Ильичей Лениным, ссылку, возвращение в Питер, канун грозы девятьсот пятого года.
Как-то незаметно мысли перешли к нынешним дням, к заводу, к семье, и старик признался самому себе, что есть у него заноза в душе — Степан.
Чувствуя недовольство отца, сын с начала зимы старался как можно реже попадаться на глаза родителям.
Вернувшись из школы, он обычно наскоро обедал и, взяв под мышку учебники и тетради, не застегнув пальто, с шапкой в руке, убегал из дому. Матери он говорил, что идет к товарищу готовить уроки, но на самом деле уезжал на трамвае в центр — на танцульки или на каток. Дмитрий Иванович понимал то, чего не видела мать, но, встречая Степана, ни о чем его не расспрашивал.
Завтра уже нельзя избежать серьезного разговора… Директор школы прислал Дмитрию Ивановичу приглашение зайти вместе с сыном в ближайший вечер.
В этот день отец вернулся с работы раньше обычного. После обеда он вынул из кармана кисет и медленно начал набивать свою любимую коротенькую трубочку.
Степан сидел неподвижно, уставив глаза в книгу, но ничего разобрать не мог, строчки прыгали и танцевали, и даже рисунки казались странными и непонятными.
— Ну-с… — сказал Дмитрий Иванович, и Степан отложил в сторону книжку: теперь-то было ясно, что серьезный разговор начнется. — Тебе, конечно, известно, что сегодня нам предстоит неприятная встреча…