Тонким, совсем еще мальчишеским голосом рассказывал Бурков, как родилась у него мечта о создании ударной бригады на сборке, напомнил и о споре своем со Скворцовым и о несправедливых словах Степана Игнатьева.
Степан глядел на маленького Буркова виноватыми глазами, а Скворцов презрительно улыбался, как человек, которого незаслуженно ругают.
— Кто хочет высказаться? — спросил Афонин.
— Пусть он сначала назовет, кого хочет включить в свою бригаду, — попросил Скворцов. — И потом пусть скажет, почему не вошел со своим предложением в комсомольскую ячейку. Мы бы его охотно поддержали.
— Вы уже его один раз поддержали, — с улыбкой ответил Афонин. — Обозвали несознательным элементом, шкурником…
Все засмеялись, один только Скворцов помрачнел.
— Состав бригады я уточнял, но еще не со всеми ребятами успел переговорить, — смущенно сказал Бурков. — Я, по правде, кое к кому приглядывался, каждую кандидатуру обдумывал и о каждой посоветовался с товарищем Афониным.
— Вот оно что! — крикнул кто-то с места. — Значит, наш секретарь с вами уже в полном контакте?
— Скоро с Бурковым будет дружить и секретарь комсомольской ячейки, — ответил Афонин. — Сегодня, правда, Скворцов не в духе, но мы его волновать не будем. Завтра сам придет к нам и признается, что в отношении Буркова ошибся.
— Бригаду мы назовем первой комсомольской ударной, — уверенно сказал Бурков, не сводя глаз с лежавшего перед ним на столе листка бумаги с тезисами выступления. — На первое время обязательства на себя берем такие: работать без прогулов и опозданий; содержать в чистоте рабочее место; наблюдать за исправностью инструмента; тщательно проверять качество блоков, поступающих из литейной; открыть сбор рационализаторских предложений; серьезно заняться технической учебой. Это все — только начало, а на дальнейшее у меня еще много придумано, — не без гордости добавил он.
Бакланов сидел рядом с бригадиром и через его плечо поглядывал на исписанный крупными буквами листок бумаги. Дойдя до последней строчки, старик усмехнулся и протер стекла очков.
— А все-таки кто же у вас будет в бригаде? — недоверчиво спросил Скворцов.
— Бригадиром рекомендуют меня.
— Правильно, — подтвердил Афонин.
— Потом я хочу включить в бригаду Степана Игнатьева. С ним самим я еще не говорил. Парень он горячий, но твердый.
Старый Игнатьев пристально посмотрел на сына.
Кровь прилила к лицу Степана. Он поднялся с места, подошел к Буркову, пожал ему руку и громко сказал, почти закричал:
— Прости, что тебя шкурником обозвал. Изо всех сил буду работать!
— Затем присмотрел двух пареньков-приятелей и говорил с ними, — продолжал Бурков. — Парни они сильные, энергичные. Правда, выпивают немного, но обещали мне с рюмкой разделаться…
— Кто такие?
— Они раньше в малярной работали, но недавно пришли на сборку. Пока будут подсоблять нам, а потом и сами к станкам встанут.
— Да по фамилии-то их как?
— Поталин и Костромитинов.
— Я их знаю, — запальчиво сказал Скворцов. — У них много недостатков. Надо подобрать ребят покрепче.
Бурков смутился и вопросительно посмотрел на Афонина.
— А я думаю, что их следует включить, — решительно сказал секретарь бюро. — Недостатки у них, конечно, есть, но ведь и мы с вами не ангелы.
«Он меня сегодня поедом ест! — обиженно подумал Скворцов. — Может быть, уже решение подготовили, снимать хотят? Честнее было бы сразу объявить, чем так насмехаться».
Скворцов всерьез обиделся и решил больше на этом заседании не говорить ни слова. К тому же никто и не подумал поддержать его.
— Я с ними долго разговаривал, — сказал Бурков, — парни они сырые, но крепкие. К тому же Поталин — комсомолец. Обещают работать хорошо. И, думаю, свое обещание сдержат. Я-то ведь тоже, когда в первый раз на завод пришел, хотел на собрании выступить, да слова сказать не мог… А нынче…
— Теперь ты записным оратором стал, — сказал Бакланов.
Бурков извиняющимся тоном сказал:
— Затем, конечно, намечаю вас…
— Это мне уже известно, — сообщил Бакланов, и только теперь все поняли, почему он так внимательно разглядывал исписанный листок бумаги, который держал в руках Бурков. — Неужели ты меня комсомольцем считаешь?
Он смеялся заливчато и звонко, смех его подхватили остальные, и даже Скворцов на мгновение перестал хмуриться. Действительно, смешно получается: старик, у которого все сыновья давно женаты, тоже войдет в комсомольскую ударную бригаду!
— А мы вас стариком не считаем, — смело ответил Бурков.
— Почему тогда в комсомол не принимаете?
— Годы прошли…
— Что же я буду делать в вашей бригаде?
— Будете нашим партийным руководителем. Ведь дело новое, самим трудно на первых порах, вот на вас и надеемся. Вы, конечно, с нами останетесь только до тех пор, пока не освоимся. А потом снова на свою работу вернетесь.
— Ну, если так дело обстоит, то согласен, — смягчившись, ответил Бакланов. — Если, конечно, секретарь бюро не будет возражать.
— Вот именно бюро тебя об этом и просит, — сказал Афонин.
— И еще одного старшего товарища просим включить в нашу бригаду — товарища Егорова.
— Того, который выступал на открытом партийном собрании?
— Его самого.
— А говорили вы с ним?
— Я же сказал… — с чувством уверенности в своей правоте ответил Бурков. — Со всеми, кроме Степана Игнатьева и товарища Бакланова, я переговорил предварительно. На Игнатьева сперва было обиделся, когда он меня в шкурники записал, но потом передумал. Что ни говори, парень он самолюбивый, а нам в бригаде именно такие и нужны…
— Что-то непонятно насчет самолюбия, — не удержавшись, снова вмешался в беседу Скворцов. — Кто много о себе самом думает, никогда не сможет по-настоящему быть полезным. К чему нам плодить индивидуалистов? Их и без того у нас еще осталось немало!
Бурков попытался было возразить, но Афонин не дал ему слова.
— Ты, Иван Иванович, уже все сказал, что следовало, и с твоими мыслями мы полностью согласны. Возражать же Скворцову буду я. Да и говорить тут долго не придется. Конечно, Бурков не очень точно выразился, но главную мысль его я понимаю и поддерживаю. Не может победить человек, у которого нет гордости, уверенности в своих силах. Если самолюбие находит свое выражение в умении давать государству как можно больше продукции лучшего качества — это очень хорошее чувство, и надо им дорожить!
После заседания Скворцов подошел к секретарю бюро:
— Значит, мой авторитет побоку, товарищ Афонин?
— Ничего не понимаю! При чем здесь твой авторитет?
— Как при чем? Кругом я неправ оказался! Появляется какой-то Бурков, который вчера еще под стол пешком ходил, и сразу же становится героем дня. А я…
Афонин с таким любопытством поглядел на него, что Скворцов почувствовал себя неловко под зорким, словно насквозь пронизывающим взглядом и удивленно сказал:
— Почему ты на меня так смотришь, товарищ Афонин?
— Вроде не узнаю.
Он помолчал, вынул из стола блокнот, перелистал несколько мелко исписанных страниц и наконец нашел нужную запись.
— Этот блокнот у меня особый, самый главный. Труды Владимира Ильича всегда читаю с карандашом в руках и, как только нахожу такую мысль, которая что-нибудь объясняет по-новому в моей повседневной работе, сразу же записываю и потом думаю, как ее на своем участке применить. Сюда же заношу рационализаторские предложения наших рабочих. И твои предложения записаны, — огорченно заметил он. — Но к сожалению, ни одно из них успеха не имело. Вот, например, предлагал ты, чтобы комсомольцы работали чуть ли не по двадцать четыре часа в сутки. Предложение нелепое, мы его отвергли. Понимаешь, в чем его неправильность?
— Нет, не понимаю, — вызывающе ответил Скворцов.
— А надо бы сразу понять!
— Мысль у нас была большая, благородная. Неужели ты этого не учитываешь, товарищ Афонин? По правде, и я тебя теперь не узнаю.
— Конечно, у тебя были хорошие побуждения. Но разве мы можем забывать о человеке, строящем социализм? Партия учит заботиться о нуждах рабочего, о его здоровье, о его быте. А ты требуешь работы на износ, да еще хочешь, чтобы тебя поддержали! Конечно, если бы произошла у нас серьезная авария, пришлось бы работать без сна и отдыха. Но выматывать людей, не жалеть их — дело очень вредное. А вот пришел молодой паренек, который, как ты говоришь, еще совсем недавно под стол пешком ходил, и создал ударную бригаду, какие уже есть кое-где и на других заводах.
— Ничего особенного в его предложении не вижу.
— Не видишь? А помнишь, что писал Владимир Ильич Ленин о великом почине?
Скворцов обиделся.
— Экзаменовать меня хочешь?
Афонин не на шутку рассердился:
— Когда тебя спрашивают, читал ли ты Ленина, надо прямо отвечать, а не спорить.
— Ну, читал.
— А о чем там говорится?
Скворцов смущенно смотрел на Афонина, словно впервые замечая, как чисто и аккуратно всегда одет секретарь бюро, — и казалось, будто впервые видит этот синий шелковый галстук, этот белый воротничок, эти на прямой пробор зачесанные светлые волосы и упрямые непокорные вихры, с которыми не могли справиться самые искусные парикмахеры.
— Ладно, прочту, — буркнул Скворцов, выходя из комнаты.
Афонин долго сидел неподвижно за длинным столом. Уже начинало темнеть, сквозь запотевшие стекла видны были выраставшие на заводском дворе узкие столбики света, а он, прикуривая папиросу от папиросы, думал о событиях нынешнего дня. Совсем еще молодым человеком с небывалым волнением прочел он впервые статью Владимира Ильича о великом почине московских железнодорожников, — ведь тот первый субботник, о котором писал Ленин, был началом новой эпохи в отношении человека к труду.
— Вот, черт возьми, опоздал! — сказал кто-то, входя в комнату.
— Вы к кому?
— Это я, Надеждин…
— А, товарищ корреспондент! — обрадовался Афонин. — Проходи, ты мне сегодня нужен. Обидно, что сразу не вспомнил о тебе…