ккуратно одетый, Афонин встретил их дружелюбно.
— По какому делу, друзья? — спросил он, усаживая их на диван.
Скворцов перелистал блокнот, нашел нужную страницу и с волнением прочел:
— Общее собрание решило объявить всех комсомольцев мастерской мобилизованными на ликвидацию прорыва…
Он остановился, словно набирая воздух перед трудным прыжком, и решительно добавил:
— С сегодняшнего утра мы постановили — все время проводить в цехе. Тут же работать, тут же возле станков и спать. Есть — и то будем возле станков. Надо драться с прорывом так же, как наши отцы дрались на фронтах.
И он гордо посмотрел на партийного руководителя.
— Это что же — делегация с вами пришла? — спокойно спросил Афонин, лукаво блеснув глазами.
— Да, делегация, — взволнованно ответили юноши.
— А зря! — все с той же лукавинкой в глазах продолжал Афонин. — Конечно, комсомольская инициатива — дело хорошее, и партийная организация должна ее поддержать. Но не всегда. Порою вы по неопытности и по молодости лет такое предлагаете, что неосуществимо, а может быть, даже и вредно.
— Мы же всей душой! — воскликнул кудрявый паренек, третий член делегации, тщетно пытавшийся раскурить длинную трубку, которую он вечно держал во рту, подражая старому слесарю из соседней мастерской.
— В ваших самых лучших побуждениях я, понятно, не сомневаюсь. Но ведь не всегда то, что мы предлагаем от чистого сердца, идет на пользу нашему общему делу.
— Будем день и ночь работать, — заверил Степан.
— Разве положенного рабочего времени нам не хватает? — спросил Афонин, постукивая карандашом по столу. — Да кто же позволит вам, молодым и потому как следует не окрепшим, губить свое здоровье, спать на холодном полу, есть всухомятку? Нет, вашу инициативу партийное бюро никак одобрить не сможет. О другом думать нужно: о том, как разумней использовать свое рабочее время, чтобы ни одна минута не пропадала.
Делегаты молчали: они почувствовали правоту слов Афонина, но с огорчением думали о том, что теперь придется снова созывать комсомольское собрание и там уж немало будет резких разговоров.
Афонин оглядел юношей и, обращаясь к Степану, спросил:
— А решение-то вами единогласно было принято?
— Нет, не единогласно, — откровенно сказал Степан.
— Кто же возражал?
— Несколько человек возражали. Но не знаю, стоит ли говорить. — И, обращаясь к Скворцову как секретарю комсомольской ячейки, он спросил: — Как ты считаешь?
— А зачем тебе знать мое мнение? — огрызнулся Скворцов. — Раз пришли сюда, надо обо всем честно сказать.
Степан, осмелев, посмотрел на Афонина и не без удовольствия промолвил:
— Тех, кто возражал, мы проработали. Особенно коновода ихнего.
— Кого же? — заинтересовался Афонин.
— Буркова.
— Это какой же Бурков? Маленький такой, быстроглазый?
— Он самый.
— Его отец до прошлого года у нас работал?
— Да, смолоду был здесь. Мне ребята рассказывали, что, уходя с завода, Бурков привел сына и на заводском общем собрании наказал ему так же работать, как сам трудился всю свою жизнь.
— Помните, товарищ Афонин, — вмешался в разговор Скворцов, — он еще тогда на собрании хотел ответное слово сказать, да растерялся, все позабыл и расплакался.
— Как же, хорошо помню. Он приходил ко мне с рационализаторским предложением, но потом, когда разобрали, оказалось, что оно у него недостаточно продумано, и дали ему в помощь Бакланова.
— Вот Буркову-то от нас и досталось. Мы его прямо в глаза назвали отсталым элементом, — с гордостью сообщил Скворцов.
— Энергичный вы народ, — весело проговорил Афонин. — Может, и другие ярлычки придумали?
— Скрывать нечего. Товарищ Скворцов сказал, что он выступает, как шкурник.
— Ай-яй, — засмеялся Афонин. — Шкурник! А он-то сам в ответ что-нибудь смог возразить? Или опять как на том первом собрании, когда отец его привел, расплакался?
— Расплачется он тебе теперь, — раздраженно ответил Скворцов.
— Но что же он сказал в свое оправдание?
— Ничего не сказал. Чудаками нас обозвал. Если человек из двадцати четырех часов в сутки семь часов работает плохо, то нельзя поручиться, что остальные семнадцать часов он будет лучше трудиться. Так и заявил! — возмущенно ответил Скворцов и с вызовом спросил: — Так, значит, выходит: он — прав, а мы — неправы?
— Совершенно верно! Он прав, а вы — неправы.
— Как же это получается, товарищ Афонин? — продолжал допытываться Скворцов. — Выходит, мы политическую ошибку сделали? Очень это нам обидно…
— По молодости лет приняли неверное решение. Но нельзя быть несправедливыми к людям. Сегодня прилепили нелепый ярлычок сыну потомственного пролетария, который столько же лет проработал на Старом механическом, сколько Дмитрий Иванович. А имели вы право обижать человека только за несогласие с вами? Отцу-то приятно будет, если он узнает, как поступили с младшим Бурковым?
— Да, пожалуй, на самом деле мы его обидели, — согласился Степан. Но Скворцов думал иначе: и слова не сказал, только хмурился да покусывал губы.
Делегаты встали со своих мест, попрощались и направились к выходу.
Они уже вышли в коридор, когда послышался голос Афонина, звавшего их обратно.
— Снова нас прорабатывать будет, — вздохнул Скворцов. — Что еще? — недовольно спросил он, отворив дверь, но не переступая порога.
— Не забудьте завтра, после работы, прислать на заседание бюро партийной ячейки Буркова. Да и сами приходите вместе с ним.
Вернувшись в мастерскую, Степан сразу отыскал Буркова, отозвал его в сторону и доверительно рассказал о беседе с Афониным.
— Ты меня не ругай, что я тебя отсталым обозвал, — попросил Степан. — Вижу: погорячился…
Бурков смахнул загорелой рукой пот со лба, снизу вверх посмотрел на рослого, сильного парня и негромко сказал:
— Сам съешь…
— Что ты говоришь? — изумился Степан.
— Сам, говорю, съешь. Вот меня шкурой назвал, а сам с чем пришел? С пустыми руками! Разве Афонин мог согласиться с вами?
— Ну правильно, не согласился. Значит, ты прав.
— У меня голова тоже не хуже, чем у вас, работает, хоть я ростом и не вышел.
Нет, действительно он был самолюбив, сердит, и Степан уже пожалел было, что разоткровенничался с этим неподатливым и язвительным парнем, но Бурков улыбнулся и крепко сжал руку собеседника.
— Отпусти, — взмолился Степан.
— Больно?
— И силища же у тебя…
— Дело, друг мой, не в силе, а в правде… — поучающе сказал Бурков. — Силы у тебя в десять раз больше. В чем же дело? Неужто не понимаешь? Я изучил правила борьбы, а ты их не знаешь. Вот потому-то я могу тебя в бараний рог скрутить. И зря ты меня шкурой обзывал. Придет время — и поймешь: я все время думаю, как работу наладить.
— Ты сейчас расскажи, — высвободив занывшую руку, попросил Степан.
— Незачем тебе одному рассказывать, не тебя только дело касается. Во всех мастерских обо мне слух пойдет.
— Смотри не обмани, — вполголоса сказал Степан, не очень веря его словам.
Но Бурков не обманул. Вскоре о его предложении действительно узнал весь завод.
Все началось с заседания бюро партийной ячейки, куда были приглашены комсомольские активисты.
Заседание назначили на шесть часов, но уже за час до начала Бурков пришел к Афонину. Они, очевидно, предварительно обсуждали какой-то важный вопрос. Степан понял это, входя в комнату: паренек, которого совсем недавно на комсомольском собрании он обозвал шкурником, торжествующе улыбался и озорно подмигивал Скворцову.
Первое слово Афонин предоставил Дмитрию Ивановичу Игнатьеву.
Оседлав нос большими очками в старинной черепаховой оправе, Дмитрий Иванович вынул из кармана записную книжку и медленно начал называть цифры, показывающие состояние трудовой дисциплины в тракторной мастерской.
Степан слушал внимательно, за каждой цифрой вставал перед ним знакомый человек, вспоминались недавние случаи из заводской жизни, уже обсуждавшиеся на совещаниях в цехах.
«Пьяных на работу явилось за месяц столько-то, — говорил отец, и Степан вспомнил, как недавно молодой слесарь из сборочной пришел на работу в таком состоянии, что его пришлось укладывать спать возле кладовой, а он долго куражился, угрожал кому-то, похвалялся несметным количеством выпитой водки, а потом, проснувшись, требовал опохмелки и умолял товарищей о прощении. Прогулы… хулиганство… сон во время работы… частые отлучки из цеха для курения… сколько это стоило мастерской, как много машин не было выпущено в срок, сколько тракторов вышло из сборочной с браком!
— Есть желающие высказаться? — спросил Афонин, когда Дмитрий Иванович кончил доклад.
Желающие выступить, конечно, нашлись и довольно долго рассказывали о разных непорядках в цехе, о прогульщиках и лодырях, обо всех, кто мешал работать.
Но вот Афонин приветливо посмотрел на Буркова и сказал:
— Слово предоставляется комсомольцу Ивану Ивановичу Буркову.
Пожалуй, впервые в жизни назвали Буркова по имени, по отчеству, и маленький быстроглазый слесарь несколько минут от волнения не мог начать свою речь.
— Что же вы, Иван Иванович? — ободряюще спросил Афонин.
— Я сейчас, — ответил Бурков, выпил подряд три стакана воды и торопливо заговорил.
Степан был, пожалуй, самым внимательным слушателем сегодня. Как он ругал себя за недавние слова о шкурниках! Действительно, не они были правы тогда, на комсомольском собрании, а Бурков. То, что предлагал Скворцов, придумать нетрудно. Пришел, пошумел, пообещал работать денно и нощно не покладая рук, спать тут же в цехе, под станками, есть всухомятку…
Неизвестно, что вышло бы из этого. А вот предложение Буркова — дело другое. Он говорит о том, что не всякая упорная работа хороша. Надо по-новому работать. Новая техника пришла в тракторную мастерскую. А они не знают ее, небрежно обращаются с дорогими импортными станками…
Ударные бригады? Степан читал в газете, что они созданы на некоторых предприятиях страны. Дело хорошее. Но с чего же они начинают свою работу? И кого возьмет к себе Бурков?